Фрагменты лекции, прочитанной немеркнущим светочем отечественного TV Сергеем Леонидовичем Доренко в РГГУ и выложенной на персональном сайте гения
Я вам сразу скажу, что у меня нет ответа на вопрос “Куда же ты, Россия?”. Я знаю, как мне представляется, куда ей надо, но куда Россия все никак не придет…
Если предположить, что Россия должна идти путем так называемого прогресса, а, как известно, это мнение оспаривается, например, Александром Солженицыным, то мы не можем не заметить, что Россия периодически открывается для сотрудничества с внешним миром. Каждый такой период сотрудничества характеризуется массированными заимствованиями новых способов организации общества и государства, а также новых материалов и оборудования. И в каждый такой период, относительная либерализация общественной жизни начинает угрожать целостности российского государства.
Таким образом, как кажется, собственно прогресс, то, что мы называем прогрессом, часто вступает в противоречие с Россией как с единым государством. Или, может быть так точнее, с обычным устройством российского государства. Потому что прогресс невозможен без некоторого уровня свободы общества. А любой уровень свободы общества приводит к потере государственной чиновной элитой контроля над ситуацией в стране. И, как это мы наблюдали в конце двадцатого века – к потере страны. Поэтому мы зачастую вынуждены бороться с прогрессом, и хорошо это или плохо, сочувствуем мы этому или нет, но это происходит. Я хотел бы вернуться к этому чуть позже. Прежде всего, я полагаю, раз уж вы пригласили человека с телевидения, вы рассчитываете услышать и поговорить о роли телевидения в современной политике и о том, как ТВ создавало сегодняшний день. Мне тоже легче говорить о том, что я безусловно хорошо знаю. К тому же, судьба телевидения в последние десять лет могла бы стать такой осью того, что с нами было, так, как мне это представляется.
Зрительские представления об истории телевидения в последние десять лет – набор распространенных мифов и штампов. Я хотел бы следовать этим мифам и штампам как направляющим в нашем разговоре, потому что, так вам будет легче. Я назвал бы основными три распространенных в зрительской среде тезиса о телевидении.
Первый: телевизионные журналисты абсолютно несамостоятельны. Зрители по разному толкуют степень несамостоятельности тележурналистов. Одни считают, что каждое слово любому журналисту пишется в Кремле. Или в каком-то ином схожем таинственном и неприятном месте. Другие полагают, что журналистов направляют хаотически не из единого центра, а из разных. То есть, практически любой способный заплатить человек может направлять тележурналистов в угодном ему направлении, если только он, этот человек, способен заплатить алчным представителям прессы.
Второе распространенное представление прямо вытекает из первого: тележурналисты и пресса в целом тотально продажны. Тут мнение телезрителей опять расходится. Одни полагают, что журналистов купили раз и навсегда представители крупного бизнеса. И в этом случае осуждение не могло бы выглядеть справедливым. Потому что собственно предполагаемые высокие зарплаты не могут быть осуждаемы открыто телезрителями без риска прослыть завистниками. Чтобы осуждение предполагаемых высоких зарплат выглядело благопристойно, зрители в таких случаях концентрируют внимание на том, что, имея столь высокие гонорары, человек не может “стоять за правду и за народ”. Что в таком случае сподручнее быть “за хозяина”. Часть же аудитории считает, что журналисты перепродаются по нескольку раз на дню разным персонажам бизнеса, политики и преступного мира. И в этом случае опять не могут “стоять за правду и за народ”.
Итак, именно продажность во всех ее разновидностях и несосостоятельность во всех видах характеризует представителей прессы в глазах потребителей журналистского творческого продукта. Какой же вывод делает зритель из вышеизложенных убеждений? А вот какой: он верит каждому услышанному от тележурналистов слову.
Осуждение некой абстрактной прессы за пороки сочетается с самой искренней преданностью телевидению и с самой самозабвенной доверчивостью.
Раз уж я коснулся типичных черт телезрителя, то добавлю, что антибуржуазность (неприязнь к высокооплачиваемым из неправедных олигархических средств журналистам) только на первый взгляд не может сочетаться в одних и тех же головах с доверчивостью и преданностью телевидению. Доверчивость и преданность вызваны столь же доминантными в телезрителях мифоцентризмом и театрократией. На это обращает внимание известный специалист по общественному мнению Станислав Белковский.
