ИДЕОЛОГИЧЕСКИЙ И МОРАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ СМЫСЛ ПОБЕДЫ КПРФ НА ВЫБОРАХ В ДУМУ 17 ДЕКАБРЯ 1995 ГОДА
Прогнозируемая за несколько месяцев до выборов и осуществившаяся внушительная победа КПРФ на парламентских выборах обнажает во всей возможной полноте не только специфику, но и качественные отличия российского варианта реформирования коммунистической системы от того, как движутся от коммунизма к демократии посткоммунистические страны Восточной Европы, к примеру славянская Польша.
Это только на первый взгляд в победе лидера неокоммунистической партии Польши Александра Квасневского на президентских выборах в Польше в ноябре 1995 года много общего с победой Зюганова как лидера партии на наших русских выборах в Думу.
Понятие “неокоммунистическая партия” очень обманчиво, оно скрывает за одним и тем же словесным покрывалом совершенно различные политические и идеологические устремления, разный тип мировоззрения.
Парадокс истории состоит в том, что по мироощущению, по исходным мотивам борьбы и даже по политической стилистике нынешний, двигающийся к победе Зюганов куда больше напоминает Валенсу августа 1980 года, чем Квасневского 1995 года. Я слышал речи Валенсы, которые он произносил в сентябре 1980 года в Варшаве, куда он приехал как победитель после августовской национальной забастовки. Я слышал зажигательные речи “умеренного” Зюганова.
Очень много общего в главном у этих политических деятелей. И прежде всего самоощущение мессии, призванного спасти свою страну, дух нации от иностранного порабощения. Зюганов, как и Валенса образца восьмидесятого года, воспринимал себя во время предвыборной кампании как лидер надпартийный. В этом было его преимущество, ибо преображаясь, делая себя под национального лидера, он компенсирует недостаток харизмы. Но в этом и его слабость, ибо, становясь над межпартийной схваткой, он рискует потерять часть своего электората, которая настроена партийно, на самом деле коммунистически.
Но для нашего анализа важно подчеркнуть, что на этих парламентских выборах Зюганов победил как политик, претендующий на роль национального лидера, отстаивающий интересы российской нации в целом. На этом надо сделать особое ударение, ибо Запад, который сегодня оплакивает политическую кончину Козырева, никак не может понять, что победа Зюганова выросла не только из ностальгии по советской истории, но и из судорожных поисков смысла новой, посткоммунистической истории русской истории и нового национального лидера, он никак не может понять, что все демократические миссионеры, которые кормятся за счет американских налогоплательщиков и которые в массе Россию не знают и Россию боятся, не в состоянии дать ответ русскому человеку на его главные вопросы. И чем меньше в нашей стране будет различных миссионеров и филантропов, спасающих русскую демократию, тем лучше будет для Запада и для нас.
Победа Зюганова на выборах, если к ней относиться серьезно, это не только свидетельство поражения идеологии и политической стратегии августовской 1991 года революции, но и попыток Запада, совсем не бескорыстных, ускорить процесс вестернизации России.
Другое, конечно, дело, что национальный мессианизм Зюганова, в отличие от мессианизма Валенсы, был во многом вымученным, ибо не имел твердой почвы русской правды, ибо оставался все же классовым мессианизмом.
У Валенсы 1980 года было огромное преимущество, ибо ему не надо было, как Зюганову, соединять национальную идею с социалистической идеей, он имел действительно всеобщую национальную поддержку, и прежде всего молодежи. Но исходный мотив деятельности у Зюганова такой же, как у Валенсы. Последний хотел спасти польский дух сопротивления, Зюганов выступает как спаситель “традиций российской духовности” и традиционных русских ценностей. И этот неосоветский мессианизм сейчас сработал, ибо о болях и нравственных страданиях советского периода люди забыли, а самоощущение унижения национального достоинства живет сейчас в душах многих. На фоне национального нигилизма и исторического беспамятства нынешнего правительства даже красный, во многом противоестественный патриотизм Зюганова начинает восприниматься как нечто родное. Но, наверное, и это имеет свое объяснение.
