— Навсегда запомнил телеинтервью, которое начиналось обращенной к вам гениальной фразой репортера: “Константин.., извините, не помню вашего отчества”. Сначала я обалдел от дуболомной простоты коллеги, а потом подумал, что при желании вы можете эту бестактность рассматривать даже как своеобразный комплимент. Раз находятся люди, не отождествляющие вас со знаменитым отцом, значит, вы добились своего, значит, вы уже больше, чем просто сын знаменитого Райкина.
— Безусловно, был в моей жизни период, когда больше всего хотелось, чтобы у меня за спиной не шептали: “Это Костя, сын Аркадия Исааковича”. Со временем я понял, что полностью вырваться из-под магического влияния славы отца мне не удастся. О том, что я могу и умею, следует судить по театральным работам, но на сцене меня видели сравнительно немного зрителей. Нет, я не пренебрегаю кино, но это лишь малая часть того, что я делаю в профессии. Тем не менее, для миллионов я так и останусь Труффальдино из Бергамо или же папенькиным сынком. Если первое определение я готов оспаривать, то со вторым не соглашаться глупо да, пожалуй, и не нужно. У меня нет желания рвать с родством, иначе я стану похож на Жириновского, который говорит, что у него отец юрист. Стараться забыть о родных корнях — это, по-моему, негодяйство.
Конечно, фамилия у меня тяжелая. Сейчас вроде бы приноровился, а поначалу было жутко трудно. Надо ведь еще учитывать особенности моего характера. Я человек очень не уверенный в себе, сомневающийся. Правда, тут же необходимо сделать оговорку: мне нравится собственная нерешительность, я даже культивирую ее. Полагаю, нельзя заниматься искусством при абсолютной уверенности в себе. Это ужасно, это оборачивается мертвечиной, собственной канонизацией. Идеальная формула: надо идти за человеком, который ищет истину, и бежать от того, кто ее нашел. Впрочем, перебор закомплексованности тоже вреден, можно заработать творческое бесплодие. Главное — пропорция, баланс. С одной стороны, нужно верить в свои силы, с другой — постоянно носить в себе семя сомнения. Если время от времени не превращаться в абсолютного ученика, то нечего и мечтать о творческих вершинах. Актер — профессия ведомая. Да и человек — существо ведомое, хотя бы и Богом.
Но, кажется, я увлекся, отвечая на ваш вопрос?
— Как вам сказать, Константин… э-э-э… Аркадьевич.
— Да что уж там, какие наши годы? Можно просто Костя.
— Кстати, о годах. Когда вы в последний раз в кино снимались? Честно говоря, не помню.
— И я не помню! Сейчас поднапрягусь… Это было шесть лет назад у Миши Козакова в “Тени”. С некоторых пор и роли предлагать практически перестали. Зачем терять время, если известно, что Райкин все равно откажется? Я приучил к мысли, что соглашусь сниматься, если мне дадут совершенно фантастическую, неожиданную роль.
— Ну а актерское тщеславие? Наплевать и забыть?
— Знаете, выбор не так широк, как кажется. ТВ? Когда-то я имел неосторожность показывать по телевидению пародии на зверей. Шлейф тех выступлений тянется до сих пор, обрекая на необходимость доказывать, что я не трехструнная балалайка. Я драматический актер и никогда не занимался чистой эстрадой. Поэтому отношение зрителей ко мне как к умеющему только танцевать и передразнивать зверей комику не может не мешать. Это ведь не весь я. С чем сравнить? Скажем, если бы я играл Ричарда III, а сидящие в зале думали, что у меня в жизни сухая рука и горб на спине. Абсурд, ограниченность мышления!
Был момент, когда меня замордовали просьбами стать ведущим какой-нибудь телепередачи. Зачем? Это ведь будет не программа уровня “Серебряного шара” Виталия Вульфа или “Вокзала желания” Юрия Башмета, а новый вариант развлекательного шоу. Помимо всего прочего я невеселый по жизни человек. Наверное, я обладаю определенным чувством юмора, но исключительно смешить людей не люблю и не хочу. Более того, перманентно веселящиеся граждане вызывают у меня опаску. Безудержное ржание скорее свидетельствует о скудоумии, а не о запасе оптимизма.
Словом, ТВ отпадает. Кино? Мне давно уже неинтересно играть труффальдинистые роли. Вырваться из театра на съемки сложно — отмена репетиций, перенос спектаклей, словом, головная боль. Зачем же создавать себе дополнительные проблемы, чтобы сыграть энную киноверсию “Слуги двух господ”?
