Одна из особенностей российского менталитета проявляется в излишней доверчивости к различному мифотворчеству, если оно исходит от верховной власти и ложится в русло новой привлекательной идеи. Эта особенность национального сознания активно эксплуатируется и нынешней властью, пытающейся оправдать высокие издержки “либеральной трансформации” экономическим мифотворчеством, отдельные элементы которого заслуживают более подробного рассмотрения.
Миф первый – о неконкурентоспособности российской экономики. Этот тезис превратился в основную идеологическую “кувалду”, с помощью которой пытаются оправдать развал промышленного потенциала страны, исчезновение, по сути, целых отраслей, которые в других странах выступали и продолжают выступать локомотивами экономического роста. Этот миф основывается, скорее всего, на представлениях московской “либеральной тусовки” об отечественной промышленности. В представлении же “золотых мальчиков застойного периода” состояние конкурентоспособности определялось исключительно отдельными группами потребительских товаров.
Для оценки конкурентоспособности всего остального требуются специальные знания и доступ к определенной информации, которыми сотрудники институтов Академии наук и специалисты по международным финансам просто не могли располагать. Их представления являются вполне естественными для рядового обывателя, но явно недостаточны для людей, претендующих на толкование исторических судеб страны. При этом понятие международной конкурентоспособности воспринималось и продолжает восприниматься в абстрактно академическом, а не практическом ключе. Суть такого подхода исходит из абстрактной гиперболизации международных рынков, международной конкуренции, технических свойств товара как фактора международной конкурентоспособности, высокой эластичности структурных изменений под влиянием международной конкуренции.
Реальная экономическая политика, определяющая практические сроки и степень, должна исходить из профессиональных знаний, а не эмоциональных представлений.
Такие знания касаются как целей, так и механизмов интеграции национальной экономики в мировое хозяйство. Выбираемая технология интеграции должна основываться на стратегических целях, то есть национальных интересах, и учитывать реальные возможности, условия и ограничения.
Одним из таких ограничений должны стать достаточно конкретные представления о том, с кем или с чем целесообразно интегрировать национальное хозяйство. Мировой рынок и мировая экономика на самом деле представляют собой некую абстракцию. В реальной жизни мировая экономика сегментирована на несколько центров экономической силы и экономическую периферию. К настоящему времени можно выделить три центра экономической мощи: ЕС, Североамериканскую экономическую ассоциацию и Азиатско-Тихоокеанскую экономическую группировку.
В этой связи открытие российской экономики должно основываться на достаточно четком выборе между будущей Россией как экономической периферией ЕС и Азиатско-Тихоокеанской экономической группировки или как самостоятельного центра экономической силы. Правительственный сценарий обвального открытия национального рынка реализует первый из отмеченных вариантов, где стране уготована роль сырьевого придатка Западной Европы и динамичной Азии.
Вместе с тем, в отличие от подавляющего большинства реформируемых по модели МВФ стран, российская экономика относится к разряду так называемых больших экономик, обладающих необходимыми условиями и ресурсами для формирования нормального воспроизводственного процесса в национальных масштабах. Она во многом сохранила это качество и теперь, после развала СССР.
Экономическая самодостаточность отличает российскую экономику от всех бывших социалистических стран, а теперь уже и от независимых республик бывшего СССР, которые без интеграции в какие-либо международные экономические сообщества не смогут организовать нормальный воспроизводственный процесс на более или менее современном технологическо-организационном уровне. В этой связи для России цели и содержание процесса интеграции в мировое экономическое сообщество могут носить иные аспекты, чем для восточноевропейских стран или государств бывшего СССР. Закрытость бывшей советской экономики, разумеется, имела и идеологическую “подстилку”, как элемент сохранения высокой степени закрытости общества в целом, на основе ограничения гуманитарных контактов. Однако экономически такая закрытость могла реализовываться только в условиях самодостаточности советской экономики, имеющегося топливно-энергетического и сырьевого потенциала, а также высокодифференцированной промышленной структуры, созданной к началу 60-х гг. Наличие этих условий позволило формировать единый рынок не только в масштабах СССР, но также стран Восточной Европы и Азии. По потенциальной емкости, превышающей 400 млн человек, такой рынок не уступал ни ЕС, ни Североамериканской экономической ассоциации.
