РУССКИЙ ГЕМОРРОЙ

Навстречу 100-летию 1900 года

Встречая 1900 год, вся Россия гадала о том, что ее ждет в новом веке. Сто лет спустя пора подвести предварительные итоги этого “русского века”, как любит выражаться Андрей Караулов, и подумать, кто из философов девятнадцатого столетия точнее других спрогнозировал нашу историю на сто лет вперед.

Прав же, как всегда, самый непопулярный у современников и плохо прочитанный потомками. Прав Чаадаев, чьего юбилея наша страна не заметила ни пять лет назад, ни сейчас.

Недавно я прочел в авторитетном медицинском издании, что у Чаадаева был геморрой. Тому нашлось множество подтверждений в личной переписке и свидетельствах современников. Большинство гусарских офицеров, много времени проводивших в седле, рано выходивших на покой и быстро тяжелевших, страдали геморроем – болезнью смешной, унизительной и оттого не менее мучительной. Геморрой гнездится там, где благородные чувства по определению невозможны. Он несмертелен, но и неизлечим. Он приводит к запорам и вызывает анальную фиксацию. То есть человек почти все время думает о жопе и все воспринимает через нее.

Именно вследствие этой анальной фиксации, постоянного дискомфорта и раздражительности Чаадаев и смотрел так скептически на русскую историю, которая представлялась ему одной огромной этой самой, в которой к тому же попадались болезненные шишки вроде Ивана Грозного и Николая Первого. Вся русская жизнь виделась Чаадаеву как непрерывное чередование поносов и запоров, причем поносы расслабляли больного, а запоры хотя и несколько укрепляли, но приводили к тяжелому вспучиванию, которое в итоге разрешалось особенно бурным поносом. Закрепляющие Иваны Васильевичи сменялись прослабляющими Федорами Иоанновичами, и если не считать небольшого прогресса в способах книгоиздания или добывания показаний под пыткой, история России была не движением по спирали, а беспрерывным хождением по кругу.

Русский человек вообще крепок задним умом, а Чаадаев, как выясняется, от этого ума вообще зависел несколько больше, чем следовало. Именно поэтому соглашаться с ним никому не хочется. В глазах благодарных соотечественников он так и остался умным, но несчастным одиночкой, пессимистом, не понявшим отечественной судьбы и потому ужаснувшимся ей. То есть в этом запорно-поносном чередовании следовало провидеть какой-то высший смысл, а кто его не провидит, у того геморрой. Присоединяться к Чаадаеву, право, даже обидно. Николай объявил его сумасшедшим и отправил на медицинское освидетельствование. Существует шанс, что любого, кто попытается развить чаадаевские представления применительно к текущему моменту, тут же попытаются освидетельствовать, но уже на предмет геморроя. Потому что человек, который везде видит жопу, явно не в своем уме.

Тем не менее вся русская история ХХ века отчетливо подтверждает, что Чаадаев был единственным русским мыслителем, правильно понимавшим своеобразие российской судьбы. Конечно, пессимистические прогнозы давать легко – они чаще подтверждаются. Но Чаадаев не виноват, что подтвердился именно его взгляд на российскую историю, – взгляд, согласно которому истории у нас нет. Есть география.

Собственно, эта нехитрая мысль приходит в голову даже таким яростным защитникам русской державности, величия, самости, имперской мощи и пр., как Александр Дугин. Этот любитель лирических туманностей, теории заговоров и легенд о титанах формулирует в недавнем цикле статей (разумеется, газета “Завтра”) примерно так: территория России то расширяется, то сокращается. Это бьется огромное сердце Империи. Сейчас Империя сократилась, потом опять расширится, этот процесс и есть история.

Расширяется и сокращается вообще много что – и сердце, и матка, и сфинктер, в просторечии называемый очком (вот ведь проклятая задница, никуда от нее не деться). Весь вопрос в цели этого возвратно-поступательного движения. Если вследствие таких сжатий-расширений, освобождений-закрепощений и прочих противоположно направленных процессов ничего не меняется, кроме технического оснащения, – говорить об истории явно преждевременно. История предполагает либо развитие, либо, на худой конец, деградацию, но у нее худо-бедно имеется цель. Россия как страна, принципиально не желающая определяться и ни на один из своих главных вопросов не дающая ответа, на историю претендовать не может и продолжает пульсировать на месте, как медуза на горячем песке.

