Гражданка К. из муниципального района “Текстильщики”
обратилась с жалобой на очень шумного соседа.
Из информационных сообщений
общественной приемной
Мартина Шаккума
Анна Николаевна, маленькая, сухонькая старушка лет семидесяти, предпочитает, чтоб ее называли по-домашнему – баба Нюра. Так она и представилась мне по телефону своим тонким голоском. Жаловалась на соседа, который “всю ночь стучит, дьявол, и спать мешает”, и просила прислать корреспондента. Вот и сидим мы теперь на ее кухне, беседуем.
Баба Нюра настойчиво потчует:
– Ты, доченька, пей чай-то.
Вернее, говорит она “дощенька” и этой южнорусской мягкостью произношения сразу выдает свои нестоличные корни. Так и есть, приехала она в Москву девчонкой из орловской заштатной деревушки сразу после войны. Отец погиб на фронте, у матери кроме нее четверо младших, вот и послала старшую на поиски лучшей доли и денег в большой город.
– И ничегошеньки у меня с собой не было, – рассказывает баба Нюра. – Один маленький чемоданчик, да и тот пустой. Устроилась сначала под Москвой в садах работать. Лето-осень проработала – жить можно. Потом снег выпал, а у меня одни резиновые сапоги и старая кофта-кацавейка материна. Я ноги газетами обмотаю да по саду бегом бегаю – но разве спасешься!
Простудилась девушка Нюра в садах и страшно заболела, а еще больше затосковала. Подумала, что не выдюжить ей, темной девчонке деревенской, в большом и чужом городе. Домой тоже не вернешься – и голодно в деревне, и позорно перед односельчанами, что не вынесла московских испытаний. Хоть в петлю…
Но на счастье, объявилась одна деревенская знакомая, выручила. Пристроила Нюру учиться на ткачиху в фабрично-заводское училище, а там и койку в общежитии дали, и стипендию выделили.
Баба Нюра приносит альбом в потертом картонном переплете, показывает фотографии своих товарок по училищу. Молодые, широкоскулые, веселые лица…
– Да Вы, Анна Николаевна, красавицей были. И пышечкой такой! А говорите, что есть было нечего.
В ответ на мои комплименты баба Нюра довольно смеется. Объясняет:
– Так я к тому времени полгода уже проучилась, поправилась. Мы, девчонки, как зарплату получим, идем каждый день покупать булку хлеба да сахара пиленого. Знаешь, был раньше такой сахар, твердый, в больших кусках. И щипчики к нему у нас были. Мы целый вечер, бывало, сидим, щипчиками кусочки откусываем да с этим сахаром и хлебом не один чайник кипятка выпиваем. Вот и поправилась я. И так смолоду я сладкое полюбила! На всю жизнь! Уже взрослая была, на фабрике работала, а все норовила сахарку да конфеточек купить. В один присест могла килограмм конфет скушать, – хвастается баба Нюра. Потом жалуется: – Не выпускают теперь такой сахар, дощенька, а у рафинада нынешнего и вкуса-то нет. Его на язык положишь, он тут же и растает. Бывает, сладкого захочется, просто страсть. А зайду в магазин, посмотрю на цены, не по карману мне это. Для нас, пенсионеров, круглый год пост. Еще хорошо тем, кому дети помогают, а вот одиноким совсем худо.
После тяжелых работ и болезней не могла баба Нюра иметь детей. И теперь у нее только два близких существа – облезлый пес Афанасий и внучатый племянник Юрка. Равнодушный Афанасий был продемонстрирован мне вживую, Юрка – на фотографии. Оба заслужили весьма сдержанное одобрение.
– А что же сосед? – спрашиваю.
– Да Бог с ним, – примирительно машет рукой баба Нюра, подобревшая после душевной беседы и чаепития. – Надо ж и ему как-то деньги зарабатывать, вот и слесарит на дому.
Раз такое дело, пора прощаться. Уже у порога баба Нюра, долго и смущенно мешкая, наконец просит:
– Ты, дощенька, передай Шаккуму – тяжелая жизнь у пенсионеров. Уж так трудно, так трудно. Пусть бы помог нам.
В глазах цвета вылинявшей синьки – робкая надежда. В голосе – дрожь.
– Скажу, баба Нюра.
Татьяна ДОЛГАЯ
