ТИБЕТСКИЕ ЭСКИЗЫ
Осенью 1987 года я впервые побывал на Восточном Памире, входящем в состав Горно-Бадахшанской области Таджикистана. А нынешей весной проехал около тысячи километров по Тибету. Когда смотришь на карту, видишь, что это части единого географического целого. Но еще больше ощущаешь сходство ландшафтов, когда изо дня в день колесишь по горным долинам и ущельям, когда поднимаешься на перевалы, окруженные снеговыми вершинами. Да и облик аборигенов – горных киргизов (90 процентов населения восточной части ГБАО) и тибетцев – удивительно схож. Тем разительнее культурный контраст между окраиной мусульманского мира и средоточием буддийской культуры.
Но подвигли меня на этот очерк иные контрасты – политические. Ибо до недавних пор наша страна и Китай тоже составляли как бы единую политико-географическую область: два социалистических гиганта были близнецами, унаследовавшими от прошлого имперскую структуру и сохранявшими ее под лозунгами национального самоопределения. Однако итоги развития двух соседних империй различны, ибо на определенном этапе развития их пути разошлись. И произошло это, пожалуй, именно в те годы, когда Советский Союз уверенно зашагал к пропасти…
КИРГИЗ И ПЕРЕСТРОЙКА
Когда в начале 1987 года генсек ЦК КПСС сделал остановку в Ташкенте по пути в Индию, он выступил перед местной партийной номенклатурой с призывом крепить идеологические бастионы, давать отпор враждебной марксизму исламской религии. Послушные высочайшей воле шестерни пропагандистской машины ожили, и она начала выдавать на-гора тексты, теле- и радиопередачи, предостерегающие население от интоксикации вредоносными идеями Пророка. Одновременно шла борьба с националистическими “перекосами”, с наглядностью обнаружившими себя во время декабрьских (1986 г.) выступлений казахов против назначения русского первым секретарем местной компартии. Но уже через два-три года от горбачевской “политической технологии” отстались одни ошметки: дилетант, волею случая вознесенный к власти, шарахался то влево, то вправо, пытаясь отвернуть государственный корабль от рифов.
Неверие в правильность стратегии перестройки постигло меня уже осенью того “судьбоносного” года в Мургабе, административном центре Восточного Памира. Я брел по центральной улице этого большого кишлака, созерцая хилые побеги толщиной в мизинец, обнесенные каждый крепким частоколом из досок. То была первая древовидная растительность, увиденная мной в этом поднебесье (высота 4000 метров над уровнем моря). Я размышлял: какую же вражду к цивилизации должны проявлять граждане этого славного местечка, если каждый прут требует такой защиты! Сия элитарная мысль посетила меня прямо против входа в райком КПСС, украшенного приличествующими историческому моменту транспарантами: “Владивостокским инициативам о перестройке межгосударственных отношений в Азиатско-Тихоокеанском регионе – да!”, “Ускорение, демократизация, арендный подряд – лозунги животноводов района!”, “Перестройке – энергию, энтузиазм, творчество молодых!” Не успел я соотнести свои пессимистические раздумья с кумачовыми афоризмами, как живая действительность засвидетельствовала свое отношение к постулатам горбачевизма. Из дома напротив партийного штаба вышел юный киргиз, снял штаны и, присев над канавой, стал привычно делать по-большому. Было три часа дня, по пыльной улице шли соплеменники незакомплексованного последователя Жан-Жака Руссо и никакого внимания не обращали на его обнаженное седалище.