Другой национальный мессианизм сейчас просто не может быть услышан в России. Белый, антикоммунистический мессианизм, как и белый патриотизм, который был взят на вооружение Руцким и Говорухиным, мало кто воспринимает сейчас в России. У нас, в отличие от Польши и Чехословакии, нет никаких корней, никакой почвы для реставрационной идеологии, для русской партии в точном смысле этого слова. Большевики поработали на славу.
Мессианизм Валенсы носил классический реставрационный характер, отражал интересы и настроения всех слоев польского общества, за исключением немногочисленной группы партийных аппаратчиков, ибо на тот момент все поляки хотели вернуться в свою национальную, докоммунистическую историю, у всех поляков была жива память о довоенной независимой Польше. Тогда, к 1980 году, в Польше были налицо все предпосылки для широкой национальной антикоммунистической революции, была сильна ностальгия по межвоенной Польше, активно подогреваемая польским кино, был такой мощный субъект реставрации, как польский костел, укрепивший свои и без того крепкие позиции после приезда Папы-поляка в Польшу в июне 1979 года, была жива польская национальная интеллигенция, которая осталась в стране и сумела воспитать целое поколение антикоммунистической интеллигенции, чьи ряды расширялись от кризиса к кризису, объединяя самых разных людей, таких, например, как совершенно не похожие мученики совести Мочульский и Михник. И, наконец, было налицо единство, слияние демократической и национальной идей.
У нас в СССР, а потом в России не было и до сих пор нет подавляющей части этих необходимых условий для реставрационной антикоммунистической революции. Перестройка потому и была либеральной реформой сверху, “направленной на совершенствование социализма”, что у нас не было ни субъекта, ни тем более широкой национальной базы для антикоммунистической, реставрационной идеологии. И, наверное, не случайно антикоммунист, единственный человек, который объективно мог претендовать на роль вождя реставрационного движения, Александр Солженицын так и не приехал в СССР, когда начались либеральные реформы Горбачева-Яковлева. У нас в России почти не было людей, которые бы болели душой за старую, дореволюционную Россию, которые бы жили идеалами и идеями, родившими белое сопротивление с его героями, символами и драмой. И это связано не только с тем, что семьдесят лет коммунистического воспитания – это слишком много для того, чтобы уцелела национальная память, сохранился дух старой России, уважение к ее святыням.
Семьдесят лет коммунистического правления – это нечто иное, чем сорок лет социализма в Польше. У нас не было субъекта реставрации по той простой причине, что после коммунистической “вспашки” России у нас остались только дети и внуки рабочих, крестьян и красной интеллигенции, которые до сих пор сохраняют свою классовую идентификацию, ощущают себя наследниками дела Октября.
Поэтому наша демократическая революция 1990-1991 годов, включая ельцинский контрпереворот августа 1991 года, была не столько демократической и не столько антикоммунистической, сколько антиаппаратной революцией. Дети красных комиссаров, дети коммунистических, атеистических семей (речь идет о Елене Бонер, Юрии Афанасьеве, Егоре Гайдаре) могли организовать только красную революцию, направленную против “сталинских извращений социализма”, против того сталинского аппарата, который обидел их самих, их детей и внуков.
В основе этой революции была все та же потребность более справедливого распределения богатств, на этот раз распределения аппаратных привилегий, в основе этой революции была все та же идея коммунистической справедливости, замешанная на традиционной русской зависти к чужому богатству, к тем, “кто оторвался от народа”. Во многих отношениях вожди нашей демократической революции были более левыми, чем их враги – аппаратчики, ибо они стремились довести до логического конца ленинский план самоопределения народов Российской империи, покончить “с остатками российской империи”, они пытались дать решающий бой Российской Православной церкви, организовав кампанию по разоблачению ее связей с КГБ. Наиболее явственно левая, красная природа нашей так называемой демократической августовской революции проявилась в 1993 году, когда обнаружился обман обещаний ее вождей, когда население начало выражать недовольство избранным курсом реформ. Тогда нашими “демократами-ленинцами” был выброшен ленинский лозунг “революция должна уметь защищаться” и объявлена идеологическая подготовка к “неизбежной гражданской войне”, что и завершилось малой гражданской войной в пределах Садового кольца в начале октября 1993 года. И что привело к дискредитации самой идеи либерализации России и идеи демократических реформ.