Поэтому давно смирился с мыслью, что для большинства зрителей я так и останусь незнакомцем, либо они будут судить обо мне превратно. Ну и пусть. На мой взгляд, это не повод суетиться.
Я переполнен театром. Это такая прорва, в которую сколько ни бросишь, все мало. Если даже актеру трудно совмещать театр и кино с телевидением, что говорить о художественном руководителе? Бывают периоды, когда я безвылазно живу в театре. При кабинете пришлось оборудовать что-то вроде простенькой спальни — топчан, рукомойник… После вечернего спектакля у нас одна репетиция, а утром — следующая. Жаль время терять на дорогу.
Полагаете, истинная слава заключается в том, чтобы тебя узнавали пятилетние малыши и древние старцы? Вы же понимаете: слава и узнавание — разные вещи. Для себя я решил, что драматический актер не должен бесконечно мелькать на экране, иначе наступит привыкание, и зрителю, пришедшему на спектакль, будет скучно смотреть на человека, которого он знает как родного. Мне не нужен стадион поклонников, вполне достаточно театрального зала.
— А что же ваш отец, кумир миллионов?
— Папа никогда не метал бисер, хотя и был общим любимцем. Берусь утверждать, что, несмотря на всенародное обожание, Аркадия Райкина очень многие не понимали или понимали поверхностно. В памяти большинства людей папа остался чистым комиком, сатириком. Мне кажется, главное в отце — замечательный лирический талант. Папа напоминает мне великого Чаплина, который не просто смешил, но и заставлял грустить. Загляните в глаза Чаплину и вы увидите его большое сердце. Правда, рассмотреть это дано не каждому. В определенном смысле все гениальные актеры очень элитарны. Понять их могут лишь те, у кого есть настоящая душа.
Любой артист рассчитывает увидеть в зале себе подобных. Счастье папы в том, что ему удавалось завоевать зрителя, и каждый находил в выступлении Райкина свое. Поэтому папа смог при жизни стать классиком, попасть в разряд великих, что, как вы понимаете, в нашей стране сделать практически невозможно. У нас же в этом смысле ублюдочное государство, держава некрофилов, предпочитающих любить мертвых, а не живых. Папа сумел на протяжении десятилетий быть самым знаменитым артистом в стране. Кто может сравниться с отцовской славой? Пожалуй, только эстрадные певцы масштаба Пугачевой. Актеры разговорного жанра подобной популярностью и любовью обычно не пользуются. Папа — счастливое исключение, лишь подтверждающее правило.
Разве сейчас нет гениальных актеров, которым общество не воздает должное? Риторический вопрос. Недавно видел, как по телевидению одна известная журналистка заламывала руки и причитала, что оскудела на таланты русская сцена. Самое любопытное, что этот монолог теледива адресовала Инне Чуриковой, великой актрисе. Даже то, что Инна Михайловна сделала в кино, обессмертило ее имя. Вспомните: “Начало”, “Васса”… Будь Чурикова иначе воспитана, она должна была бы сказать той даме: “Я великая!”
— Кроме Чуриковой еще кого-нибудь поименовать можете?
— Буду говорить о младшем поколении, о тех, кто моложе меня. Блистательный Володя Машков, потрясающий Саша Феклистов, неповторимый Олег Меньшиков, тончайший Женя Миронов. Достаточно? Русская актерская школа всегда была одной из лучших в мире. Россия — театральная империя.
Конечно, очень много зависит от учителей. Я счастлив, что успел шесть лет поработать рядом с отцом.
— Как-то вы рассказывали о гастролях в США, состоявшихся незадолго до смерти Аркадия Исааковича. Вы даже назвали ту поездку лебединой песнью. Отец играл как никогда?
— Папа всегда работал предельно ответственно. Та же гастроль была уникальна сама по себе. Началась перестройка, и именно она позволила отцу поехать в Америку. Прежде это было абсолютно исключено. Представьте: перед лицом главного идеологического врага критиковать Советский Союз. Кто мог раньше такое позволить? А тут двери вдруг открылись, и папа прошел в них одним из первых. Это сегодня за океаном обожрались нашими гастролерами, а тогда все было в диковинку. Помню совершенно невероятный прием, который устраивали отцу. Райкин! Сатирик! В зал шли те, кто помнил его по своей молодости, проведенной в СССР, те, кто не рассчитывал еще когда-нибудь увидеть отца. Мы нашли родственников, с которыми не встречались десятилетия. Папу в буквальном смысле слова носили на руках, а он только приговаривал: “Боюсь, что это сон. Боюсь проснуться”.