Действительно, люди ждут чуда (сказки) и верят в чудо как в единственный реальный и эффективный способ улучшения жизни. И признаки готового вот-вот начаться чуда отыскиваются телезрителем чаще всего именно в экране телевизора. Зритель не различает реальность и телереальность. Журналиста и реальность. Мнение журналиста, персонажа, участника событий и реальность. Театрократия выражается тут в тотальной власти театра над сознанием и полной неспособностью различить актера и образ как самостоятельные сущности.
Из некоторых других качеств телезрителей я хотел бы отметить еще и категоричность, неспособность воспринимать информацию под разными углами зрения. Точнее – неспособность к анализу вообще. Впрочем, тут я готов согласиться со зрительскими массами.
Анализ как таковой – дело Сатаны, не правда ли? Это Сатана сомневается и задает вопросы. Господь занят синтезом.
Он созидает миры и нас с вами из глины или из молекул, или из квантов. В общем, из чего ему заблагорассудится. Точно также можно сказать, что жизнь синтезирует, а смерть анализирует, разлагает. Ну вот, зритель инстинктивно любит жизнь, Господа и синтез – целостную картину мира без малейших признаков аналитического разложения. Таким образом, кстати, зритель безошибочно голосует за творчество как таковое. Потому что творчество – есть синтез. Критика же творчества – есть анализ. И мы, люди творческие, рады приверженности зрителя творчеству.
Я вкратце охарактеризовал взаимоотношения, с которыми мы со зрителями подошли к своеобразному десятилетнему юбилею отношений. После того, как взаимные претензии и взаимная преданность телевизионщиков и телезрителей обрисована в самых общих тезисах, перейдем к нашим совместным и малоприятным взаимоотношениям с властью. В эти дни мы можем опираться не на приблизительный срок, говоря о последних десяти годах, а на совершенно конкретный и предельно точный срок.
Ровно десять лет назад произошло такое первое восстание на телевидении, когда Татьяна Миткова, ведущая выпуска новостей ТСН на Первом канале Гостелерадио СССР отказалась читать лживый текст о положении в Литве, где демократические и националистические силы противостояли советской государственной машине.
Это совсем не значит, что кто-то из нас симпатизировал Ландсбергесу, просто это была неправда вне зависимости от наших симпатий. Днями позже зампред Гостелерадио Решетов порвал мою папку и бросил ее на пол, только потому, что я сказал: “ТАСС сообщает о том, что никто не поддерживает антинародный режим Ландсбергса в Литве, а тридцатью минутами позже тот же ТАСС сообщает, что “десятки тысяч людей собрались его поддержать”. Я видел в этом противоречие. Я не комментировал это противоречие, просто я обратил на это внимание зрителей в выпуске новостей в 15 часов на том же Первом канале. И сразу после эфира папка с моими текстами была с гневом изорвана в клочья и брошена на пол. Я еще недели полторы подождал. А там начались события в Риге. И введены были официальные цензоры в редакции новостей Гостелерадио. И они читали подготовленные перед эфиром тексты.
И однажды мой выпуск новостей в 15 часов отменили вообще. А вместо него поставили фильм Александра Невзорова “Наши”. О рижских омоновцах, стрелявших в людей. Фильм патетически превозносил бойцов МВД. Дольше терпеть было нельзя, и я подал заявление об уходе. Это ровно десять лет назад – первое мое изгнание-уход с Первого канала.
Я хотел бы добавить, что до введения формальной цензуры во время литовского кризиса при Горбачеве, никакой цензуры в информационной службе Гостелерадио не было. Но и свободы не было. Это было состояние бесцензурности, когда цензор сидит в голове, когда люди не позволяют себе думать, когда люди уже не нуждаются в цензуре, когда правильные люди работают на правильном месте. Система была отточена поколениями правильно мыслящих людей. И наше поколение было первым, массово презирающим коммунистическую систему поколением. У нас не было опыта покорности. Мы при коммунистах не писали ничего по проблемам внутрисоюзной жизни. А писать о зарубежных странах, не раздражая коммунистическую систему, было проще. Нам было позволено читать зарубежные агентства, западные журналы даже нам доставались. Мы стали таким странным феноменом нового времени – практически весь международный отдел Главной редакции информации Центрального телевидения. Владимир Молчанов, Юрий Ростов, Александр Гурнов, Татьяна Миткова, Евгений Киселев, Михаил Осокин, Александр Панов, Елена Черникова. Это все – международный отдел ГРИ ЦТ. Нам было трудно говорить со старшими, потому что они запрещали себе думать, они работали по союзной тематике, а там было точно известно, что напишешь. Можно было писать репортажи впрок.