Единовременность зафиксированного глазом – пылающего призыва к перестройке и задумчивого киргиза – вызвала целый поток мыслей. “И о н думает, что такую страну можно заставить шагать в ногу с цивилизацией? Надо быть ишаком, чтобы затевать демократизацию там, где еще столетие нужно палкой гонять к отхожему месту…”
С тех пор прошло десять лет. Какающий киргиз подрос и, возможно, принял участие в одном из кровопролитных конфликтов, которые полыхали недалеко от тех мест. Если проследить географию этих междоусобиц, то на карте вырисовывается нечто подковообразное – от Ферганы к Намангану, оттуда к Ошу, от Оша к Алайской долине (там в еще 1989 г. произошли столкновения между чабанами из Таджикистана и местными киргизами). Далее линия напряженности проляжет через Памир, Душанбе, Куляб. Эта синусоида несчастий соединяет местности, населенные десятками народов. Пока вырвались наружу только несколько протуберанцев вражды. Но очагов напряженности гораздо больше. Если провести на карте линию от границ Таджикиста на юг, то она пройдет по многоплеменному Афганистану, где два десятилетия полыхает война всех против всех. Затем она проляжет по горным районам Пакистана и Индии, то и дело сотрясаемым межэтническими и межконфессиональными столкновениями. Упрется в Дхарамсалу, небольшой город неподалеку от индийско-китайской границы, где обитает тибетское правительство в изгнании – двор Далай-ламы. И здесь замрет – ибо дальше на восток начинается зона стабильности.
УМИРОТВОРЕНИЕ ТИБЕТА
А ведь именно в начале октября 1987 года, когда я совершал прогулку по пыльным улицам Мургаба, к Тибету было приковано внимание всего мира, и казалось, что синусоида нестабильности, перебросившись в Тибет, захлестнет мертвой петлей и саму митрополию – Китай. Во всяком случае, некоторые важные люди из Дхарамсалы были преисполнены надежд.
На улицах Лхасы и Шигацзе, крупнейших городов Тибета, в те дни произошли ожесточенные схватки демонстрантов с полицией и войсками. Западные агентства сообщали о десятках убитых и раненых, о сотнях арестованных. Это походило на первые раскаты тех гроз, которые уже зрели на окраинах советской империи. Если бы руль китайской политики оказался в те годы в руках таких же политических импотентов, которые составляли Политбюро советской компартии, о Китайской Народной Республике теперь говорили бы в прошедшем времени. Но в Пекине правильно поняли сигналы истории. В июне 1989 года на площади Тяньаньмэнь была поставлена жирная точка в конце короткой истории китайского горбачевизма.
Сегодня, спустя 10 лет после антикитайских выступлений в Тибете, можно говорить об успехе политики умиротворения и достигнутой стабилизации. Косвенно об этом свидетельствует широкий допуск иностранцев в Тибет, хозяйственное оживление, интенсивная религиозная жизнь, да и социальная атмосфера в регионе. Именно по внешним признакам я сужу о состоянии нынешнего тибетского социума. За недельное пребывание в стране вряд ли возможно претендовать на более или менее глубокое проникновение в суть происходящих в ней процессов…
Поражает количество разного рода мистических религиозно-обрядовых предметов на местности – на горах стоят какие-то пирамидки из камней, каждое селение обнесено стенами, по углам стен торчат пучки прутьев, украшенные флажками. При всей невероятной скудости здешней природы заметно стремление человека как-то ее приукрасить – гораздо больше, чем это было можно приметить на Восточном Памире, где абсолютно те же условия жизни. Второе отличие – огромное количество руин на Тибете: старые крепости, монастыри, часть из них разрушена в течение веков, а какая-то часть – во время культурной революции, когда китайцы взялись решить вопросы духовного господства над Тибетом вполне в духе советских товарищей, крушивших в 30-х годах церкви и мечети. Сегодня экстремисты преданы забвению. Новое поколение руководителей способствует возрождению традиционной культуры, многие монастыри восстановлены во всей своей красе. Отбросив марксистские благоглупости о главенстве классовых ценностей, лидеры Китая вернулись к отработанной веками тактике медленного, спокойного освоения сопредельных стран и культур. Поэтому они уважительно относятся сегодня к наследию веков, к обычаям и духовным особенностям народов, составляющих коренное население окраин империи. Никто, конечно, не употребляет этого слова, как не произносилось “империя” и в Советском Союзе. Хотя ничего ругательного в этом термине, конечно, нет – он означает всего лишь общежитие многих народов. И умиротворение Тибета свидетельствует о разумности этого политического курса. Если бы, подобно хунвэйбинам, до сего дня продолжалось бы разрушение святынь Тибета, никакой армии или службе безопасности не удалось бы справиться с задачей удержания огромной горной страны.
