Повесть о настоящих людях.
Все совпадения имен и событий считать случайными.
Алла Пугачева поскользнулась на мартовской обледенелости у подъезда и с маху ударилась затылком о ступеньку. Удар был так силен, что женщина, которая поет, даже не почувствовала боли. Просто мир вдруг лопнул и рассыпался тысячью зеленых искр. За какое-то мгновение перед Аллой кинолентно промелькнула вся ее жизнь, и наступила полная чернота – пленка кончилась. “Сапожник!” – затухающе донеслось откуда-то из тьмы.
Такое с ней было лишь три раза в жизни.
В первый раз это случилось в глубокой юности, когда худую, местами даже костлявую девочку еще никто не звал Аллой Борисовной, а ласково называли Лелей, Аленой, Алкой-давалкой. Дворник же Пантелеймон из их старого московского дворика отчего–то окрестил девочку Глистушкой. Тогда, возвращаясь с радиостудии после ночного записывания партийных гимнов, Алка зацепилась старенькой туфлей за торчащую из земли арматуру.
– Ч-черт!
Падая, она выставила руки вперед, как учил ее отец, опытный фронтовик, но что–то не получилось, “не срослось”, как говаривала ее подруга из Конотопа Барбара Брыльска, – Алла упала и сильно ударилась затылком о брошенную строителями бетонную плиту.
Тогда перед ней впервые промелькнула вся ее небольшая жизнь – детство, школа, младенчество. Вот она сидит на горшке и мощно тужится, а вокруг довольно смеются мамины гости, подбадривают ее, гладят по рыженькой головке. Только седоусый боцман Оноприенко хмурится и на его серебряных усах дрожат слезы. Маленькая Аллочка уже понимает, в чем дело: взрослые только что пришли с похорон дедушки Сталина и все осиротели. “Осиротели,” – это слово Оноприенко произносил мягко грассируя. (Его дед был беглым французом из древнего грузинского рода.) Видимо, боцман так часто повторял это, потому что слово “осиротели” было созвучно фамилии его прапрадеда – Джюряба Церетели, известного кавказского писателя, автора “Витязя в тигровой шкуре”, обожавшего шалить с музейными скульптурами…
Второй раз это случилось в раздевалке, после урока физкультуры. Они с девчонками играли в “пугачевбургер”. И Алла, как водится, скакала сверху. Брюнетистая Ирка, на чьей голой спине сидела хохочущая Пугачиха, сильно употела. И Алла, взвизгнув, соскользнула, не удержавшись за дверцу шкафчика. Да так и грохнулась, прям аккурат уткнувшись носом в душистые Иркины гольфики “Адидас” (ну, такие, с тремя полосками).
Ну и третий раз подобный промельк жизни случился с Аллой в зрелые годы, в Швейцарии. Там ей удаляли треть аппендикса. Алла (тогда уже “Борисовна”) впала в кому. И как бы сверху наблюдала за действиями врачей в операционной. Магистр хирургии Майкл Дебейки что-что кричал своим ассистентам на швейцарском языке, чернокожая медсестра Отари хлопала тело Аллы по обвислым щекам, пытаясь привести пациентку в чувство, от растерянности забыв, что та под наркозом. Приборы осциллографов вместо фигур Лиссажу вычерчивали мертвенные зеленые прямые, перья самопиздцев не дрожали, и на бумажных лентах текла черная прямая линия.
– Defibrilliator! – по-немецки выругался Дебейки, прилаживая к ее груди пластины электрошокового аппарата, затем скомандовал: – Priamoy ukol w serdse!
Чернокожая сестра Отари К., только недавно пасшая овец в предгорьях Килиманджаро, перехватила огромный шприц обеими руками так, словно это был охотничий кинжал и с маху воткнула его в грудь клинически мертвого тела. Навалилась всем телом на поршень, выдавливая раствор диэтиламида лизергиновой кислоты в остановившееся сердце.
Шуму было! Возни! Заволновался даже находившийся в соседней палате принудлечения (на т.н. “вечной койке”) ласковый и крупный пациент предыдущего владельца престижной клиники, доктора Франкенштейна.