Отец практически не ездил за границу. Не пускали. Жанр не тот у него был. Поэтому за всю жизнь папа побывал всего в десяти странах, и каждая гастроль превращалась для него в событие. Начать с того, что отец заучивал монологи, которые ему предстояло прочитать со сцены, на языке страны. Зубрил на память! Представьте: в Германии играл на немецком, в Англии — на английском, в Польше — на польском. А на концерте в Будапеште папа, конечно, заговорил по-венгерски! Это же зубодробительный язык! Народ оценил те выступления по достоинству. Один из крупнейших венгерских универмагов стал называться “Вала ми вам”, что в переводе на русский означает “У нас кое-что есть”. Это фраза из папиного монолога “Скептик”: “Кое-что у нас, конечно, есть, но… не то. Нет, есть. Кое-что, но…” Автограф отца на чеке за покупку, сделанную в этом универмаге, был увеличен до гигантских размеров и выставлен в витрине как приманка для покупателей. Папу любили за границей не меньше, чем дома. У кого-то это вызывало раздражение и зависть.
— И с КГБ у вашего отца проблемы возникали?
— Наверняка. Он не очень любил распространяться на эту тему, а я не слишком расспрашивал. Зато хорошо знаю историю взаимоотношений папы с правителями — со Сталиным и Брежневым.
Иосиф Виссарионович был по натуре театралом и поэтому любил отца. Началось все с того, что папа как лауреат конкурса артистов эстрады выступил у Сталина на дне рождения и запомнился тому. Отца стали приглашать на правительственные концерты. А однажды, в годы войны, папа даже набрался смелости и решил сам позвать Сталина на премьеру нового спектакля в Большой театр. Как передать приглашение? Отец не придумал ничего лучше, как написать записку и отдать ее часовому у Спасских ворот Кремля.
Отдал письмо и вернулся в гостиницу. Когда папа приезжал на гастроли в столицу, он всегда останавливался в номере 1211 в “Москве”. Через два часа в дверь постучали. Папа увидел четырех офицеров, один из них, державший в руках огромный пакет с сургучовыми печатями по углам и грозной надписью “Совершенно секретно”, поинтересовался: “Вы Райкин? Предъявите документы”. Папа потом рассказывал, что решил, будто его пришли арестовывать. Оказалось, отцу принесли пакет из Кремля. В конверте лежала папино письмо, на котором сталинской рукой была сделана приписка: “Спасибо за приглашение. К сожалению, прийти не смогу, очень занят”. Представляете оперативность? Через два часа ответил! То письмо с автографом вождя до сих пор хранится в нашем семейном архиве.
— А Брежневым где у Аркадия Исааковича дороги пересеклись?
— Они познакомились в первый день Великой Отечественной. 22 июня начинались гастроли отца в Днепропетровске, где Леонид Ильич занимал какой-то партийный пост. После первых же бомбардировок Брежнев дал отцу и его артистам вагон, и они успели уехать. Следующий состав был уже разбомблен. Во второй раз папа встретился с Леонидом Ильичем на Малой земле под Новороссийском. Они стали как бы соратниками. Именно Брежнев и перетащил папу в начале 80-х в Москву. Это по-своему беспрецедентный случай: целый театр сменил прописку. Из Питера уехали все — артисты, гримеры, костюмеры, рабочие сцены. Уникально! Всем была предоставлена жилплощадь в Москве.