И сам по себе этот факт – расстрел из танков Белого дома 4 октября – подтверждает качественное отличие между практикой перехода от коммунизма к гражданскому обществу в Польше и практикой изживания коммунизма в России. Польша, как и Венгрия, вышла из коммунизма на основе коммунистической конституции, двигаясь путем правовой преемственности, сохраняя существующее правовое поле, принципиально отказавшись от насилия как способа решения политических споров. Мы же все эти четыре года, последовавшие после так называемой августовской революции, движемся, все время теряя правовое поле, совершая один за другим государственные перевороты, а потом судорожно пытаясь наверстать упущенное при помощи очередных выборов.
Только приняв во внимание перечисленные выше особенности посткоммунистической России и нашей антиаппаратной революции, мы сможем понять, почему на смену времени “Демократической России” Галины Старовойтовой и Глеба Якунина пришло время КПРФ Геннадия Зюганова.
Разбуженные страсти уравнительного коммунизма, которые Ельцин вместе с вождями “Демократической России” использовал в борьбе с аппаратом, теперь работают против его “правительства реформ”, тем более что экономическое положение среднего россиянина сейчас намного хуже, чем экономическое положение среднего советского человека на излете коммунистической системы, тем более что нынешняя коррупция среди государственного аппарата несопоставимо выше, да и циничнее, чем в советские времена.
Прибегнув к насилию для защиты своей власти, радикальные демократы не только скомпрометировали в глазах простого человека такие понятия, как “демократия”, “либерализм”, но и косвенно оправдали большевизм с его практикой террора, насилия. Зюганов очень эффективно использовал нравственную самодискредитацию радикальных демократов в результате событий 3 и 4 октября 1993 года в Москве для утверждения и пропаганды своего антилиберального мировоззрения. И самое главное. Противопоставив демократические ценности государственным и национальным ценностям, радикальные демократы создали острый дефицит в государственной идеологии и государственной практике, который пытается компенсировать Зюганов своей проповедью государственного патриотизма.
Можно, конечно, утверждать, что русская либеральная революция могла быть только антиаппаратной и только необольшевистской, обращенной к традиционным эмоциям советского человека, что возглавить эту революцию могли только те люди, которые, с одной стороны, были встроены в эту систему, а с другой – обижены ею. У нас не могло быть другого субъекта антисистемной революции, кроме советской интеллигенции и аутсайдеров системы. Но если это так, то надо признать, что эти неполноценные и лукавые “демократы” с неизбежностью должны были спровоцировать и ностальгию по советским временам, и нынешний моральный кризис как почву для национального фундаментализма.
На смену тем, кто настаивал на том, что сама российская национальная идея, национальная самоидентификация по своей природе антидемократична, приходят те политики, которые в свою очередь настаивают на несовместимости российских национальных ценностей с либеральными ценностями. Для наших демократов-большевиков главным врагом был российский патриотизм, теперь для Зюганова таким врагом является западничество. И надо признать, что история последних лет дала много аргументов для подобного антизападничества. Парадокс состоит, наверное, в том, что и Запада в классическом смысле сейчас нет.
Зюганов в своих книгах и статьях все время говорит о том же: только национальная, “русская идея” сейчас “способна превратиться в материальную силу, объединить вокруг себя все здоровые, патриотические силы, придать осмысленный, целенаправленный характер активности самых широких сил общества”.
Зюганов, как и Валенса в 1980 году, выступает в роли спасителя нации, пытается представить в ее глазах свою собственную политическую борьбу как последний “решительный бой”, как последний шанс русского народа сохранить себя и собственное достоинство. Тогда, в 1980 году, Валенса и его движение “Солидарность” призывали Польшу подняться с колен, обрести свободу и независимость, покончить с властью, которая предала национальные интересы, защитить Польшу и польские традиции. К этому же, к национальному возрождению, к спасению русской духовности, культуры и традиций призывает Россию Зюганов. Не случайно в своем первом же интервью после победы он призвал правительство покончить с “засильем” американских фильмов, проповедующих порнографию и насилие.