СВАСТИКИ И МОНАХИ
Первой из знаменитых тибетских обителей, которую я увидел, был монастырь Сакья. Когда он показался из-за поворота дороги, я сказал себе: это не то, что я представлял себе. В очередной раз подтвердилось – сколько бы ни читал, лучше один раз увидеть. Сакья производит мистическое впечатление. Над темно-серыми стенами возвышаются постройки с золотыми навершиями и фигурами священных оленей. Входы в помещения монастыря закрыты тяжелыми матерчатыми завесами, страшно захватанными, засаленными, такое впечатление, что они здесь столько веков, сколько монастырь стоит. Внутри огромные изваяния Будды Сакьямуни и многих других будд. Разобраться в том, кто где стоит, не просто: во-первых, полумрак, во-вторых, гид говорит по-английски довольно своеобразно, а, в-третьих, если б он и знал, то наверное не смог бы нам растолковать, кто где среди сотен изображений. Лежанки какие-то стоят поперек всего прямоугольного помещения монастыря, повсюду возле священных изображений и предметов лежат деньги. Насыпано зерно вперемешку с деньгами, тут же видны желтые пакеты с надписью “Swastik” и изображением свастики. Это масло, которое паломники покупают, – пакеты вскрывают и из них ложками накладывают в лампады. То есть некое подобие наших церковных свечей, только здесь более архаичный обряд.
Местные монахи очень приветливы и жизнерадостны. Тибетцы вообще дружелюбный народ. Завидев наш автобус, поднимают руки для приветствия. Вид у них чаще всего страшно замызганный. Но заметно стремление жить по своей моде – у мужчин в косы, уложенные вокруг головы, вплетены пучки красных ниток. Лица, конечно, чумазые, но при дефиците воды это достаточно понятная ситуация. Дети тоже всегда приветствуют проходящий автобус, их лица постоянно озаряют белозубые улыбки. При всем их нищем и затрапезном виде, униженности, подавленности в тибетцах нет, не приметно советского “кисляка”. Увидев твою улыбку, тибетец тут же на нее отвечает.
Лхаса встретила нас изваяниями Будды, вырубленными в скале, а затем потянулся обыкновенный китайский город. Длинная одноэтажная улица, в основном состоящая из лавок, торгующих всем, чем придется. Когда потом я гулял по ней, отметил, что одна сторона вся занята заведениями, торгующими запчастями и колесами, в основном для японских джипов, которые здесь составляют подавляющее большинство автотранспорта, и изредка попадаются лавочки со всякой всячиной – едой, напитками. Но больших магазинов нет, все как-то миниатюрно.
Проезжаем мимо длинного цементного забора, на котором тянутся надписи на тибетском языке, выведенные красной краской. Тут же рядом китайские иероглифы. Что сие значит, конечно, понять трудно, но это явно не идеологические тексты. В отличие от описанного мною Мургаба, где главным украшением служили идиотические призывы и портреты основоположников, в Лхасе я не видел ничего подобного. Единственным символом власти Пекина были государственные флаги Китая над монастырями. Только над дворцом Потала, несколько веков служившим резиденцией далай-лам, я его не приметил…
ДВОРЕЦ ПОТАЛА – ОБИТЕЛЬ ДАЛАЙ-ЛАМ
Сразу при входе во дворец попадаю в библиотеку тибетских рукописей. Прохожу метров 20 этой библиотеки, поворачиваю на 90 градусов и вижу изваяния божеств за стеклом, они примерно по 3 метра высотой, и у их ног сидят меньшие божества. Один божок выделывает какое-то антраша на тигре, другой изогнулся в свирепом танце. Центральное изображение – это Далай-лама V. Его трон украшен свастиками. Все в богатых камнях, покрыто золотом. Рядом сидит монах и бормочет молитву. Великолепное и волнующее зрелище этот сонм фигур, теряющийся в полумраке: Будда, боги, богини. Наконец подхожу к застекленной гробнице Далай-ламы, если, конечно, можно говорить об институте гробницы у тибетских буддистов. Сверху свисают круглые как бы колонны из ткани, похожие на связки разноцветных мужских галстуков. Под потолком видны танки (иконы) с изображением Будды.
