Эту статью нам передал один из самых известных & спорных писателей современного Петербурга – Александр МЕЛИХОВ. Громкие скандалы и критические побоища сопровождают выход каждого его нового романа – будь то “Исповедь еврея”, “Горбатые атланты” или “Роман с простатитом”.
Мелихов не только прозаик, бесстрашно прикасающийся к самым мучительным вопросам и самым больным местам, но и довольно ядовитый публицист. На фоне некоторой паники в демократическом лагере нам показалось весьма любопытным его спокойное и трезвое мнение относительно потенциального союза ОВР и КПРФ.
В огромной степени процесс голосования – не только прошедшего – есть процесс идеалистический. Люди не ждут персональной выгоды для себя, а голосуют за принципы – за то, что считают правильным и справедливым. Есть масса регионов, в особенности южных, население которых не приемлет демократии по причине ее джинсовой расхристанности, а коммунисты носят двубортные пиджаки и фрикативно произносят “г”, что и делает их приемлемыми. Такой лидер, каким бы хамом и антисемитом ни был, воровать будет не меньше демократа. Это электорат оченно понимает. Но у электората есть ощущение, что партиец – наш мужик, он не оскорбляет эстетического чувства избирателя, не унижает достоинства. Зато как невыносима сама мысль, что щелкопер, завлаб, слюнтяй, маменькин сынок имеет возможность нами управлять!
Идеализм торжествует. Миллион людей голосует за Явлинского только для того, чтобы сохранить уважение к себе. Никаких практических выгод ни для себя, ни для страны “яблочники” от этого не ждут и тем гордятся. Точно так же есть люди, которые голосуют не за хлипкого интеллигента, а за кряжистого хама, – с той же мерой бескорыстия и идеализма.
Лужков до некоторого момента являлся компромиссной фигурой – разумеется, не в смысле социальных выгод, а в смысле компромисса идеалов. С одной стороны, это крепкий хозяйственник, сумевший обустроить Москву и, Бог даст, способный обустроить Россию. С другой – не будучи антиреформатором, он заявил себя противником крайностей реформаторства. Не совсем хам, но и не завлаб. Способен взять лучшее от демократии, либерализма – и патернализма. Ни в чем дурном как будто не замечен. Трудяга. Постоянно в строительной каске. То перемещает мосты, то закладывает фундаменты; культура при нем не только не забыта, но активно прикормлена, и Пушкину отгрохан такой юбилей, что позавидовал бы Лермонтов. Но когда за него взялись пираньи тележурналистики и обглодали его тучный силуэт до скелета, рейтинг стремительно пополз вниз? В чем дело?
Да все в том же идеализме? От критики и конкуренции пострадали не выгоды, которые сулило президентство Лужкова, а его идеальный образ.
Обглодан идеал.
Оказывается, коррупции у него ничуть не меньше, чем во всей России. И как хозяйственник он слаб, потому что квадратный метр асфальта у него дороже, чем в Амстердаме. Скромный Екатеринбург собирает за аренду городского имущества вдвое больше денег, чем Лужков со своей Москвой. Оказывается, обличая дефолт федералов, он у себя выпестовал дефолт еще более опасный. И даже его некая незапятнанность (понимаемая, впрочем, в смысле молвы, а не в судебном) относительна – жена Цезаря оказалась прикосновенна. Вплоть до заказных убийств (речь не о доказанности, а о самой возможности подозрения).
Раньше такие понятия, как криминал и Лужков, лежали в полярно отдаленных друг от друга зонах мозга.
Теперь – в соседних.
И чтобы идеал непоправимо рухнул, достаточно одного этого. Кроме того, если вообще рациональное мышление включается и обращается на любую персону, то есть она перестает быть предметом иррационального обожания, – рационального разбирательства не выдержал бы никто. Стоило Лужкову перестать быть объектом искусственно нагнетенного поклонения и сделаться объектом анализа, как анализировать, собственно, оказалось уже нечего.
Одна компонента электоральных ожиданий была и будет инфантильной, это мечта об отце, – добром, но способном на жестокость, мягком, но твердом, бескорыстном, но бережливом. Такой фигурой может быть только абсолютно новый человек, незапятнанный (игрушка должна быть новой), неопозоренный анализом. Вторая, взрослая компонента ожиданий – “Лишь бы не было хуже”. Все ноют, говорят, что так нельзя, охотно подпевают народолюбию, которое появляется только тогда, когда народ живет сравнительно пристойно, – а с другой стороны, все знают, что живем мы далеко не так плохо, как скулим. Скулежом мы сами себя запугиваем, думая: а что, если и вправду стрясется? И в эти-то минуты мы согласны на все, чтобы только сохранить статус-кво. Лишь бы не было новых испытаний, не только материальных, но испытаний для наших нервов. Высшее благо жизни – не комфорт, а беззаботность. И мы пойдем за тем, кто посулит беззаботность. Путин удовлетворяет этим условиям. Запятнанность его еще просто не успела появиться, в экономике он ни за что еще не брался – и есть надежда, что и не возьмется, – манера говорить мягкая, дела жесткие. Кроме того, эта игрушка пока еще нова. Это, может быть, главное ее достоинство.
В свете этого многие аналитики (громче всего кремлевские, ибо Кремлю такой разворот событий был бы только на руку) заговорили о почти неизбежной консолидации ОВР и КПРФ – двух партий, объединенных многочисленностью, безыдейностью, цинизмом, апелляцией к массе и бешеной самоуверенностью своих лидеров.
Путин выигрывает выборы в тот момент, когда Лужков и Зюганов объединенными усилиями возглавят думское большинство.
