20 августа 1940 года в Койоакане (Мексика) был смертельно ранен виднейший революционер ХХ столетия, идеолог первой русской революции, организатор Октябрьского переворота и создатель Красной Армии Лев Давидович Троцкий. Террористический акт был организован руководителями НКВД Павлом Судоплатовым и Леонидом Эйтингоном по непосредственному указанию Сталина.
После неудачного штурма резиденции Троцкого, предпринятого 24 мая 1940 года группой боевиков под командованием известного художника-коммуниста Давида Сикейроса, Троцкий превратил свой дом в крепость: высокая стена, мешки с землей, бронированные ворота, непрерывно дежурящие телохранители из числа американских троцкистов и мексиканские полицейские. Но одновременно Троцкий почему-то запретил своим охранникам обыскивать постоянных посетителей дома. К числу таковых принадлежал и некий Жак Морнар (на самом деле Рамон Меркадер – впоследствии Герой Советского Союза) – молодой человек с повадками “плейбоя” и почти безграничными финансовыми возможностями, как-то не очень сочетавшимися со скромной должностью фотокорреспондента заштатного бельгийского пресс-агентства. В плаще, который убийца принес с собой (никто не обратил внимания на эту странную деталь его одежды в августовский жаркий вечер), были спрятаны пистолет и кинжал, однако наемник предпочел воспользоваться ледорубом…
“Смерть последовала 21 августа 1940 года в 19.25, – пишет биограф Троцкого Исаак Дойчер. – Вскрытие обнаружило мозг “необычайных размеров”, весивший 2 фунта и 13 унций. И сердце тоже было большое”.
…В приговоре Военной коллегии Верховного Суда СССР по делу “объединенного троцкистско-зиновьевского центра” от 24 августа 1936 года говорилось: “Троцкий Лев Давидович и его сын Седов Лев Львович, изобличенные в непосредственной подготовке и личном руководстве организацией в СССР террористических актов, в случае их обнаружения на территории СССР подлежат немедленному аресту и преданию военной коллегии Верховного Суда СССР”. “Обнаружить” Троцкого на территории СССР было не под силу даже сталинскому НКВД, которое в свое время похитило руководителей РОВСа – белогвардейских генералов Кутепова и Миллера прямо в центре Парижа. И все же Троцкий понимал: приговор вынесен и рано или поздно он будет приведен в исполнение. Каждое утро он говорил жене: “Видишь, они не убили нас этой ночью, а ты еще не довольна…”
Как политический деятель Троцкий проиграл. Сторонников и последователей в разных частях света оставалось совсем немного. В самом СССР, еще задолго до показательных процессов над “ленинской гвардией”, от бывшего “второго вождя Октября” отреклись почти все его друзья и единомышленники. Дольше всех – до 1934 года – держался Христиан Раковский, с которым Троцкий был дружен начиная с 1903 года. После “капитуляции” Раковского перед сталинским руководством Троцкий с горечью запишет в своем дневнике: “Раковский милостиво допускается на торжественные собрания и рауты с иностранными послами и буржуазными журналистами. Одним крупным революционером меньше, одним мелким чиновником больше!”.
Сам Троцкий, казалось, оставался революционером до последних минут своей жизни. “Мне незачем здесь еще раз опровергать глупую и подлую клевету Сталина и его агентуры: на моей революционной чести нет ни одного пятна… Я умру пролетарским революционером, марксистом, диалектическим материалистом и, следовательно, непримиримым атеистом. Моя вера в коммунистическое будущее человечества сейчас не менее горяча, но более крепка, чем в дни моей юности”, – утверждал Троцкий в своем завещании.
Но Троцкий не был догматиком. “Даже в конце жизни, – пишет итальянский историк М.Сальвадори, – он не отказался от рассмотрения гипотезы, которая могла бы свести на нет не только всю его борьбу со сталинизмом, но и его деятельность как революционера. Эта гипотеза о том, что пролетариату не удалось бы осуществить антикапиталистическую революцию на Западе и антисталинскую в СССР. В таком случае, утверждал Троцкий, пришлось бы сделать вывод, что революционный марксизм отправлен историей в царство утопии”.
Еще Бердяев выдвинул предположение, что внуки большевистских комиссаров “будут производить впечатление солидных буржуа, господ жизни”. Однако только в работах Троцкого “Что такое СССР и куда он идет” (в западных изданиях эта книга называлась “Преданная революция”) и “Положение в СССР и задачи переходной эпохи” гипотеза о “буржуазном перерождении” советской элиты выходит на уровень детально прописанной социологической схемы. В своих прогнозах Троцкий, располагавший лишь отрывочной информацией из сталинского Советского Союза, на десятилетия опередил многочисленные “советологические” и “кремленологические” центры и корпорации, не допускавшие и мысли о возможности реставрации капитализма в СССР самим же партийным руководством.
Троцкий полагал, что “новый правящий слой может застраховать свои привилегированные позиции лишь путем отказа от национализации, коллективизации и монополии внешней торговли во имя усвоения “западной цивилизации”, т.е. капитализма”. Именно по этому пути и пошло горбачевское руководство. “Главной задачей новой власти, – уточняет Троцкий, – было бы восстановление частной собственности на средства производства. Прежде всего потребовалось бы создание условий для выделения из слабых колхозов крепких фермеров и для превращения сильных колхозов в производственные кооперативы буржуазного типа, в сельскохозяйственные акционерные компании. В области промышленности денационализация началась бы с предприятий пищевой и легкой промышленности. Несмотря на то, что советская бюрократия многое подготовила для буржуазной реставрации, в области форм собственности и методов хозяйства новый режим должен был бы произвести не реформу, а социальный переворот”. Такой переворот и произвело правительство “радикальных реформаторов”.