Потом нас по разному выжили, выдавили и выгнали с Первого канала. Многие из нас перешли на вновь созданное, нами же и созданное Российское телевидение. И вот тут нас уже начали плотно опекать власти.
Должен сказать, что в то время наша пассионарность совпадала с тем, чего могли бы требовать от нас в лагере Ельцина. Мы не знали, используют они нас, или мы используем их, или это наш шанс и наша надежда – Ельцин, или это он нами манипулирует и жонглирует, и поэтому так получается, но это было не важно. Важно, что мы шли в одном направлении, нам было по пути, и никто не считал, кто сколько для кого сделал. Это был такой повстанческий комитет – назывался он “Вести”, – и нас было 30 человек, и у нас было 4 камеры, и это был самый рейтинговый выпуск новостей. После ТСН, о котором я говорил выше: ТСН, созданный, придуманный однажды Александром Гурновым, куда он пригласил Таню Миткову и Юру Ростова несколько позже.
И вот путч застиг нас врасплох: мы были не готовы к победе, мы совершенно не понимали, что с ней делать, мы были растеряны ужасно. Никто из нас не верил, кто родился при коммунизме, что, возможно, это когда-то изменится. Мы думали, что мы будем сколько-то дерзить, и вот это будет таким поступком, таким подвигом, в результате которого нас все равно потом или выгонят или арестуют. И в августе был верх такого куража: мы дежурили у Белого дома, мы не спали ночей, мы ходили с какими-то дурацкими противогазами и т.д.
И путчисты проиграли.
Но никто не выиграл. Проигравшие были, а выигравших – не было. Лично выигравших было сколько угодно. Но вот выигравших по-настоящему политических сил не оказалось. Потому что к власти пришли группировки и кланы, смутно понимавшие даже свои собственные интересы. И не поднимавшиеся до интересов государства и общества. Развитие наше пошло вкривь и вкось. Короткими хаотическими перебежками.
Первый канал остался первым: власти захватили лучшее, что было в стране, и они захватили, конечно, Первый канал. Первый канал, который просто вчера агитировал за коммунистов, развернулся ровно на 180 градусов; это не составило никакого труда. И стал работать. Перешли туда кое-кто из “Вестей”: Женя Киселев, я – чуть позже, Олег Добродеев. Стали работать в уже государственном таком канале, в совершенно таком государственном и рутинно-государственном, не романтическом, как у Ельцина, а рутинном.
И от нас требовалось быть сподвижниками. Чтобы журналисты понимали, что, если Ельцин был нетрезв в Праге, то нужно рассказывать совершенно в другом стиле о Праге. И помалкивать, если происходят непонятные вещи с реформой, которую, в общем, мы все ждали, в общем, приветствовали, готовы были бы терпеть, но мы не знали, сколько терпеть. И мы видели ошибки, но не принято, вроде, о своих говорить, мы ведь были соратники все же.
Это было началом нашего растления, по существу. Мы соглашались с отцом инквизиции в том, что цель оправдывает средства. И мы, став самыми заметными журналистами страны, стали (или остались) политиками. И любой из нас скажет, что это было не стыдно: нам противостояли колоссальные, тектонические силы реакции. Коммунистической, тоталитарной реакции.
Наш полунетрезвый президент брел наугад Бог знает куда. Но провозглашенные им идеалы, несмотря на его большевистские методы, были нам близки. И мы все за них дрались. Забавно, что вопрос денег за собственно политическую поддержку режима или группировок внутри Кремля и правительства тогда вообще не стоял. Коррупция на телевидении была инфантильной и провинциальной.