Я могу считать себя причастным к случившемуся, поскольку долго убеждал отца поговорить на эту тему с Брежневым. С Питером дело иметь было совершенно невозможно, там сидело начальство, которое уродовало любые папины программы. Вспомните: Жданов, Толстиков, Романов… Люди весьма определенного склада. Поэтому приходилось сдавать спектакли в Москве, где чиновники были менее закомплексованы. Ленинград всегда бежал впереди паровоза, так повелось со времен Зощенко, Ахматовой, Хазина, Бродского. Словом, отъезд театра был предопределен. Папа по полгода не выезжал из столицы, вечер за вечером давая аншлаговые спектакли на самых престижных площадках, вплоть до сцене Кремлевского Дворца съездов. У папы даже две квартиры имелось: одна в Питере, другая в Москве, данная Брежневым. Требовался последний шаг, но папа все не мог обратиться с просьбой. Все решилось за пятнадцать минут. Папа тогда лежал в больнице, проходил очередное медобследование. Однажды при мне прямо в палату позвонил Брежнев, поинтересовался здоровьем. Отец и сказал, что имеет разговор. Леонид Ильич прислал огромный членовоз с офицером охраны, папа поехал в Кремль и — все. Было дано указание выделить квартиры, найти место для театра. Мы выбрали кинотеатр “Таджикистан”, который перестроили под “Сатирикон”. Правда, жители района тут же запротестовали, что у них отобрали единственный на округу кинотеатр, и тогда рядом возвели новый — “Гавану”. Времена такие были, все решалось одним росчерком пера. Впрочем, без совковой тупости и в этом случае не обошлось. Вместо того, чтобы перестраивать один кинотеатр и сооружать рядом новый, проще и гораздо дешевле было сразу построить здание для театра. Но кто тогда думал об экономии и целесообразности?
— Ваш рассказ как-то не очень вяжется с традиционными представлениями о сталинско-брежневских временах. Принято считать, что тогда шутить было небезопасно. Сатирик же Райкин почему-то пользовался благосклонностью вождей.
— Я не смогу это объяснить. Скажем, была у отца миниатюра “Зависть”, за которую Сталин мог папу не то, что покровительства лишить, но и на Колыму до конца жизни упечь. Отец ходил по лезвию бритвы, но умудрялся оставаться целым.
— И национальность ему никак не аукалась?
— Что значит “никак”? Вы же знаете отношение к евреям в нашей стране. Скажем, при всей своей популярности звание народного артиста СССР отец получил только в возрасте шестидесяти с лишним лет. Но самое поразительное, что о пятом пункте в анкете помнили, в основном, чиновники, абсолютное большинство зрителей не воспринимало Райкина как еврея, носителя национальной культуры. Папа был русским артистом.
— Отцовская спина была достаточно широка, чтобы и вас от антисемитизма заслонить?
— Да, сына любимого артиста не трогали. Впрочем, я рос нормальным пацаном, не только дружбу умел водить, но и постоять за себя. Если кто-нибудь назвал бы меня мордой жидовской, то… У меня нос шесть раз сломан. Однажды я неудачно приземлился, выполняя гимнастический прием, а пять раз нос ломали в драках. Словом, опыт кулачных боев у меня есть.
— Давали сдачу?
— Именно. Первым я никогда не бил. Мне трудно поднять руку на человека, но и безропотно смотреть, как тебя лупцуют, тоже не в моих правилах. Поэтому обычно давал фору, а потом отвечал по полной программе.
— Вы сказали: “Сына любимого артиста не трогали”. Значит, в младые годы вы все же опускались до эксплуатации отцовской славы?
— Что вы! Если я замечал к себе особое отношение, то страшно обижался. У меня было очень развитое чувство независимости. Не дай Бог, если учительница сделает поблажку… Очень переживал, когда моя няня, чрезвычайно заботливая, но жутко невежественная женщина, принималась кричать в общественном месте: “Это сын Райкина идет, пропустите его без очереди!” Мне казалось, что я обкакаюсь от стыда. Я физически не мог пользоваться именем отца, меня в жар бросало от одной мысли. Такое ощущение, что я родился с этим, но, вероятно, в подобном духе нас с сестрой воспитали. Семья у нас была с детства закручена железно.
Я долго не разрешал папе ходить на мои спектакли, поскольку очень живо представлял себе дико пошлую ситуацию: зрители сидят и смотрят не на сцену, а на знаменитого отца, пришедшего увидеть игру сына, затем все по очереди подходят к папе и говорят дежурные и лишенные искренности слова, восхваляющие Костю. Идиотская картина!
По этой же причине я не мог работать вместе с папой, десять лет оставался в “Современнике”, хотя отец уговаривал переходить к себе в театр.
— Потом все же перешли.
— Я понял, что в театральном деле меня интересует несколько иное, нежели то, чем занимался “Современник”. Я по-прежнему очень люблю этот театр, он много мне дал, я сыграл там 15 главных ролей (при том, что стереотипно по своим внешним данным я не должен играть главных героев — фактурой не вышел), но… ушел.
— Вы первым заговорили о внешности, и я имею право спросить: из-за этого вы никогда не комплексовали?