Спускаюсь по ступенькам и вхожу в большой зал с колоннами. Колонны задрапированы тканями с орнаментом – это зал приемов Далай-ламы. Останавливаюсь перед троном. Трон украшен парчовой хоругвью, на которой по углам изображены свастики, а в центре алмазный скипетр – оружие Шивы. Наверху над троном – балдахин, бирюзово-сине-красно-желтый, с него свисают такого же цвета ленты. Все карнизы зала покрыты тончайшей цветной резьбой, можно разглядывать каждый узор, но такое богатое убранство не рассмотришь за один раз. Зал освещен естественным светом, льющимся сверху, по бокам окон нет – помещение находится где-то в глубине дворца. Стены украшены огромными фресками, очень подробными, с изображениями различных эпизодов жизни Будды, далай-лам. Чтобы осмотреть это все, нужны, наверное, недели. В зале курятся благовония – удлиненное корытце стоит посреди зала.
Отчего-то не покидает ощущение: дворец содержат в готовности, чтобы принять нынешнего Далай-ламу XIV, уже почти 30 лет обитающего в Дхарамсале. Но китайцы, естественно, хотели бы видеть его союзником, а не противником. Пока до этого далеко, но проникающие в печать сведения то о мирном плане Далай-ламы, то о реакции на его инициативы китайской стороны говорят о том, что некий заочный диалог ведется. Успех политики стабилизации в Тибете может заставить задуматься добровольного изгнанника из Дхарамсалы. При всей мистичности личности Далай-ламы каждое новое воплощение его после смерти должно быть отыскано в Тибете среди новорожденных младенцев. Это только в незатейливом фильме Бертолуччи “Маленький будда” измыслили реинкарнацию очередного Святейшества в США. Так что разменявшему седьмой десяток Далай-ламе XIV есть о чем задуматься. Китайцы же могут ждать, если необходимо, несколько столетий. Опыт имеется…
Входим в очередное святилище, по стенам которого устроены стеллажи для тибетских книг – это две доски, между которыми завернутая в ткань рукопись на отдельных прямоугольных листах. Здесь же статуи божеств. Восемь воплощений Падмасамбхавы – великого проповедника буддизма, пришедшего в Тибет из Индии в VIII веке. Вот я опять перед центральным алтарем, который весь украшен позолотой, по периметру идут изображения алмазного скипетра – оружия Шивы. Рядом стоит огромная, как бы ее назвать, лампада, целиком сформованная из масла в виде половинки яблока, в которую вставлены одиннадцать фитилей.
Теперь я стою перед изваянием Цзонкавы. Это основатель одной из буддийских сект – Гелугпы, той самой, к которой принадлежат далай-ламы, правившие Тибетом четыре последних столетия.