Я очень хорошо помню сюжет, который принесла мне одна знакомая, очень хорошая дама, она сказала: “Мне надо перевозить мебель, нужно поставить сюжет – люди дают машину”. Просто надо поставить сюжет в новости, как будто это новости о какой-то фирме, а они дадут ей машину и грузчиков. Я говорю: “Ты представляешь, что это сейчас на весь Советский Союз “жахнем” сюжет про эту фирму, а они дадут тебе машину и грузчиков. Может, пойти к главному редактору, может, он тебе как-то поможет, я не знаю как”. “Нет, ну ты поставь”. Я тогда отказался – мне было совестно и стыдно, что я хорошему коллеге, хорошему другу отказал.
Потом просили, чтобы “Жигули” отремонтировали, поставить какой-то сюжет.
И если такие люди приходили с подписями на своих небескорыстных якобы “репортажах” от начальства, если на таких репортажах были подписи-приказы о показе главного редактора Добродеева и директора новостей Непомнящего, то я ставил нормальный сюжет, за ним – отбивку, потом без текста ведущего – этот якобы “репортаж”, потом опять отбивку, потом без появления моего в кадре еще один нормальный репортаж, а уж потом сам появлялся в кадре. Создавал некую разновидность санитарного кордона вокруг такой замаскированной рекламы. А в “Вестях” было такое время, что растление и коррупция приобрели черты патерналистской системы. Я присутствовал в 1993 году на совещании, которое было посвящено организованной коррупции, то есть руководство давало отчет редакции о том, как истрачены коррупционные деньги: сколько детей отправили в детские садики, сколько детей послали в пионерлагеря. Сколько рекламных сюжетов было показано под видом новостей. Был даже отдельный заместитель главного редактора по коррупции. Как бы он не назывался, он занимался только этим. Это честная такая была, патерналистская схема, и всем сотрудникам она очень нравилась.
Это было голодное время, когда каждый должен был выжить как угодно. Серьезным испытанием для российской прессы стал 1993 год.
Мне повезло. Я не работал для российских средств массовой информации в сентябре-октябре 1993.
Осенью 1993 года я занимал позицию на крыше здания, где базируется CNN, напротив Белого дома, где я работал корреспондентом CNN Spanish, на испанском языке, делал по восемь прямых включений и репортажей за ночь и девочки-телеоператоры из Хьюстона, которые приехали к нам на подкрепление, все время ставили меня в кадре и говорили: “Сережа, еще назад, а то ты не попадаешь в луч”. А сзади было уже все – крыша заканчивалась.
И тогда я все время думал во время включений, какой же интересный силуэт я представляю в фонаре вот в этом ослепительном свете, для тех, кто там сидит со снайперской винтовкой в Белом доме. Думал: ну, для забавы, на спор, на бутылку пива (“попадешь – не попадешь”) мог бы кто-нибудь попробовать нас подстрелить. Никто не попробовал. Я рад, что в 93-м я не был ни на каких российских каналах. Рад, потому что я бы не призывал вводить в город танки. Потому что сладить с реакцией нужно было обязательно, а обстреливать из танков – нельзя. Вот этот яд – он в нас сегодня. Именно потому, что мы позволяем танкам стрелять в нашей столице по парламенту, именно поэтому мы потом позволяем нашим солдатам гнить в окопах по полтора года в Чечне. И не считаем мирных жителей за людей. А потому, что мы позволяем нашим солдатам гнить в окопах по полтора года, с нами случится еще что-то в будущем. Обязательно случится. И причиной будем мы сами – те, кто считает нормальным расстрел парламента из танков. И те, кто считает нормальными методы ведения чеченской войны. И эта фраза – женщина-корреспондент CNN сказала:
– Мы продолжаем трансляцию. Сейчас вы видите, как одни русские стреляют в других.
Радикально отбросил нас, российскую прессу назад 1996 год. Пресса не могла поддержать никого иного – только Ельцина. Это понятно. Я смотрел тогда на все это со стороны: работал опять для CNN, уже совершенно безопасно – на крыше гостиницы “Балчуг”. Закрыл программу “Версии” на НТВ, закрыл именно сам.
На Первом канале мою программу закрыли перед этим в очередной раз. В тот раз уже за стенокардию Ельцина, когда это считалось секретом, и за разглашение информации об операции аорто-коронарного шунтирования у Черномырдина: сказали, что никаких у него шунтов нет, и выгнали.
