Думаю, не случайно бытует у нас в России горькое присловье – “среда заела”. Бывает, нередко яркий, оригинальный человек, наделенный и умом, и талантами, мечется по жизни, рвет жилы, а подойдет к закату, оглянется – пусто. Куда ушла силушка? В пьяный угар, в дрязги, в тюрьмы, в мрак и безумие. Чего не достает иным нашим мужикам – воли, честолюбия, порядка? Не знаю, может, всего поровну, но, прогорев бесшабашно, остаются они бобылями при углях, головешках и золе. Безвестные, нищие, опустошенные. И слишком часто – преступники. Вглядишься иной раз попристальнее в тихую поверхность провинциальных омутов и отшатнешься в стылом ужасе.
* * *
Иван Сергеевич, наш сосед по даче, покуражился в своей жизни немало. О иных его делах и деяниях помню сама, что-то ходит по деревне в качестве устных легенд. Поселился он у нас уже давно, лет тридцать назад, привез жену и троих детей откуда-то из Сибири. Купили они домишко в три оконца, крытый соломой, пережили там зиму, а с весны начали строиться.
Вот тогда и открылись для селян первые таланты Ивана Сергеевича Синцова. Он умел все. Есть люди, которые каким-то фантастическим образом, справно и славно делают любое дело, за какое бы ни взялись. Он оказался именно из их числа: каменщик, столяр, плотник, печник и все что угодно. Дом от первого кирпича до последнего гвоздя построил сам, на Бог весть какие скудные средства. Семья жила трудно – жена в две смены надрывалась на ферме, дети, мал-мала, растили гусят и утят, а хозяин, устроившись в совхоз сторожем, ночь дежурил, а днем ворочал бревна. К зиме в новом доме уже можно было жить.
Кстати, дом открыл еще одну черту Ивана Сергеевича: поставил он его поперек обычного деревенского порядка, не обшил досками, а оштукатурил, да еще приделал непривычную в тех местах мансарду. Мужики стали уважать его за мастеровитость, а бабы рассудили: “Вот черт поперешный, все не как у людей”.
* * *
Деревня постепенно узнавала и привыкала к новой семье. Выяснилось, что жена Ивана Сергеевича, Нина, женщина нескандальная, ответственная и хозяйственная. Дети-погодки, как пошли в школу, стали отличниками, матери по дому помогают и со старшими всегда здороваются. Все это было понятно и заслуживало уважения. Непонятным был только сам Иван Сергеевич. Вечерами на обычных мужицких посиделках, где трактористы в засаленных ватниках пьют самогон, он врезался в плотные слои мата чужими и беспокойными фразами. “Иш, ты, Ница какой-то”, – говорили потом. Иван Сергеевич, имея за плечами семилетку, наизусть страницами цитировал Ницше, Толстого и Лескова. А уж если доходил до полной кондиции, начинал читать Киплинга, да нет, не читал – а почему-то вопил озверело. Трезвым, впрочем, он этого никогда не делал. Так, обычный мужик, правда, покультурнее других.
Пока строили дом, пока семья обзаводилась скарбом, пил Иван Сергеевич умеренно. Хотя деньги у него постепенно начали появляться. Выяснилось, что он не только в строительном деле мастер – в любой технике разбирается в миг и без всяких инструкций. А поскольку в деревне мастерских нет, то поломанные часы, радиоприемники, а потом и телевизоры несли к нему. Как-никак – постоянный доход.
Постепенно и не сразу начал Синцов уходить в запои. Вот теперь, через многие годы, я понимаю: не потому даже, что деньги появились, скорее, от скуки. Ну, мастер он, и что? В селе большим человеком ему не стать, а уехать трудно. Куда денешься из своего дома, да с семьей? Короче, запил Иван горькую, чем дальше, тем больше. И чем дальше, тем чаще и ожесточеннее начал бить жену. По ночам с детьми она стала хорониться у соседей.
– Разводиться тебе надо, Нина, – говорили соседки, – добром у вас дело не кончится.
– Куда я денусь? Он же муж.
– Ты в совхозе работаешь, проси квартиру, сейчас совхоз строиться начал. Он же пьяный у тебя – как зверь.
Видимо, о разводе Нина все же говорила. Время от времени Иван Сергеевич “исправлялся”, тут же начинал что-то мастерить, потом срывался, и опять крики, вопли и слезы.
Хорошо помню, как стеснялись пьяного отца дочки-отличницы, как прятали глаза от добросердечных вопросов: “Как там ваш батя, дерется?” Помню, как моя не в меру заботливая матушка кричала в окно:
– Танюшка, иди домой, Синцов пьяный идет.
Иван Сергеевич становился опасен.
* * *
В очередной запой его уволили с работы. Жена и дети ходили совсем понурые, а он буянил, бил в доме стекла, выходил во двор – пел, плясал, орал любезного сердцу Киплинга. Наконец, в минуту озлобленного похмелья достал кусок картона, написал жирно карандашом “Ищу хлеба и работы” и пошел по улице к конторе, громко и внятно выкрикивая свой протестный лозунг. Толпа у конторы пыталась было урезонить мужика, но тот расходился все больше, съездил управляющего по уху… Делать нечего, вызвали милицию. Синцова повязали и увезли в район.