Внешнеэкономические связи вне пределов бывшего соцсодружества играли для СССР лишь вспомогательную роль доступа к передовым технологиям и ресурсам производственного назначения для поддержания процесса технологической модернизации народного хозяйства. В условиях планово-распределительной экономики хозяйствующие субъекты были лишены свободного допуска на внешние рынки, что вполне естественно для господствующего характера организации экономических связей. Именно в силу этих общесистемных причин внешнеэкономический фактор не мог использоваться достаточно эффективно в распределительной экономике бывших социалистических стран, а отнюдь не в силу того, что СЭВ был искусственным образованием, не имевшим или исчерпавшим потенциал интеграционного взаимодействия.
Как раз наоборот, бывшее содружество обладало таким важным свойством, как высокая однородность с точки зрения уровней технологичности производства, экономического развития и доходов населения основной группы стран. Качество и технический уровень товаров, циркулирующих на рынках “соцлагеря”, как правило, уступали западноевропейским или североамериканским, однако были вполне адекватны уровню средних доходов населения, что обеспечивало достаточно высокую степень реального потребления основных благ в большинстве республик СССР и восточноевропейских странах.
Общее экономическое отставание, выражавшееся в существенно меньших объемах производства ВВП на душу населения от уровня передовых стран (в России этот разрыв составлял не менее четырех раз), разумеется, не позволяло обеспечить адекватные западным стандарты жизни, но это уже другой диагноз. Если же рассматривать конкурентоспособность как экономическую категорию, то бессмысленно рассуждать о том, что “Москвич” хуже BMW. Импортные автомобили не были доступны рядовому россиянину в конце 80-х, когда его средняя заработная плата по паритетному курсу приближалась к 600 долл. США. Еще менее они стали доступны сейчас, когда зарплата уменьшилась почти в три раза. При таком состоянии дел малодоступными становятся и отечественные “Жигули”, что и доказывают периодические остановки ВАЗа из-за проблемы сбыта. При среднемесячном душевом доходе в 210 долл. (по паритетному курсу) в России в принципе не может быть сформирована модель потребления, ориентированная на высококачественные импортные товары и мировые цены. Колоссальная дифференциация в доходах различных групп населения лишь усугубляет проблему.
Поэтому у либерального “русского чуда” с относительно наполненными полками магазинов в отдельных городах страны, при резком снижении национального производства и душевых доходов населения есть вполне прозрачные причины — снижение реального потребления основных благ и рост объемов потребительского импорта. Такой “структурный маневр” был осуществлен не на основе роста экономического и экспортного потенциала страны, а за счет перераспределения экспортных сырьевых ресурсов. Цена перераспределения этих ресурсов в пользу частных импортеров лежит на поверхности. Это замораживание инвестиционного процесса, недофинансирование энергетической и транспортной инфраструктуры, неотапливаемые северные города, хронический бюджетный кризис, развал армии и социальной сферы. Долгосрочные последствия такого “чуда” для страны вполне понятны.
Если же говорить о формировании открытой экономики профессионально, то необходимо для начала ответить на один принципиальный вопрос — чем, собственно, Россия сможет компенсировать уход национальной обрабатывающей промышленности не только с пространства СНГ, но и из собственного внутреннего рынка. В 1995 г. российский экспорт в страны дальнего зарубежья составлял 64 млрд долл., или менее 40 долл. на душу населения в месяц. Если продавать за границу всю производимую в стране сырьевую продукцию, полностью отказавшись от внутреннего потребления, этот показатель можно удвоить и довести до ста, что будет в семь раз ниже минимальной заработной платы в США.