Но каким же будет “капитализм второго издания” в России? На этот вопрос Троцкий дал ответ много раньше – в работах 1929 года. Этот капитализм, по Троцкому, может быть лишь отсталым, зависимым, полуколониальным. Нечто среднее между дореволюционной Россией и Индией.
Но если восстановление капитализма в СССР – теоретически возможное и не столь уж невероятное дело, то ради чего потребовался “красный террор”, кровь, слезы и страдания, порожденные Революцией? Вот вопрос, который вновь и вновь в неявном виде возникает в последних работах и дневниковых записях Троцкого.
На пороге смерти организатор кровавой расправы с французскими протестантами король Карл IX будто бы произнес: “Говорят, меня мучает совесть за Варфоломеевскую ночь. Сомнения – да, а совесть – нет”. Мучили ли сомнения Троцкого? Его дневники не дают на этот вопрос окончательного ответа. О казни царской семьи Троцкий вспоминает подчеркнуто равнодушно: “В “Последних новостях” я читал, уже будучи за границей, описание расстрела, сожжения тел и пр. Что во всем этом верно, что вымышленно, не имею ни малейшего представления, так как никогда не интересовался тем, как произведена была казнь и, признаться, не понимаю этого интереса”. Однако само решение о казни, принятое, по его словам, Лениным и Свердловым, Троцкий одобряет безоговорочно: “Казнь царской семьи была нужна не просто для того, чтобы запугать, ужаснуть, лишить надежды врага, но и для того, чтобы встряхнуть собственные ряды, показать, что отступления нет, что впереди полная победа или полная гибель”. И далее: “Царская семья стала жертвой того принципа, который составляет ось монархии: династической наследственности”.
Жертвой какого принципа пал сам Троцкий? Принцип этот был сформулирован им самим же на XIII съезде РКП(б): “Никто из нас не может быть правым против своей партии. Партия в последнем счете всегда права, потому что партия есть единственный исторический инструмент, данный пролетариату для разрешения его основных задач”.
Еще в 1924 году Троцкий с негодованием отвергал предположение что он будто бы пытается “сбросить ответственность” за “красный террор” на Ленина. ”Кто может на него эту ответственность “сбросить”, – недоумевал Троцкий. – Он ее несет и без того. За Октябрь, за переворот, за революцию, за красный террор, за гражданскую войну – за все это он несет ответственность перед рабочим классом и будет ее нести “во веки веков”… Да, ничто не снимет с Ленина “ответственности” за красный террор, ничто и никто. Красный террор был необходимым орудием революции. Без него она бы погибла”.
В последние годы жизни Троцкий переходит к своеобразной системе самооправдания, в чем-то напоминающую поведение Бухарина на процессе “правотроцкистского блока”. Признавая “политическую ответственность” за “красный террор” во всей его совокупности, Троцкий отрицает свое участие в его конкретных эпизодах. Теперь оказывается, что он, ближайший сподвижник Ленина, нарком по военным и морским делам, член Политбюро не только не был своевременно осведомлен о расстреле царской семьи, но и не принимал никакого участия в подавлении Кронштадтского мятежа. Что это? Аберрация памяти? Или понимание того, что “жертвы Октября” могут быть исторически оправданы только в том случае, если революция будет продолжена – уже во всемирном масштабе. А надежд на это оставалось все меньше и меньше.
Террор, насилие, концлагеря, трудовые армии, конечно же, сами по себе никогда не были общественным идеалом Троцкого. Все это средства жестокие, но неизбежные на определенном этапе борьбы пролетариата за свое освобождение. Чем дальше будет продвигаться общество к социализму, тем меньше в нем будет роль принуждения, тем больше условий для самостоятельности и самоуправления трудящихся, для развития и совершенствования “нового человека”. Но кто он, этот человек социалистического будущего? На этот вопрос Троцкий дает ответ в книге “Литература и революция”: “До каких пределов самоуправляемости доведет себя человек будущего, так же трудно предсказать, как и те высоты, до которых он доведет свою технику… Человек станет несравненно умнее, сильнее, тоньше. Его тело – гармоничнее, движения – ритмичнее, голос – музыкальнее, формы быта приобретут динамическую театральность. Средний человеческий тип поднимется до уровня Аристотеля, Гете, Маркса. Над этим кряжем будут подниматься новые вершины”.
Но вместо этой утопии наступил сталинский “термидор” – непрерывная цепь фальсификаций, подлогов, насилия и преступлений. Этот режим Троцкий считал переходным. Либо рабочий класс сумеет свергнуть сталинскую бюрократию, либо в стране произойдет реставрация капиталистических порядков. Троцкий был глубоко убежден в необходимости второй, антисталинской революции в Советском Союзе и страстно, подчас вопреки фактам, надеялся, что доживет до ее осуществления. Не пришлось.
Убеждения и вера, пусть даже в чем-то ложные, заслуживают уважения. Особенно в наши дни, когда эти качества столь редки. И уж совсем недостойно, как говорил сам Троцкий, “смотреть на фанатика-воина глазами ленивого лавочника”.
Николай ГУЛЬБИНСКИЙ