Вот тогда и промелькнула третий раз перед Аллой вся ее жизнь. Боцман Оноприенко (“осиротели”). Юное лицо доброго школьного пионервожатого Чикатилова, который любил сажать первоклассницу Аллу к себе на колени (в классе ее дразнили Пугалом). Песня “Аль Пачино”, после которой она проснулась знаменитой. Очи черные милого чабана Отара Кушанашвили. Фараоны и панорамы Древнего Египта, про который она так много узнала в ту ночь, когда лишилась девственности.
…Ее снял молодой, немного похожий на еврея парень по имени Исраэль. Он был долговяз, черняв, кучеряв, горбонос и картав, а его влажные темные (словно сливы) глаза печально глядели на Аллочку и в них светилась вся скорбь древнего народа. Аллочка почувствовала, что она безумно и безнадежно влюбляется.
Для начала посетили пивную “Пльзень” в Парке культуры и отдыха. Аллочка в простом ситцевом платье не отрываясь смотрела, как сутулый Исраэль, пробравшись без очереди, прикупил несколько кружечек пивка и, ловко лавируя между пьющими у столиков мужиками, пробирается к ней. Он счастливо улыбался и совершенно не обращал внимания на тычки в спину и пошлые выкрики.
Аллочка тоже была с ним счастлива. Обхватив обеими руками, она ртом сосала его соленое пиво; не слыша деревянного стука, била засохшей воблой о край стола и залупляла кожуру воблы. Не вдумываясь в смысл, девочка просто наслаждалась музыкой картавой речи. “Он говорит как Ленин!” – вдруг подумалось ей.
Потом поехали в Бирюлево-товарное, где в коммуналке жил Исраэль. Там-то, среди пропитавшего всю квартиру запаха жареной рыбы, под звуки драки доносившиеся из соседней комнаты, Аллочка лишилась невинности. С тех пор она любила запах жареной рыбы и звуки драки, и когда другие воротили нос или звонили в милицию, она затаенно улыбаясь вспоминала пышущий страстью голос Исраэля.
Потом (ну, в смысле, наутро) выяснилось, что фамилия у Исраэля деревянная, но красивая – Ясень. Он был начинающим литератором.
– Лист березовый падает с ясеня, – смеясь продекламировала Алла.
В ответ Ясень начал развивать теорию о том, как тяжело жить евреям в Советском Союзе.
– Посмотри сама, сколько антисемитской литературы, книг, фильмов выпускается в последнее время. Вот хотя бы эта книга, посмотри, – он вынул с полки и всучил Аллочке книжку исчерканную карандашными пометками. – Одно название чего стоит – “Белая книга жидовствующего сионофашизма”! Или вот эта – “Сионизм от начала веков до наших дней – пособник империализма.” А вот еще…
В руках Аллы оказалась третья почерканная книга “Быть евреем некрасиво.”
– Ты что, конспектируешь их? – спросила Алла. Сама она научных книжек никогда не читала и сейчас была просто потрясена интеллектом и эрудированностью Исраэля.
– Конечно, конспектирую. Чтобы потом на будущем процессе по типу Нюрнбергского было чем и как обвинять этих гоев. А ведь евреи – богоизбранный народ. Все страны, которые изгоняли евреев, плохо кончали, тому в истории достаточно примеров. Вот из Египта евреи ушли – Египет поразился семью казнями господними. Там произошли катастрофы и катаклизмы.
– Какие клизмы? – не расслышала Пугачева. Она с интересом читала в одной из книг, как евреи распяли Христа а потом пили кровь христианских младенцев. – Кстати, какова по вкусу кровь христианских младенцев?
– Такая же, как и нехристианских. Где ты в стране поголовного атеизма найдешь настоящих христианских младенцев? Используем то, что есть. Не отвлекайся. Я когда–нибудь напишу великую книгу, как евреев изгоняли из нашей страны. Это ведь, блин, не Древний Египет. И поверь, это кончится плохо для СССР. Империя рухнет! Когда евреи уходят, империи рушатся. Нас не любят. Но при этом каждый русский мужчина мечтает трахнуть чернявую “жидовку” с сосками, поросшими черным волосом. А лучшие русские женщины, похожие на древних половецких княгинь, слепо отдаются еврейским мужчинам, не имеющим сексуальных комплексов. Ты, кстати, заметила сегодня ночью, что у меня нет комплексов?