Какие жизненные стандарты можно обеспечить за счет импорта с таким среднедушевым доходом? Возможно ли увеличить экспорт сырья в десятки раз, чтобы на основе складывающейся сырьевой специализации России обеспечить для ее граждан приемлемые условия жизни? Ответы, как нам кажется, напрашиваются вполне однозначные. И в этой связи становится абсолютно непонятным, ради каких “мировых рынков” происходит сдача собственного национального рынка и потенциального рынка СНГ иностранным компаниям? Ради каких потенциальных рынков происходит закрытие собственного машиностроения под аккомпанемент разговоров о необходимости поддержки лишь конкурентных на мировом рынке производств? Вразумительных ответов на эти вопросы нельзя найти как в уже проваленных экономических программах правительства, так и в проекте концепции очередной среднесрочной программы на 1997 – 2000 гг. под амбициозным названием “Структурная перестройка и экономический рост”.
Закрытие “неконкурентоспособных“ по мировым понятиям производств и отраслей, естественно, возможно как направление “структурной перестройки” российской экономики. Но оно далеко не единственно.
Насколько конкурентно было японское станкостроение в начале 60-х? Насколько конкурентоспособным было южнокорейское автомобилестроение в начале 70-х? Невозможно ответить на этот вопрос, поскольку ни Япония, ни Корея тогда не имели этих отраслей. И то, что в настоящее время они являются заметными субъектами мирового рынка по данным товарам, является результатом осознанного выбора открытости национальной экономики. Но выбора, осуществленного с других моральных позиций – позиций превращения национального производства в конкурентоспособную экономическую систему, а не его “закрытия” под видом всеобщей неконкурентоспособности. Технологию реализации последнего сценария нам демонстрируют в современной России. Технология повышения конкурентоспособности национальной экономики также хорошо известна и имеет мало общего с обвальной либерализацией импорта, свободным хождением иностранной валюты как предтечей экономической модернизации. Обычно все это наступает в результате проведенных структурных преобразований и заметного роста конкурентоспособности национального хозяйства. В противном случае получается некий мутант всеобщей открытости и всеобщей отсталости, примеров чему также можно найти немало в мировой истории.
Российский же потенциал имел все необходимые предпосылки для реализации именно конструктивного сценария – сценария трансформации военно-технической мощи в экономическую. Но у правящей элиты, падкой на красивое мифотворчество, не хватило ума и воли для воплощения этого сценария.
Другим важнейшим мифом переходного периода стали догматы об изначальной эффективности частной собственности, о простоте преобразований отношений собственности для создания эффективной экономики рыночного образца. Институциональные преобразования вообще и приватизация в частности были главным направлением “реформирования” в 1991 – 1993 гг. И сейчас в концепции правительственной программы на 1997-2000 гг. институциональным преобразованиям отдан приоритет перед структурной и инвестиционной политикой.
Вообще говоря, суть институциональных преобразований заключается в придании эффективности экономическим институтам. Объектами таких преобразований могут быть непосредственно участники хозяйственной деятельности, органы управления, связи и отношения между ними, правовая среда.
Исходя из того что главная задача экономического реформирования в России была определена как переход от плановой экономики к рыночной (строго говоря, могли быть выбраны и другие задачи), суть институциональных преобразований свелась к созданию рыночных институтов, и в первую очередь исходного из них – института частной собственности. При этом речь шла в основном о юридической стороне дела, то есть о титуле собственности, а не о сложной совокупности общественных отношений, возникающих в связи с реальным функционированием этой собственности (целеполагании, мотивации деятельности и ответственности за ее результаты, деловой этике и т.д.).
Уверенность в достаточности юридического преобразования отношений собственности для повышения экономической эффективности и в легкости таких преобразований способствовала игнорированию следующих очевидных вещей.