За хулиганство дали ему три года. Жена возила передачи, дочери об отце старались не говорить. Но время идет, кончился его срок, вернулся Иван Сергеевич гоголем – в шляпе и при часах. Приехав, объявил всем, что будет поступать в институт заочно – выучил за отсидку английский язык. Не знаю, каковы были его знания, только Киплинга наш сосед читал теперь исключительно на английском. Съездил в Москву, подал документы, но экзамены – летом, а на дворе была зима, да и семья поизносилась. Решил пока суть да дело подшабашить с бригадой по соседним деревням. Держался, не пил, но натура опять подвела. В соседнем селе смастерил для дома какие-то уникальные резные наличники: приехал фотокор из “Сельской жизни” – статью читали всей округой. Слава нашла героя, и это дело следовало обмыть. Обмывал наш сосед славу несколько месяцев, пока наконец, в очередном угаре, не облил керосином свой дом. Успел и поджечь, но чудом оказался рядом участковый. Дом затушили, Ивана увезли…
Второй раз дали ему уже пять лет. Жена передач больше не возила, и кажется, молилась, чтобы не вернулся. Но он вернулся с толстой пачкой тетрадей, как выяснилось, рукописей. В один из вечеров принес их мне, тогда студентке журфака, на рецензию. Признаюсь, взяла только из вежливости, неудобно было отказать соседу, но, прочитав, поразилась: умная, талантливая, неожиданно мастерски написанная проза. По уровню – не хуже Подьячева, а ведь того сам Горький поддерживал. Но вот сюжеты Ивана Сергеевича были по тем временам невозможными – тюрьмы, лагеря, голод в 30-е годы. Сказала честно: “Хорошо, но не пойдет”.
Иван Сергеевич, правда, руки не сразу опустил – ездил в районную газету, писал письма Солоухину, отсылал отрывки в журналы. Потом появился какой-то корешок по зоне, похвастался знакомством с московскими писателями, забрал всю кипу, поехал в Москву и сгинул без следов. И Иван опять запил.
* * *
О том, что случилось в ту страшную ночь, знаю по деревенским рассказам – а они противоречивы. Изложу, как сама поняла. Дойдя до белой горячки, сосед в очередной раз с топором погнался за женой. Та где-то на улице успела спрятаться. Тогда, вернувшись домой, он начал орать старшей дочери: “Где мать, приведи сейчас же!” Та, шестнадцатилетняя скромница, пытаясь уговорить и урезонить, начала накрывать на стол, предлагая поесть, успокоиться, не шуметь, да, видно, и сказала: ” Ну чего ты кричишь, чего хочешь? Давай я сделаю”.
– А чего ж! Ты уже взрослая. Мать-то ведь чего ругается, это она тебя ревнует.
– Ты о чем, папа?
– Давай снимай платье, ложись.
Она кричала дико и страшно. В соседней комнате младшие сестры, открыв окно, выскочили во двор, где в ужасе металась мать, не понимая, что происходит в доме. Когда услышала и поняла, обезумев, бросилась к дверям, наткнулась на брошенный мужем топор. Дверь, запертая изнутри, не поддавалась, схватила какой-то чурбан, подтащила к окну, влезла в дом.
Пока перепуганные соседи дозвонились до участкового, пока тот по ночной поре из соседнего села добрался до нас, трагедия, угрюмая, животная, немыслимая, развивалась по своему сюжету.
Нина ударила мужа топором в спину, да, видно, удар оказался не силен. Она говорила потом матери: “Все происходило в другом мире, где времени нет”. Медленно-медленно, как будто прошли годы, он встал с кровати – она увидела, как закапала из его спины на простыни кровь, – медленно поднял кулак. Нина, оцепеневшая, не двинулась. Ударом в лицо сшиб с ног и, вскочив на спину, начал топтать позвоночник. “Убью!” Дочь схватила топор, но им ударить человека, даже если он зверь, в шестнадцать лет ой как не просто. Истошно кричали дочери. Долго кричали. Наконец, мужики покрепче вломились в дом, схватили. Подоспел и участковый.
На суде об изнасиловании дочери старались не говорить – “приставал”, и все. От медицинской экспертизы она отказалась категорически. Дали десять лет самобытному писателю и любителю Киплинга. А Нина после нескольких месяцев больницы продала дом, забрала дочерей и уехала. Адреса своего она не оставила.
* * *
Иван Сергеевич вернулся в деревню пару лет назад – изрядно постаревший, жилистый, заматерело злобный. Казалось бы, зачем возвращаться – ни семьи, ни дома, ни работы у него в селе нет. Думали, помыкается день, другой и уедет. Ан нет! Нашлась бабенка, пусть и скверная, пусть и пьянчужка, но приютила. Стали жить-поживать. Денег нет, охоты зарабатывать их тоже нет, как быть? Ну да с хорошей головой разве пропадешь! Открыли в доме неформальный клуб для мужчин, настоящий-то клуб давно стоит под замком. Купили карты, домино, даже, кажется, шашки. Берут за вход рублей триста, а там хочешь – играй, хочешь пей, хочешь – за печкой бабенку щупай. Живут весело, каждый вечер компания. Как ни бьются бабы, всегда на “клуб-хате” человек 10-15 досуг коротают.
Встретила я этим летом Синцова у магазина. Вспомнил, видно, как рукописи мне свои приносил, подошел – вежливо, с достоинством: “Как ваши дела? Что пишете? А я вот больше не творю”.
После минутного разговора ознобом сводило плечи. Даже стоять рядом с этим стариком было омерзительно.
Да, ты, мужик, натворил…
Татьяна ДОЛГАЯ