Поднимаюсь на один этаж выше. Здесь галерея, окружающая желтую постройку, это, по-моему, крыша тронного зала. Сразу же карабкаюсь на третий этаж. Все вокруг в росписях, преобладают красный и желтый цвета. Красной тканью обтянуты столбы, подпирающие крышу. Небольшой зальчик за проволочной сеткой, 3000 изображений Будды и разных других божеств. Интересно, одинаковы ли религиозные чувства тибетцев и китайцев, порождаемые этими изображениями? Хотя многие китайцы тоже буддисты, их практичное мышление изрядно отличается от тибетского. Не зря в городе вокруг Поталы видишь, что крупная торговля в руках китайцев. Они же “рассекают” пространство на великолепных “тойотах-лэндкрузерах”. Австралийский профессор – специалист по экономике Китая, с которым мы путешествуем, говорит, что китайское правительство поощряет проникновение китайского капитала на Тибет, и он занимает здесь господствующее положение. Это видно невооруженным глазом. Китайцы, китаянки хорошо, аккуратно, по-европейски одеты, немало я видел людей, прохаживающихся либо по гостинице, либо в районе офисов с сотовыми телефонами. Возле нашей гостиницы утром, когда мы уезжали, стояли 600-й “мерседес”, масса больших американских машин. И во всех них сидят китайцы. Я подозреваю, что большинство их принадлежит чиновникам, но какая-то часть наверняка и китайским капиталистам. Явное разделение в городе: китайцы – богатые, чистые, ухоженные, тибетцы – замызганные, грязные, оборванные, просят милостыню. Нищих тьма. Как только появляется иностранный турист, около него обязательно начинает кто-то просить милостыню. А если стоит автобус с туристами, то тут собирается целая толпа, в основном женщины с детьми. Но иногда и юноши усиленно просят милостыню. Похоже, китайцы считают это занятие ниже своего достоинства…
Иду мрачными галереями, выдержанными в бордово-красных тонах. Вверху на ткани вытканы изображения драконов, чего-то еще – трудно разобрать. И снова зал, наполненный изваяниями Будды. Их тут тысячи. Это в основном отливки из бронзы, покрытые золотом и драгоценными камнями.
Над тронным залом Далай-ламы устроено что-то вроде кафе. Здесь пьют чай, курят, продают сувениры. При всем видимом почтении к этому памятнику архитектуры – Потале, конечно, видно, что это музей, а не живое. Если бы во дворце был хозяин, то все выглядело бы иначе, дышало жизнью. Привкус музейщины ощущается.
МОНАСТЫРИ, БАЗАРЫ, “ТОЙОТЫ”
В Тибете, пожалуй, нечего смотреть кроме монастырей и базаров. Вся жизнь, все ее культурное и хозяйственное содержание пронизаны религиозными представлениями. Поэтому и вся культура, включая театр и книгопечатание, находила прибежище в стенах обители, а торговля жалась к этим стенам по внешнему их периметру. Кроме древнейшего монастыря Джокханг в центре Лхасы, я посетил еще два монастыря. Первый – Сера – расположен у подножья горы на окраине Лхасы и является как бы центром духовного сопротивления тибетцев. Военизированное братство монахов доб-доб и против тибетского правительства бунтовало (в 1947 году с помощью артиллерии сопротивление этого монастыря было подавлено), и потом, в 1959 году, эти монахи чрезвычайно активно участвовали в восстании против китайев, наконец, в 1987 году антикитайские выступления, прокатившиеся по Тибету, имели истоком выступления монахов Серы. Город-монастырь производит ошеломляющее впечатление своими размерами (считается, что это крупнейший монастырь мира). Я попал здесь на весьма красочную церемонию жертвоприношения, которую производил старый лама в окружении наиболее почтенных лиц монастыря.
И наконец последний монастырь – Дрепунг. Это не только обитель братии, но и летняя резиденция далай-лам, расположенная в 5 км от Лхасы на приличной высоте. Летом там более прохладно, чем в обычной зимней резиденции, которой являлась Потала. Здесь меня удивили украшенные свастиками молитвенные барабаны при входе в монастырь, огромная монастырская кухня, с которой прежде кормились тысячи, а то и десятки тысяч людей.