Коалиция ОВР и КПРФ? Обе партии губят свой идеальный образ, ибо до этого “Отечество” создавало иллюзию третьей силы: не коммунисты, но все с хорошей карьерой, верят в отечественного производителя, не выскочки, люди серьезные, силуэт – как у коммунистов (и речевой, и телесный). Лужков со своей живостью и импульсивностью напоминает Хрущева, Примаков – Брежнева. Те, кому совесть не позволяет голосовать за коммунистов – с их Сталиным, с их откровенно имперским сознанием, – имели плацдарм для отступления: социальность без крайностей. ОВРАГ объединился с коммунистами, и для миллионов людей, которые хотели бы вернуть прежний строй и себе ни в чем не признаться, пространство маневра потеряно. Прямой и мучительный выбор наименьшего зла. Придется голосовать за того, кто тебе не мил по массе параметров. И это поневоле вызовет подспудное раздражение избирателей – за то, что их поставили между двумя крайностями. Коммунизм, думали они, возможен без коммунистов. Возможности быть этой третьей силой “Отечество” у себя отняло, закапав красным свои белоснежные спецовки. Если фракции КПРФ и ОВР сольются, образовав думское большинство, – сработает золотое правило: выигрываешь в силе – проигрываешь во мнении. А мнение, повторяю, – чрезвычайно важный электоральный фактор, поскольку выборы – единственная для нас возможность быть идеалистами.
Ленин любил повторять, что у коммунистов нет Отечества. В нынешней ситуации это, увы, куда более верно, чем в его времена.
Иное дело, что и сама “отечественная” идея построить социализм без коммунистической терминологии довольно сомнительна в современных русских условиях. Оголтелые либералы полагают, что стоит ограничить цены на подштанники – и неизбежно проистечет идеологическое оправдание ограничений, и тайная полиция для расправы с прессой, и так далее, вплоть до террора.
Наиболее рьяные либералы думают: свобода бывает или полная, или никакая. В России, увы, эти люди правы. Во всем мире, может быть, и нет, но у нас – да. Ибо у нас в силу природной склонности к крайностям всегда бывало только так: ограничения вели к закрепощению, малейшая вольность – к бардаку.
После возникновения марксизма – и вообще рабочего движения на Западе – там с самого начала боролись два направления: социальное (намеренное обеспечить трудящимся достойное существование в обществе) и революционно-утопическое, которое стремилось разрушить общество во имя некого будущего рая на земле. Поскольку нельзя одновременно разрушать и благоустраивать, на всех марксистских съездах постоянно вспыхивала схватка между реформистским и революционным крыльями. В конце концов, на Западе реформистское крыло превратилось в респектабельную социал-демократию, а в России, как все мы слишком хорошо знаем, победили утописты-экстремисты. Они и построили социалистическое государство ценой отказа от всего, ради чего как будто бы и затевалась вся буча.
Западный вариант, умеренно социальный, возможен в России, как и в любой другой стране, но в отдаленном будущем. Вопрос – как дойти до него. Сегодняшняя неконкурентоспособная экономика требует массового закрытия предприятий. Нужды населения требуют массовой поддержки этих же самых предприятий. Конфликт между нуждами развития и нуждами населения сегодня в России доведен до антагонистического противостояния. Поэтому никакой мирный переход к шведской модели в условиях современной России невозможен – или, если угодно, столь же утопичен, сколь и революционные преобразования во имя народа. Вот почему социал-демократическая платформа “Отечества” не менее утопична, чем платформа самых радикальных коммунистов. Обе эти программы развития пытаются увести Россию от ее главного выбора: одна тащит ее в прошлое, другая закрепощает по-новому, но не менее жестко. Будущего не видят ни коммунисты, ни лужковцы. А в будущем без выбора не обойдется: либо мерилом ценностей в России наконец-то станет свобода инициативы, либо законом ее жизни останется диктат посредственностей.
Можно сказать, что, объединив ОВР и КПРФ, Кремль сыграл свою лучшую политическую партию за последнее время. Объединяющие блистательно саморазоблачатся, доказав полное отсутствие у них идеологии и принципов. Генерал Макашов, некогда воспрепятствовавший союзу красно-розовых, ныне совершенно забыт. Но и без Макашова у такого союза хватает минусов, главный из которых очевиден: у Кремля нет опыта противостояния лужковской демагогии, демагогии вообще мало что можно противопоставить, – но опыт борьбы с коммунистами в Кремле наработан отличный.
И если страну снова заставят выбирать между коммунистами и реформаторами (даже если учесть, что реформаторы давно ничего не реформируют, а коммунисты не имеют никакого отношения к коммунизму), выбора в пользу вчерашнего дня большинство снова не сделает.
В своих ответах на анкету журнала “Коммерсант. Власть” Лужков заметил, что оптимальное для него количество политических партий – две. Для Америки оно, может, и хорошо, но для нас опасно: Россия вечно доходит до крайностей, почему бинарные оппозиции для нее и опасны. В нынешней ситуации мы снова выберем меньшее зло. И потому главная опасность этой оппозиции, выстроенной Кремлем, – в том, что она Кремлю развязывает руки. Коммунисты настолько отвратительны, что против них любой прием хорош – страна его одобрит. Нападки на Лужкова могут кого-то возмущать (хотя сторонники мэра сильно преувеличивают количество возмущенных), но нападки на Зюганова только умиляют огромную часть российских телезрителей. Путин может почувствовать себя спасителем страны, которому все можно. А поскольку в бинарных противостояниях страсти всегда накалены больше, чем в тройственной или любой другой n-мерной конкуренции, мы можем получить диктатора с обратным знаком, но все-таки диктатора. Ибо нервы у него не железные, а такой цинизм, как объединение ОВР и КПРФ, взорвет хоть кого.
И эта опасность куда более значительна, чем объединение ОВР и КПРФ, которое окончательно погребет претензии обеих этих партий на российскую власть.