— Ни Боже мой! Конечно, мне хотелось нравиться девочкам, не обошлось и без несчастной любви, но у кого ее не было? Во всяком случае, чувство обделенности, ущербности у меня никогда не возникало. Я понял, что красота — не главное. Правильность форм, красивость, хорошенькость мало что значат сами по себе. Все решает обаяние, степень заразительности. Кстати, об умении заразить собственными эмоциями других говорил еще Станиславский. Ты смеешься — все смеются, ты плачешь — все слезами умываются. Иногда ловлю себя на мысли, каким счастливым делом я занимаюсь: зрители добровольно идут ко мне в рабство, по любви закладывают душу. Ощущение власти через искусство ни с чем не сравнимо…
Настоящий актер обязан быть лидером и обладать даром обаяния. Это нужно хотя бы по той причине, что 75 процентов театральных зрителей — женщины. Они определяют настроение в зале, их надо завоевать. Заметил: первыми начинают хлопать женщины.
Понимаете, на самом деле все взаимосвязано. Дядя Зяма Гердт как-то сказал об одном знакомом: хороший актер, но нет сексуального обаяния в лице. Я сначала не оценил, а потом присмотрелся: действительно, все большие артисты сексуально привлекательны вне зависимости от внешних данных.
Я не сравниваю себя с великими, но дефицит любви никогда не испытывал.
Кстати, был период, когда мне директивно запрещали сниматься в кино. Наверху решили, что советский артист не может иметь такую внешность — с расплющенным носом, с кривыми зубами. Когда я узнал о вето, огорчился, но потом выяснил, что кроме меня под запрет попали выдающиеся Инна Чурикова и Ролан Быков, и даже стал гордиться тем, в какой достойной компании оказался.
— Можно сказать, что вам место лидера досталось по наследству. Как и театр.
— Думаю, театр мне справедливо достался. Я этого хотел. Нескромно? Но лучше я скажу правду, чем слукавлю.
Отвлекусь на минутку. Папа был очень счастливым человеком. Он сумел взять судьбу в свои руки и во многом был обласкан этой судьбой. Сердечник, постоянно мучавшийся от болезни, отец умудрился прожить поразительно круглую жизнь. Даже последний спектакль “Мир дому твоему”, в котором папа сыграл, был трехсотым, юбилейным и состоялся он в день рождения отца. Представляете? Выйти в последний раз в жизни на сцену в день двойного праздника…
К чему я это говорю? Счастье отца заключалось и в том, что он в сыне, во мне, увидел возможность продолжить свое дело. Поняв, как это важно для папы, я с радостью принял театр, который сегодня носит имя Аркадия Райкина, но, по сути, является уже и моим театром.
— Нет ли в этой заданности некой обреченности?
— Да, это мой крест, но я его люблю. Мне нравится эта трудная жизнь. Уровень своих притязаний я распространяю и на окружающих. У меня был директор, которого я изводил тем, что постоянно твердил: “Этот театр должен стать лучшим”. Директор не выдерживал и начинал кричать: “Да лучший он, лучший! Успокойся!”
…Не скрою, и я хотел бы иметь сына или дочь, способных стать преемниками моего дела.
— Дочь у вас уже есть.
— Может, будет и сын. Пока не теряю надежду. И жена у меня молодая девушка, и я еще ничего, так что…
Полине же, дочке, восемь лет, поэтому ее будущее загадывать рано. Это, в конце концов, не моя, а ее пьеса. Я могу только из-за кулис робко подсказывать, но у Полины есть право далеко послать меня и мои советы. Дочь сама решит, кем ей быть.
— Вы третий раз женаты?
— Так получилось. Были периоды, когда я хорошо чувствовал себя и с первой, и со второй женами, но настоящую семейную жизнь познал только сейчас. Как в спорте: третья попытка самая результативная.
Лена Бутенко сначала была актрисой нашего театра, а потом стала моей женой. Лена и сейчас играет в “Сатириконе”, правда, теперь к этому добавились серьезные занятия вокалом и эстрадным пением.
— Помню, как в телеинтервью, рассказывая о пьесе “Там же, тогда же” вы со знанием дела говорили об адюльтерах.
— Хотите узнать, не изменял ли я женам?
— Палка о двух концах. На стене вашего кабинета висит афиша и другого спектакля — “Великолепный рогоносец”.
