Я к вам пишу промеж делами
Из головного леспромхоза,
Чтоб знали вы, какая с нами
Случилася метроморфоза.
Живу я, стало быть, херово,
В деревне среди пчел и ульев.
Мой дед – Петров и мать – Петрова,
Ну а мое фамилье – Хульев.
Мне мать про батю говорила,
Рассказывая популярно,
Что он работал на Курилах,
Ну, в смысле, летчик был полярный.
Любил футбол, любил корриду
И по душевному порыву
Возил пингвинам в Антарктиду
Свежемороженную рыбу.
Летал и с килькой, и с сардиной,
В поставках соблюдая график.
Полгода дрейфовал со льдиной,
Ну и замерз на льдине на фиг.
Над фоткой, занесенной пылью,
Твердила мать: “Гордись им, Вася!”
А я все думал про фамилью:
Откуда, блин, она взялася?
По отчеству я – Эспаньолыч,
Отец испанского был пола,
Но вкалываю я, как сволочь,
А не как отпрыск Эспаньола.
Зато играю на баяне
Латинский танец хабанеру.
В живую пальцами хуярю,
Не то, что звезды – под фанеру.
Еще пою про кукураччу
(ее у нас в деревне знают).
Я эту песню так херачу,
Что в доме стекла вылетают.
И штукатурка между стульев
Слетает с потолка, как перхоть.
Но почему фамилье – Хульев:
Ну хоть убей, не мог я въехать.
И вот однажды в хмурый вечер,
Когда весна дождем достала,
Зажгла моя маманя свечи
И фотку батину достала.
Грешно, конечно же, смеяться:
На фотке, вынутой из шкафа,
Он сам себя держал за яйца
И пел, зажмурившись от кайфа.
Я сел, упершись в стол локтями,
Сложил свои мозги в кулечек:
– Неужто это мой батяня?
Выходит, мама, он не летчик?
Не зря я все-тки волновался,
Видать, в пушку у бати рыло?
– Ты сам об этом догадался,
Я ничего не говорила.
Но час настал, я рву, сыночек,
Все нити в этой паутине:
Отец твой жив, и он не летчик,
И он не замерзал на льдине!
В Московскую Олимпиаду,
Когда была еще в расцвете,
Я торговала лимонадом
В одном гостиничном буфете.
И вот однажды на закате,
Когда я кассу сдать хотела,
Он в наш буфет зашел некстати,
И я, как дура, обалдела.
И, вспомнив, как у канареек
Дрожат от возбужденья лапы,
Я горсть растерянных копеек
При этом уронила на пол.
И до сих пор перед глазами
Его лицо с его губами,
Поющими: “О, мами, мами,
О, мами блю, о, мами, мами…”
Он был красивый, сильный, бойкий,
Глядящий трепетно и томно…
И все же на буфетной стойке
Нам было очень неудобно.
Как неудобно было, впрочем,
Тебе признаться, мой котенок,
Что твой папаша был не летчик,
А гастролер, артист, подонок.
Сейчас, когда я горько плачу,
Что во грехе ты был нагулен,
Я вспоминаю про мучачо,
Про твоего папашу Хулио.
Конечно, твой папаня – сволочь,
Но пусть судьба не задалася,
Зато теперь ты – Эспаньолыч,
Зато теперь ты – Хульев, Вася!
Теперь тебе открыта тайна,
Чтоб в душу нам никто не капал,
Живи, дитя любви случайной,
И знай отныне, кто твой папа!
Я сразу подскочил на стуле,
И в тот же миг зашелся в крике:
– Я – сын Иглесиаса, Хульев,
А не какой-то там Энрике.
Который задницей виляет,
Как будто киллер – пистолетом.
И что себе он позволяет?
С самой Алсу поет дуэтом!
Бездарный, наглый самозванец,
Который не поет, а лает.
А я живу, как оборванец,
И папа обо мне не знает.
Прошу вас, люди, помогите
(Кто мне помочь, конечно, в силе),
Иглесиасу там скажите,
Что, дескать, сын его Василий
Не растерял талант по пьяни,
А сохранив любовь и веру,
Еще играет на баяне
Латинский танец хабанеру!
Александр ВУЛЫХ.