В последний день я без всякой цели прошелся по Лхасе, чтобы посмотреть отрешенным взглядом, когда никто не мешает, на жизнь города. Надо сказать, что довольно приличное впечатление производит этот далекий провинциальный центр Китая. Активная деловая жизнь, масса товаров, магазины один на одном, видно, что страна на мощном подъеме. Еще когда мы ехали в Лхасу, я обратил внимание – все автомобили только новые, армейские казармы и плацы великолепные. И то же самое в городе – здесь нет никакого хлама, ничего облезлого. Есть старый город, но он не производит впечатления руин. А все, что построено, сохраняется в приличном виде. Похоже на хороший среднеазиатский город, даже столицу республики, каким был, допустим, в советские времена Душанбе. Но главное отличие от обычной страны Востока – нет облезлых машин, полуразвалившихся тракторов, все новое. Совершив этот поход в одиночестве в районе Пархор, где находится базар, я почувствовал атмосферу города – бодрую, живую, деловую, повсюду кишат толпы народа. Только возле магазинов стоят скучающие продавщицы – здесь не видно большого скопления людей, хотя нет и ощущения застоя.
ИМПЕРСКАЯ ТЕХНОЛОГИЯ
Аэропорт Лхасы новый, с иголочки. По крайней мере, так он выглядит внешне. Возле него столпилось множество машин с мигалками – это в основном все те же “тойоты-лэндкрузеры”, видимо, к какому-то рейсу на Пекин подъехала масса военных. Мы же, пассажиры рейса Лхаса – Катманду, долго ждали, пока откроются двери и нас запустят в вожделенный накопитель. Процедура досмотра прошла спокойно, никого особенно не трясли, и мы расселись на кресла в этом самом накопителе. Сразу отогрелись после длинного стояния в очереди – дверь, которая должна открываться автоматически, не работала и была все время открыта. Дул пронзительный ветер, и не замерзнуть было невозможно, хотя мы одеты были отнюдь не легко.
Когда мы уже были в накопителе, я наблюдал через широкие окна прибытие рейса, видимо, из Пекина. На летном поле недалеко от меня выстроились несколько тибеток в национальной одежде с какими-то то ли мисками, то ли корзинками в руках, из которых торчали пучки растений. Они стояли долго и, наверное, замерзли еще сильнее, чем мы. Они-то не были одеты в теплое. Ждали они, пока все пассажиры рейса выйдут из самолета и последними по трапу спустятся некие важные персоны, которых снимало телевидение и фотокамера. Эти важные люди – среди них был некий лысый китаец – величаво приближались к ожидавшим их женщинам, которые стояли в окружении военных. Когда они подошли, произошло некое замешательство. Лысый, наконец, выдвинулся вперед, и ему надели на шею хадак – длинный шарф из газовой ткани. Потом надели хадаки еще на несколько человек его свиты. Затем они подошли к тибеткам, что-то взяли из их мисок и поднесли ко рту – то ли они какие-то зерна жевали, то ли какой-нибудь творог – трудно было разглядеть издалека.
Повеяло чем-то родным, но уже изрядно подзабытым. Все это сильно напоминало привычные всем нам встречи делегаций деятелей культуры, профсоюзов и т.п. В свое время мы воспринимали подобные церемонии с изрядным скепсисом, как нечто казенное. Но сегодня эта встреча показалась мне приметой стабильности социалистической империи – как любой ритуал служит выражением незыблемости. Российские коммунисты бездарно растратили то, что было завоевано десятками поколений людей, живших естественными понятиями практицизма и национального эгоизма. Китайцы, похоже, легко освободились от наваждения космополитических догм и продолжают укреплять свою империю на основе здравомыслия и деловитости. России, еще не до конца растерявшей имперское наследие, стоит поучиться у своего великого соседа, как вести дело культурной и экономической интеграции, не вытаптывая чужого образа жизни, но исподволь достигая своих целей.
Сергей ПЛЕХАНОВ