В двадцатом веке Россия больше всего напоминает мне Илью Муромца, который вполне способен сойти с печи и куда-нибудь пойти, но поскольку с определением маршрута у него проблемы, он предпочитает лежать, где лежал, и для развлечения отрывать себе самому то палец, то ступню. Иногда он кидается сам себя кусать, иногда, напротив, ласково чешет, иногда занимается онанизмом, поскольку ни один из партнеров ему не подходит, – но никакого движения, кроме шевеления в уютно-вонючих потемках печи, тем не менее не происходит. Естественно, любой патриот бросится на меня с кулаками, желая напомнить мне, что именно в ХХ веке Россия отразила жесточайшую агрессию, одержала величайшую победу, полземного шара построила под себя и запустила в космос первого человека, который, как известно, был Ю.Гагарин, не еврей и не татарин, не чуваш и не узбек, а наш российский человек. Но ведь я говорю не о внешней истории России, а о внутренней, метафизической. О нравственном и социальном прогрессе, если угодно. Такого прогресса нет, потому что сто лет спустя Россия вернулась ровно к тому, с чего начинала ХХ век. То есть кучке авантюристов у власти, кучке циничных и безыдейных жуликов-прагматиков в оппозиции, голодной и недовольной массе и совершенно потерявшейся интеллигенции. Прибавим ослабление властной вертикали (всякая либеральная власть в России прежде всего подпиливает ножки у собственного трона), войну на окраинах, тупость попов, обилие сектантов, тихое презрение Запада, отсутствие надежных союзников – и мы увидим, что говорить о спирали в нашем случае явно преждевременно.

Это круг, только круг, замкнутое и душное пространство.

В середине столетия Россия действительно умудрилась породить небывалую прежде историческую общность опять-таки небывалых типов. Общность называлась советским народом, а типы – советскими людьми. Думаю, основной чертой советского человека была не только что полная его неозабоченность так называемыми последними, то есть метафизическими вопросами, но и полная неспособность их себе задать.

Все прочие плюсы и минусы советского человека диктовались этой его сущностной характеристикой. У него было как бы отрезано полголовы. Вследствие этого советский человек был деятелен, оптимистичен, доверчив, одинаково готов на подвиг и предательство, патриотичен, чужд сомнений, весел, упорен, в юности сильно озабочен любовью, в старости – здоровьем. Это было такое тело, которому в юности хочется бегать и совокупляться, в зрелости – иметь гарантированное место для работы и для отдыха, а в старости – болеть и чесаться, и обсуждать эти боли и почесухи с другими такими же телами. Такой человек с ампутированной способностью видеть себя со стороны и думать о смысле своего существования на многое способен. Он действительно может делать ракеты и перекрывать Енисей. Он не думает лишнего, и какой-то тайный, недоступный ему смысл сквозит в его сознании изредка-изредка – и как правило, на переломах, в переходных возрастах.

Вот почему во всех советских фильмах сомневающийся и перевоспитываемый герой – как правило, или подросток (которого тут же вразумляет коллектив, и лучше бы рабочий), или человек в так называемом “кризисе среднего возраста”, на пике зрелости, когда даже самому идеальному рабочему (вспомним “Охоту на лис”) вдруг все надоедает и всего начинает быть мало. Он иногда даже уходит к другой женщине. Но потом вспоминает теплую и толстую жену (тип Натальи Гундаревой) и возвращается в лоно. В остальные, непереходные времена советского человека ничто не отвлекало от созидания. Не задумываясь, не имея и не желая свободы, он функционировал в рамках простейшего выбора: ехать на работу на автобусе или на троллейбусе, ехать летом в Геленджик или Анапу, покупать голубой или белый “Жигуль”, если вообще повезет.