1. Отношения собственности не могут быть установлены произвольно в час “икс”, а являются закономерным результатом развития общества. Если объективные условия не вызрели (или уже давно “перезрели и отцвели”), то юридические преобразования останутся во многом на бумаге, а реальное экономическое содержание будет весьма неадекватно юридической форме. Большевики со своим мощным аппаратом принуждения и активным идеологическим обеспечением так и не смогли добиться “обобществления производства на деле” за целых семь десятилетий. Либералы-необольшевики спустя много лет наступают на те же грабли, пытаясь ввести то, для чего нет в нынешней России объективных условий. При этом в организационно-техническом и идеологическом плане они куда слабее своих учителей-антиподов.
Институт частной собственности вызревал в Европе столетиями и не замыкался в исторических рамках нового времени или даже средневековья. Его генезис интенсивно протекал во времена Древнего Рима, прямым институциональным наследником которого является Западная Европа, а косвенным – почти все восточноевропейские страны и Скандинавия. Частная собственность имманентна западному образу жизни и культуре.
В дореволюционной же России традиции частной собственности (частной инициативы, персональной ответственности, ориентации в результатах прежде всего на прибыль или приращение капитала и т.д.) имели своеобразное преломление и, по сути, не затрагивали образа жизни большинства населения – крестьян. Об этих особенностях было так много написано, что все рассуждения на рубеже ХХI века на эту тему будут банальными повторениями давно доказанных истин.
Институциональная революция гайдаровской команды в сфере отношений собственности в том виде, как она была проведена, отнюдь не является возвращением к естественному ходу вещей, нарушенному якобы большевиками. Напротив, она противоестественна и не вживается в саму ткань российской жизни.
Все попытки внедрить предприимчивость, ресурсосбережение, осмысленное производственное накопление, экономическую ответственность за результаты деятельности в практику основной части хозяйствующих субъектов, составляющих костяк национальной экономики, пока ни к чему не приводят. Есть лишь исключения, которые только подтверждают общее правило. По всем показателям эффективности российская экономика образца 1996 г. на порядок хуже неэффективной плановой экономики двадцатилетней давности. Основные фонды пока продолжают активно “проедаться”, конкурентоспособность продукции падает, в организационно-управленческом плане предприятия деградируют. Если проанализировать всю совокупность фактов без идеологических пристрастий, то становится очевидно, что делается что-то явно не то, что-то неадекватное объективно существующим особенностям национальной экономики. Это что-то, на наш взгляд, лежит в первую очередь в неадекватных институциональных преобразованиях, в фетишизации этого направления реформ и его неправильном толковании.
2. Отношения собственности должны быть адекватны не только национальным условиям, но и основным мировым тенденциям развития, а также той материальной базе, которую они призваны обслуживать. Обвальная приватизация по декрету в российских условиях ведет не к реформированию экономики, а к ее развалу, поскольку происходит не в русле объективных тенденций, а вопреки или по меньшей мере “перпендикулярно” им.
Если во всем мире доминируют тенденции укрупнения, интернационализации, фактического обобществления, то в России запущены обратные процессы – распыления, дезинтеграции, приватизации, доведенной до абсурда. Благодаря “героическим” усилиям наших реформаторов в стране становится больше признаков феодализации, а не капитализации общественных отношений. Своеобразно понимаемая в рамках приватизационной модели демонополизация наносит России прямой ущерб, особенно ощутимый потому, что промышленность исторически формировалась у нас в крупных и сверхкрупных организационных формах. Их бессистемное и бесцельное принудительное разукрупнение приносит не пользу, а вред. ХХI век российская экономика встречает с карликовыми, по мировым меркам совокупной мощи, корпорациями, из которых лишь “Газпром” в полной мере может тягаться с транснациональными гигантами, делающими погоду в мировой экономике.