Разница между Зюгановым 1995 года и Валенсой 1980 года состоит в том, что они под словами “враг” и “поработитель” подразумевают разные вещи. Валенса и его “Солидарность” поднимали польский народ на борьбу с диктатом СССР, с навязанным Польше советским коммунизмом. Зюганов же выступает против “пятой колоны”, против “гайдаров, чубайсов и прочих”, кто по указке “враждебных России сил” довел Россию до пределов падения, “кто ненавидит все русское, советское, народное, кто не желает, чтобы мы жили по законам правды, добра и красоты, хочет загнать нас в ширпотребовский интеллектуально-бытовой концлагерь”.
Для Валенсы тогда внешним врагом был Восток, Советская Россия. Для Зюганова таким внешним врагом является Запад, который “устранил Советский Союз в результате “перестроечной” диверсии”.
Зюганов по мировоззрению такой же фундаменталист, каким был в 1980 году Валенса. Разница состоит только в том, что Валенса был и, наверное, остается католическим фундаменталистом, а Зюганов стал и окончательно окреп в своих убеждениях как православный красный фундаменталист. Свою главную политическую миссию Зюганов видит в спасении России как хранительницы культурного, религиозного и геополитического наследства православной, как пишет Зюганов, византийско-славянской цивилизации. И поэтому совсем не случайно Зюганов, называющий себя коммунистом, видит свою миссию в укреплении позиций православия, которая, по его мнению, сыграла решающую роль в формировании духовного склада русской нации.
Я обращаю внимание на несколько неожиданное психологическое сходство Зюганова и Валенсы как политиков, обремененных идеей национального спасения, только для того, чтобы подчеркнуть свою исходную мысль о том, что победа КПРФ имеет мало общего с победой Квасневского на президентских выборах в Польше, что сама по себе победа КПРФ не свидетельствует о качественном и необратимом сдвиге России влево.
Модные ныне разговоры о закономерностях посткоммунистических трансформаций, о неизбежном полевении этих стран после шоковой терапии, после первых шагов приватизации затемняют суть процессов, которые происходят в России, мешают увидеть проблемы, перед которыми сейчас стоит Россия и без решения которых говорить о какой-либо демократизации просто несерьезно.
Все разговоры о возможной социал-демократизации КПРФ и самого Зюганова, которые велись до выборов и в России и на Западе, свидетельствуют о полном непонимании того, что на самом деле происходит в России.
Само по себе убеждение политика, что государственный сектор должен преобладать в решающих сферах национального производства, о чем сейчас говорит лидер КПРФ Зюганов, ничего не говорит о его мировоззрении или о тех духовных ценностях, на которые он ориентируется. Подобный тезис в зависимости от ситуации может отстаивать коммунист, социалист, консерватор, левак, фундаменталист.
Сейчас нет почвы для социал-демократизации России, ибо, несмотря и на контрасты богатства и нищеты и на традиционный русский эгалитаризм, национальная проблема, ощущение национального унижения, иррациональный страх утраты идентичности сильнее унижения нищетой. Социал-демократизация страны предполагает ее открытость на Запад, примат космополитических настроений, оттеснение национальной проблемы и проблемы национальной идентификации на второй план. Именно потому, что подобные антифундаменталистские настроения, спровоцированные жесткой политикой костела в отношении абортов, победили в Польше, там стала возможна победа неокоммуниста, по крайней мере левого политика Квасневского.
Но Россия сейчас находится совсем на другой фазе развития, когда, напротив, русский фундаментализм в самых разнообразных формах усиливает свои позиции. Фазу тотальной открытости на Запад и стремления полностью преодолеть в себе все специфическое русское – и сильное государство, и империю, и своих традиционных союзников и свои традиционные рынки – мы уже давно пережили. И делали мы это чисто по-русски, импульсивно раздевая душу и самих себя до исподнего. И ничего, кроме усмешек, не получили взамен.
Теперь маятник общественных настроений пошел в прямо противоположном направлении, в сторону отторжения от Запада, в сторону автаркии и большей самоизоляции. И никакой процент приватизации, никакие усилия сверху не смогут изменить этих настроений.