Допустить существование Бога советский человек не мог. Представить, что у любви и смерти есть что-то общее, неспособен был тем более. Усомниться в правильности отечественной политики не только не смел, но и не хотел, потому что для большинства эта советская имперская теплица была чрезвычайно комфортна. Когда она расшаталась и треснула – никак не вследствие деятельности диссидентов, но вследствие косности и идиотизма собственного руководства, – советский человек перестал существовать практически сразу.

То, что от него осталось, больше всего напоминало м-ра Вольдемара из известного рассказа Эдгара По “Правда о том, что случилось с м-ром Вольдемаром”. Там, если вы помните, чахоточного больного в состоянии агонии загипнотизировали, как бы заморозили. Полгода он пролежал ни жив ни мертв, а когда его разбудили, разложился под руками у гипнотизера. Советский человек продержался под гипнозом семьдесят лет, а когда гипноз кончился, превратился в кашу. Эта каша и покрывает сейчас большую часть нашей территории, и ждать, что она вдруг соберется в прежний монолит и начнет чего-нибудь строить, нет никаких оснований. Должен возникнуть новый человеческий материал, новый тоталитаризм (Лужков уже наготове) и новые гипнозы.

Главный урок ХХ века применительно к России в том и заключается, что к созиданию – особенно бурному – способен бывает только тот, у кого отрезано полголовы и сильно пригашена совесть. Тот же, у кого с совестью все в порядке, кого волнуют вопросы о смысле жизни, о бытии Божием и о вечной роковой несовместимости полов, едва ли способен к созиданию чего бы то ни было, кроме преград на собственном пути.

Чтобы поддерживать общество в состоянии гипноза, его необходимо жестко фильтровать, перетряхивать, и если многомиллионные репрессии – это, пожалуй, слишком, то небольшие облавы в рабочее время, увольнения с работы и исключения из творческих союзов во вред никому не идут. Идеальным в этом смысле было умеренно либеральное, умеренно застойное брежневское время, которое всеми бывшими советскими людьми считается неким оазисом в бурной русской истории последнего столетия. Если творческая интеллигенция таким оазисом считает шестидесятые, то для среднего советского человека им были семидесятые – время национальной гордости, братской помощи чернопузым людоедским режимам, ничем не разрешающейся конфронтации с Западом и взаимовыгодной дружбы с Востоком. Главное же – ничто никого не пугало, и сквозящий в щели холодок – предвестник будущих катаклизмов – только усугублял уют. Еще Мелвилл заметил, что для полного уюта под одеялом что-нибудь должно быть выставлено поверх и мерзнуть.

Русский человек накануне пресловутого семнадцатого года разлагался стремительно. Ни к какой осмысленной деятельности он был не способен, потому что отравился сначала декадансом, распадом, тотальной неустроенностью, – а потом свободой и массовым бегством с фронтов. В семнадцатом его подморозили, и, загипнотизированный, он семьдесят лет изображал из себя крепкого и дееспособного. В 1987 году гипноз кончился – и, как говорилось на любимой пластинке нашего детства, “мост перевернулся в воздухе и упал на прежнее место”.

Выяснилось, что не только человек, но и страна в целом не ответила на главный – сугубо метафизический, впрочем, – вопрос, который в той или иной форме стоит перед каждым обществом. Вопрос этот так же прост и точно так же предполагает лишь два возможных ответа, как и вопрос о первичности или вторичности материи.

Можно, конечно, ответить – какая разница? Но ведь вопрос о причине всегда в конечном итоге есть вопрос о цели. Так что, если страна желает куда-то двигаться, она сначала должна решить, что для нее важнее: чтобы главным мерилом ее достоинства стал частный человек и его частный комфорт – или чтобы главной ее целью был масштаб, огромность, мощь, при полном игнорировании интересов частного человека.