Алла залилась краской смущения, вспомнив, как Ясень вертел ее сегодня ночью, имея и так и сяк и даже ножкой от табуретки.
– А ты, кстати, заметил, что я была девственницей? – парировала Алла, пытаясь словесной шелухой скрыть смущение.
– Конечно, – Ясень указал рукой на лужу крови на полу. – Потом уберешь за собой. Не отвлекайся… Как кролик на удава, глядит русская красавица на горбоносого еврея. И отдается ему! А наши еврейки выходят замуж за лучших из русских мужчин… И так было всегда. Нас били, но мы не сдавались! Мы управляли Хазарским царством! Этим будет пронизана вся моя книга! Эту книгу еще назовут великой…
– Ладно, когда напишешь, вышли, а мне пора, – сказала Алла.
Она вдруг вспомнила, что вчера вечером ей нужно было идти на свадьбу.
Как же она забыла?! Ведь вчера она должна была выйти замуж за академика Велихова из соседнего подъезда. Именно для него она берегла свою девственность. Черт, нехорошо получилось.
Всю дорогу от Бирюлева до дома, Алла ломала голову, что же сказать Велихову, чтобы он не обижался…
Над столицей занималась заря. Алла любила свой город. Вот и сейчас, ловко лавируя на подходе к дому между помойками, она таяла от любви к Москве, родной стране и вообще к жизни.
На детской площадке гуляла с коляской продавщица Киркорова из соседнего дома. Недавно у нее родился красивый мальчик.
– Здравствуйте, – проявила вежливость Алла и нагнулась над коляской. – А кто это у нас тут такой краси–и–ивый? А кто это у нас тут такой богаты–ы–ырь? Ах, это Филиппушка, маленький… Агу–агусеньки…
Младенчик с шикарными бакенбардами и усами заулыбался тете Алле. Хотя младенчики еще не умеют читать, Алла подарила ему “на вырост” поучительную книжку писателя Льва Толстого “Филиппок”.
– Не видели академика Велихова? – спросила Алла у Киркоровой.
– Да вон он валяется, сбросился с крыши, – продавщица кивнула куда–то влево.
Тут только Алла заметила у подъезда несколько карет скорой помощи. Вокруг толпились любопытные. Дворник Пантелеймон, ворча, сметал мозги с асфальта.
Алла заплакала. Тонко чувствующий чужое настроение младенчик Филипп вторил ей густым басом.
…Короче, все это промелькнуло перед мысленным взором Пугачевой, когда она шарахнулась башкой о ступеньку. Прическа растрепалась, вуалевая шляпка от Гуччи, явно не рассчитанная на русские морозы и подобные перегрузки, откатилась в сторону, пальто от Версаче на спине все испачкалось. Господи, как она теперь покажется на званом обеде у Лужкова, которому надо отмазываться от “скандала с заужением МКАД”?
Алла медленно встала, обхватила руками раскалывающуюся голову и, злобно матерясь, пошла в розовому “Кадиллаку”, за рулем которого роскошно улыбался муж. Краем гудящей головы Пугачева вдруг осознала, что ее, оказывается, может беспричинно раздражать вечная улыбка Филиппа: “Лыбится, как козел какой–то.”
Так, покачиваясь, матерясь и держась за голову, растрепанная Пугачева брела к машине в грязном пальто и даже не расслышала злобное шипение проходящей мимо старушки:
– С утра уже нажралась, корова немытая…
Алла Борисовна рухнула в “Кадиллак”, и лакей в платиновой ливрее захлопнул за ней дверцу. А голодная старушка пошла дальше по улице. Сегодня опять не заплатили пенсию, и у бабушки не было денег чтобы купить хлеба и водки. Ее старенькое пальтишко продувал морозный ветер, а богатая Пугачиха ехала в розовом “Кадиллаке” и трескала бутерброды с черной икрой.