— Я морально готов к тому, что меня могут отвергнуть, хотя от бывших жен уходил сам. С первой после четырех лет совместной жизни расстались легко. У меня даже не сохранилось ни одной общей фотографии. Со второй супругой рвал очень больно, при том что внешне обошлось без ссор и скандалов. Я предупредил, что могу уйти, ничего не изменилось, и тогда ушел. И больше никогда не возвращался, хотя очень любил жену. Тяжело прощался, несколько лет. Тогда я понял, что людей связывают нити разной длины. Перерезал самые короткие, посчитал, что больше ничего не держит, и стал удаляться. А тут ниточка, что подлиннее, натянулась и сделала больно. Ее обрубил, успокоился, а уже следующая нить в звенящую струну превратилась…
По-моему, самая нетерпимая ситуация это, когда меня не надо, а я есть. Лучше я на ровном месте заподозрю неладное и раньше времени уйду. Насильно заставлять быть со мной я никого не стану. У меня врожденное чувство такта, чем горжусь.
…Я расскажу вам одну историю, чтобы вы все правильно поняли. Когда мама была беременна мною, она переживала трудный период отношений с отцом. Папу всю жизнь преследовали женщины, его любили, боготворили, быть женой такого человека совсем непросто… Словом, возникла ситуация, когда мама задумалась о том, надо ли ей рожать еще одного ребенка. Мама была морально готова к аборту, практически приняла это решение, но подружки переубедили ее в последний момент. Говорят, ребенок в утробе чувствует, если мать начинает им тяготиться, если он оказывается лишним…
Этот факт знают немногие, мне его рассказала сестра Катя, которая старше меня на 12 лет. Эту историю я вспомнил не в качестве иллюстрации отношения к маме, а для того, чтобы было ясно, почему я так остро реагирую на свою ненужность.
Кстати, это одна из причин, по которой я никогда не смогу жить за границей. Я всю жизнь очень тяжело завоевывал право на то, чтобы быть нужным. Второй раз начать с нуля не смогу. Хорошо, приеду я в Америку или Израиль — и что? В том мире нет такой роли — Костя Райкин. А здесь, в этой уродливой театральной постановке, которая называется “Наша российская жизнь”, — есть. Я говорю, и все молчат. Право на это я заслужил.
— У вас в кабинете видное место занимает менора — еврейский семисвечник. Напоминание о земле обетованной?
— Это папина вещь. Он не был в Израиле, но вырос в патриархальной еврейской семье, знал идиш и иврит, обряды и обычаи. Это прошло мимо меня, поскольку дедушка, хранитель традиций, умер во время блокады в Ленинграде. Я и иудеем считать себя не могу. Скорее, я православный, правда, не крещенный. Но в Бога я верю. Надо бы сходить в церковь…
К слову, не понимаю, как можно гордиться своей национальностью. Это ведь не твоя заслуга, что ты еврей или японец. По-моему, национальная гордость — это глупость. Должно быть национальное достоинство. По духу, воспитанию я считаю себя стопроцентно русским человеком. В жилах которого течет еврейская кровь.
— Мы много сегодня говорили о вашем отце и практически ни слова — о маме. По-моему, это не справедливо.
— Мама у меня замечательная. Она из очень интеллигентной еврейской семьи. Академик Иоффе — родной мамин дядя. Дедушка мамы имел три высших образования.
Мама чрезвычайно экстравертный человек, она излучала доброжелательность и тепло. Она была нашим семейным мозговым центром, даже написала несколько книг и, если бы не пожертвовала карьерой ради папы, могла стать знаменитостью. Мама играла у отца в театре, по сцене она Рома, а в жизни маму звали Руфь Марковна Иоффе.
Знаете, как они поженились? Папа пригласил маму в кино. Когда в зале погас свет, отец сделал предложение выйти за него замуж. Маме было 18 лет…
— У Аркадия Исааковича был фильм “Люди и манекены”. Вам не кажется, что в последнее время манекенов стало больше, чем людей?
— Я очень люблю эту страну. У меня нет другой. Меня зовут участвовать в общественной жизни, но я отказываюсь. Мое дело здесь, в театре. Если люди мне поверят, я смогу удержать их от дурных поступков, они чего-то не сделают, кого-то не выберут. Умом я понимаю причины симпатий к Жириновскому и коммунистам, но все равно обидно видеть такое количество сограждан с замутненным сознанием. Тем не менее, не возьму на себя смелость обозначить пропорцию между людьми и манекенами. У Достоевского есть другое определение: человек усиленного сознания и непосредственный деятель. Наверное, вторых всегда больше.
Но я предпочитаю общаться с первыми…
Андрей ВАНДЕНКО