Если делается выбор в пользу единицы, нужно устанавливать какую-никакую мораль: во главе всего – закон, неприкосновенность частной собственности и частной жизни, туда нельзя, сюда нельзя… Если главной целью становится величие (а именно это бессмысленное, самодовлеющее величие и представляется патриотам и мистикам сверхзадачей русской истории), то во главу угла ставится именно масштаб – масштаб строительства, репрессий, злодейств, войн, жертв… Тогда прости мораль, потому что частному человеку с его априорно либеральными, эгоистическими принципами в империи нет места. Он только средство, безгласный инструмент, цемент в пирамиде. Выбор в пользу величия есть почти всегда выбор в пользу имморализма, природности: сегодня нам можно одно, а завтра другое. Сегодня Запад нам враг, а завтра союзник. Словом, вместо этики устанавливается целесообразность, и вопрос о том, что такое хорошо и что такое плохо, отпадает в принципе.

Возникает вечная русская проблема: чтобы поставить во главу угла человека и его частное благо, Россия слишком велика. И в массе своей слишком необразованна. Чтобы поставить сверхцелью величие, жестокость и мощь, Россия слишком все-таки умна и слишком зависима от Европы. Получается беспрерывный русский кисель, каша, промежуточная субстанция – то есть все убыстряющееся чередование запора и поноса, тирании и свободы, раскрепощения и закрепощения.

В этом же вечная драма русского православия, которое никогда еще не играло в российской истории столь малой роли, как в ХХ веке.

С одной стороны – мы христиане, ценящие в человеке прежде всего то, чем он отличается от зверя. Нашей главной ценностью как будто должна быть мораль, нашим главным оружием – жертвенность, причем не во имя зверства, не ради бесчеловечной и жестокой империи (эдакая жертвенность и мусульманам знакома), а ради любви и свободы.

Но с другой стороны, христианство пришло к нам в самом своем тоталитарном и косном, истинно византийском варианте, вследствие чего даже нормального возрождения, как справедливо замечал Дмитрий Сергеевич Лихачев, у нас не было, – было предвозрождение, растянувшееся, кажется, на всю историю. Так что и христианство наше, до предела огосударствленное, косное и далекое от частного человека, стоит на таком же распутье: часть попов благословляют империю и призывают нового Сталина, другая часть проклинают коммунистов и отстаивают свободу.

Иными словами, России надо наконец либо упразднить вопрос “зачем” – и посвятить себя строительству самоценной, бесцельной, бесчеловечной пирамиды, наводящей на весь мир священный ужас, – либо на этот вопрос ответить и начать жить так, чтобы целью нашей стал не суеверный испуг Запада, а простое и скромное счастье большинства. Разговоры о том, что в свободном обществе невозможна великая культура, оставим тем, кто не читал американской прозы и не видел американского кино середины века.

Либо человек живет и работает для себя, близких и собственной совести – этого земного представителя Бога, – либо вместо Бога у нас идол, вместо совести цитатник, а “вместо сердца пламенный мотор”.

Впрочем, один принципиальный сдвиг в российской истории – как, впрочем, и в мировой – все же произошел. Если раньше в борьбе добра и зла было все-таки понятно, кто на стороне Бога, а кто на стороне князя мира сего, – в последние сто лет добро и зло как-то подозрительно уподобились друг другу в приемах. Подставлять другую щеку стало равносильно самоубийству, условности отброшены, борьба сделалась грызней.

И касается это не только схватки коммунизма с фашизмом (в их борьбе разница еще прослеживается), но и борьбы коммунистов с либералами, и схватки Кремля с Лужковым, – да и противостояния России с Чечней, и битвы Милошевича с Клинтоном… Это тенденция всемирная. В результате понятия добра и зла несколько скорректировались: под добром лично я теперь понимаю последовательность, верность своим убеждениям – пусть чудовищным – и готовность за них платить.

Кто-то назовет это упертостью, но я останусь при слове “последовательность”. Ибо для меня нет большего зла, чем подлая природность, гнусная изменчивость: сегодня так, а завтра сяк. Тот, кто действует не по убеждениям, а по принципу наибольшего эффекта, для кого реноме дороже собственных взглядов, а чужое мнение или выгода заменяют любой критерий, – тот и есть для меня главный злодей. И потому неправый, во всем противоречащий мне, жестокий Чубайс будет мне ближе во всем правого и безупречного лицемера Явлинского. Ибо выбирать наименее привлекательную и наиболее ответственную позицию – долг человека, пока он человек.