3. Преобразования отношений собственности должны опираться на безусловный пиетет перед собственностью как таковой, на “диктатуру собственности”, что предполагает наличие не только выработанного веками соответствующего менталитета, но и безусловную легитимность прав собственности. Эпоха первоначального накопления в Европе закончилась несколько веков назад, и после революций и других общественных потрясений легитимность собственности не вызывает сомнений даже у левых радикалов.
Совершенно другое дело в России. Здесь формирование легитимного отношения к собственности затруднено следующими факторами:
– своеобразным менталитетом, основанным на ином, нежели у европейцев, историческом опыте;
– отсутствием сколько-нибудь убедительного обоснования насильственного захвата государственной собственности и ее иерархичного передела с отсечением от этого процесса значительной части населения;
– несовершенством правовой базы, произволом и нарушением процедур приватизации;
– прямым участием в приватизации криминальных и полукриминальных структур.
Принципиально важным при этом является то, что уверенности в легитимности своих прав на собственность нет и у значительной части самих “собственников”. Данное обстоятельство оказывает огромное негативное влияние на мотивацию деятельности, придает ей не созидательный, а потребительский, в лучшем случае стяжательский характер.
4. Отношения собственности должны обязательно воспроизводиться на собственной основе. До сих пор неизвестно, пойдет ли этот процесс в России. По крайней мере, пока по своей институциональной природе так называемая частная собственность сохраняет свою неустойчивость, стремится к олигархической, монопольной, а источники своего развития в значительной мере продолжает черпать из государственных средств.
О других направлениях институциональных преобразований говорить пока не будем. Несмотря на несомненные достижения в деле создания необходимых рыночных институтов, там также имеет место мифологизация. В результате активного мифотворчества в России сложилась очень своеобразная экономика – рыночная по внешней форме и нерыночная, неконкурентная по содержанию. Формально имея в хозяйственной практике большую часть рыночных институтов и категорий, российская экономика ухитряется использовать их по-своему, извращая до такой степени, что многие категории и институты применительно к российской действительности можно употреблять лишь в кавычках. К такому выводу приходят многие эксперты, в том числе и западные.
С учетом этого выскажем предположение, что “пробуксовка” реформ, продолжение, а по некоторым направлениям и углубление кризисных явлений в российской экономике связаны в значительной мере не с ошибками в денежно-кредитной, бюджетной, налоговой политике, а с грубейшими просчетами как раз в сфере институциональных преобразований, в неправильно выбранном векторе их проведения.
В результате этих ошибок произошло “размывание” дееспособного института собственности, придание ему криминального, бюрократически-олигархического характера. Соответственно, в связях и отношениях между экономическими субъектами доминируют монополизм и неэкономическое подавление, а не здоровая конкуренция.
Заявившая о своих правах “частная” собственность связана финансовой пуповиной с государством и черпает из него необходимые ресурсы. Соответственно, происходит ослабление всего государственного организма, а его большая часть начинает жить по правилам, устанавливаемым “новыми собственниками”, тем более что государственная власть так тесно с ними переплетается, что становится синонимом собственности.
Свой созидательный, позитивный характер в общественно значимых масштабах российская “частная” собственность пока никак не проявила, хотя, согласно данным Госкомстата, уже не первый год является преобладающим хозяйственным укладом в стране. На тысячах акционерных обществ продолжается разбазаривание оставшихся средств и ресурсов, падение производства, организационная неразбериха в масштабах, намного превосходящих несуразности советской экономики. Вместо повышения эффективности и конкурентоспособности, производственного накопления и развития все более усиливается и усложняется механизм лоббирования, выдавливания у государства различных льгот и привилегий. Естественно, что вину за это несут не отдельные люди. Так заданы “правила игры”. Мифотворчество и спекуляции с рыночными категориями, институциональными преобразованиями вносят значительную лепту в запутывание ситуации, уводят общество от реальных проблем в сферу фантазмов, виртуальной реальности наших горе-реформаторов.
Сергей ФАТЕЕВ,
Владимир ФИЛАТОВ