По этой причине прозападные российские социал-демократы не сумели собрать даже один процент голосов. И по этой же причине антизападник, сторонник “русской идеи” и “русского пути” Зюганов получает одну треть мест в Думе. Кстати, гипотезу о том, что Зюганов победил прежде всего как русский традиционалист, а не как левый в европейском смысле слова, подтверждает тот факт, что он получил основные голоса в российской глубинке, получил голоса малых городов и русской деревни, где сильнее, чем у жителей столицы, выражена русская, православная идентификация, сильнее настроения автаркии, самоизоляции России, которые отражает в своих книгах Зюганов. По этой же причине провинциальная интеллигенция с православной идентификацией, если шла голосовать, то голосовала за КПРФ как за русскую партию.
И здесь опять поразительное совпадение с электоральной судьбой Валенсы. На президентских выборах и 1990, и 1995 годов католическая польская интеллигенция голосовала за Валенсу. Первый польский послекоммунистический президент Польши, как и Зюганов сейчас, был ближе и роднее польскому крестьянину, чем образованной и космополитической городской интеллигенции.
Одна и та же негативная реакция и на шоковую терапию и на попытки радикальных антикоммунистов представить социалистические периоды в жизни этих стран как черную дыру истории, как затянувшийся на десятилетия период “коммунистической оккупации” дала в Польше и в России совершенно различные политические ответы. В Польше в лице Квасневского победила идея национального примирения, сплочения польской нации во имя более прагматических и конструктивных реформ. В России в лице КПРФ Зюганова, напротив, победила идея войны, морального и политического противостояния тому политическому и экономическому режиму, который установился в России после декабря 1991 года.
Конечно, есть достаточно оснований предполагать, что у Зюганова нет ни возможностей, ни даже желания взрывать тот режим, который позволил ему стать победителем на свободных демократических выборах, что он как трезвый политик отдает себе отчет, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку, что сама постановка вопроса о реставрации советского строя спровоцирует ситуацию гражданской войны в России. Упаси Бог подчинять логику предвыборной президентской кампании логике борьбы между белыми и красными.
Но сейчас речь идет не о тактике КПРФ после выборов, не о ее реальных возможностях изменить природу нынешней власти. Сейчас речь идет о тех настроениях и ожиданиях, которые надувают паруса КПРФ. А они во многих отношениях качественно отличаются от тех настроений, которые сегодня определяют ситуацию в Польше.
Победа неокоммуниста Квасневского значительно продвинула Польшу на пути к гражданскому обществу, к гражданскому миру. Победа Зюганова в России показала, что Россия до сих пор не нашла путь реформ, который бы воспринимался людьми как способ продолжения их национального развития, как их общенациональное дело. Опросы накануне выборов в Думу показали, что 74 процента населения России полагает, что страна после 1991 года идет неправильным путем. Такого разочарования в рыночных реформах, как в России, нет ни в одной стране Восточной Европы.
Политическое будущее России после победы КПРФ на выборах в Думу стало еще более неопределенным, ибо КПРФ победила как антисистемная сила, ставящая своей целью не только отстранение от власти тех, “кто ненавидит все русское”, но и полную перемену курса. И этот факт свидетельствует о том, что до тех пор, пока каждая очередная оппозиция в России будет выступать как антисистемная сила, сами по себе выборы не станут ни фактором укрепления гражданского общества, ни фактором политической стабильности. Выборы в России не заменят политических усилий, необходимых для консолидации посткоммунистической политической элиты, для окончательного преодоления перманентной гражданской войны, которая с перерывами продолжается у нас весь двадцатый век, от кровавого января 1905 года до кровавого октября 1993 года, до безумия варварской чеченской войны.
Трагедия состоит в том, что после победы КПРФ на выборах проблема национального примирения откладывается. По крайней мере, до сих пор не ясно, кто в России может стать субъектом национального примирения и какие ценности и традиции могут примирить многонациональный русский народ. Вряд ли красный патриотизм Зюганова, который был эффективен на прошедших выборах, сможет стать инструментом реальной консолидации посткоммунистической России.
Александр ЦИПКО,
советник Фонда “Реформа”