Вот с такими понятиями о добре и зле, думаю я, Россия и должна вступить в новый век. Чтобы покончить с проклятой изменчивостью и аморфностью, определиться и либо окончательно расчеловечиться, либо вспомнить, что и самый большой народ состоит из отдельных людей.

Если этого не произойдет, в конце XXI века самой необходимой для политолога мировоззренческой особенностью по-прежнему останется геморрой.

Дмитрий БЫКОВ.


Дмитрий Быков

Русский писатель, журналист, поэт, кинокритик, биограф Бориса Пастернака и Булата Окуджавы.

4 комментария

  • Стрекоза Стрекоза :

    Аффтар:
    У тебя самого понос и запор. Попробуй приложить на жопу лист лопуха, а на исторические достижения других стран – свои собственные критерии, кои ты применяешь к России. Если у России нет истории, то ее нет и у Америки, если не считать ее эволюцию в Пиндостан, прибежище всех толстых жоп и феминисток.

  • Lector Lector :

    Стрекоза, как у “аффтара” не может быть поноса, на счёт запора сомневаюсь, когда г-н Зильбельтруд с такой отвратительной конструктивностью думает о постсоветской каше? следовательно ничего хорошего такие мысленные суждения Зильбельтруда для меня не несут, это просто его скромное умозаключение о “геморрое”, выставленное на показ, с целью продемонстрировать своё невежество, имело успех.

  • Гость из будущего Гость из будущего :

    Быков написал эту статью в 1999 году. Я прочитал её в октябре 2017. Прочитал и понял, что за 18 лет в России ничего не изменилось…Абсолютно

  • 2018 год 2018 год :

    Быков – гений и пророк .

Оставьте комментарий

Также в этом номере:

ФОНОГРАММНАЯ ПОПРАВКА ИОСИФА КОБЗОНА
Полезные советы
ИНОГО НЕТ У НИХ ПУТИ
МЕЧТЫ ПРИВОДЯТ В РАЙ
Подкравшийся незаметно
Жутко страшный кошмар
“СТАРУШКА БЕТТИ” ПОЛНА РЕШИМОСТИ
КТО ПЕРВЫЙ ВСТАЛ, ТОГО И ТАПКИ, ИЛИ ХИТРАЯ ПОЛИТИКА ШЕНДЕРОВИЧА
ГЕТЕРОSЕXУАЛЫ ИЗ ГРУППЫ “НА-НА”
Что ищет он в стране далекой?
Поддержка падающего
Полезные советы2
ЖУЛЬЕ ДЛЯ РЫКЛИНА
ПО ВЕЧЕРАМ ПО РЕСТОРАНАМ
ЛЮБОВЬ КАК ИСТОРИЯ ГРЕХА
RADIOHEAD: История великого альбома.
ФАНАТКИ BEATLES БЫЛИ ГОТОВЫ ОТДАТЬСЯ
RadioCD-12
У ДЖЕРИ ХОЛЛИУЭЛЛ ВОСПАЛЕНИЕ ЛЕГКИХ
ЛАЙЭМ ГЭЛЛАХЕР ЖАЛУЕТСЯ НА ЖЕНУ
ДОРОЖНЫЕ НЕУРЯДИЦЫ НИКОЛАЯ НОСКОВА
ОЛЕГ МЮНХГАУЗЕН ВЕРНУЛСЯ
ЗАНАВЕС ТАК И НЕ ПОДНЯЛСЯ
РЕЖИССЕР С РУЖЬЕ
ДМИТРИЙ РЕВЯКИН ПОВРЕДИЛ СПИНУ
ЗРИТЕЛИ АПЛОДИРОВАЛИ МСТИТЕЛЮ
БАРРИ УАЙТ ОТМЕНИЛ КОНЦЕРТЫ
У КОММУНИСТОВ НЕТ ОТЕЧЕСТВА
ОСНОВНОЙ ИНСТИНКТ КАМЕННОЙ ЛЕДИ
КОЗЫРЕВ ПРЕВРАТИЛСЯ В ДЕДА МОРОZА


««« »»»