Мастерская Олега ШЕЙНЦИСА – главного художника и сценографа “Ленкома” навевает мысли об арбузовских “Сказках Старого Арбата”. Уютное и странное помещение, где на небольшой площади сошлись и уживаются вместе предметы и вещи, принадлежащие различным эпохам, народам, и пластам пространства – от примитивно бытового до космически недосягаемого. Маски на стенах, картины, эскизы, металлические детали, рамочки… Сухие степные травы в необыкновенной вазе соревнуются с законченной красотою чертежей. Над деревянными наличниками, лепными украшениями, деталями интерьеров плывет запах горячего кофе пополам с ароматом то ли свежих красок, то ли ароматических палочек. Во всем – экзотика, восходящая к семи дням творения…
На столе – пачка старых рисунков к “Юноне” и “Авось”. На фоне фиолетового звездного неба и летящего в тумане креста-корабля запечатлена метущаяся фигура в развевающемся плаще. (Уж не “сны” ли Сальвадора Дали способствовали рождению декораций этого самого “ленкомовского” спектакля?)
– Захаров говорит: “Не вздумайте делать здесь ремонт, – смеется Олег Аронович, мешая кофе в чашечке. – Что-то экзотическое, конечно, во всем этом есть. Хотя в некоторых местах стены оголились до кирпича. Но и они стали частью интерьера. Тут и прибраться-то нереально: страшно зацепить что-нибудь – все обвалится. Я люблю художественный бардак. Хотя надо бы, конечно, найти способ с этим побороться.
– Олег Аронович, а что отличает ваш домашний интерьер?
– Когда мы въехали в свою обезличенную квартиру после многолетних московских мытарств, я сказал жене: “Никаких ремонтов делать не будем. Вот как оно само слепится, так пусть и останется”. Теперь предметный мир ведет себя согласно своим желаниям.
Что я с трудом переношу в современных домах – это античеловеческие пропорции “коробок”. Я в них просто болею. Победить можно многое. Но силу и мощь пространства победить нельзя. В этом я убедился. Есть места, где люди могут уничтожать себя или друг друга именно из-за античеловеческих пропорций. Пропорции пространства регулируют внутреннее состояние человека – его агрессивность, активность, общее самочувствие. Умело используя их, можно даже подчинить чужую волю.
– Давайте перейдем к “Городу миллионеров”. Однажды вы рассказали, как, работая над декорациями какого-то спектакля, сели в метро на кольцевой линии и дали себе зарок: через три круга “выдать” свежую идею. А как обстояло дело на этот раз?
– Было осмысление того, что лично мне нравится в театре, что воздействует, что – раздражает. Затем возникла конкретная пьеса – она и являлась заказчиком. Ни режиссер, ни актеры, ни драматург, а именно пьеса с ее атмосферой и героями. И я начал жить внутри этой пьесы – это нормальная мхатовская система. То, что Станиславский называл “погружением”. Иногда я ловил себя: да что они мне – посторонние люди, эта Филумена и ее нерадивый муж, ведь у меня свои проблемы, посерьезнее. Но я так в их обстоятельства окунулся, что проблемы героев стали важнее собственных.
Одному Богу известно, сколько я обошел антикварных магазинов, рынков, облазил подвалов и чердаков в поисках необходимых деталей интерьера, мебели, тканей, портьер. Мне важно было каждую мелочь подержать в руках. Вплоть до спиц и полотенец. Почувствовать ее – из этой ли она истории? Как важно было создать Дом, который был бы уютным живым чревом, обнимал бы героев, не выпускал их наружу. Чтобы Филумена и ее муж двигались по дому, как по лабиринту, и самим пространством были бы обречены на положительное решение проблемы.
Отсюда – и “теплый” деревянный интерьер, который при сложной многослойной покраске обрел дополнительную глубину. Я, обращаясь в мастерскую, предупредил мастеров, что я их изрядно помучаю. Мы с ними обговаривали технологию изготовления каждой детали. В нашей работе нет мелочей.
Что же касается пейзажа, открывающегося с балкона…
Когда я делал его, то у меня возникала ассоциация с родной Одессой. С одесскими трущобами. Я вырос в уникальном городе, в огромном доме, с высокими лепными потолками, с каминами, где жили в бедности, в коммуналке, сразу несколько семей. На стене, как таз, висел корпус машины “Победа”, а все соседки по квартире пытались меня дружно воспитывать. Оттуда пошла моя кличка “А вот и нет”.
Каждый видит город своими глазами. Хотя я сознательно стремился уйти от узнаваемости. По-моему, это получилось. Ко мне на премьере подошел зритель, который признал в нем Неаполь. Девушка вчера сказала, что это – Таллин. Сегодня дама, которая только что отдыхала в Карловых Варах, утверждала, что это – Карловы Вары. Но это не Неаполь, не Питер, не Париж. Это, если хотите, город-космополит. Именно такие “теплые” города нас привлекают своими колоритом и уютом.
– “Ленком” впервые за долгое время сделал очень камерный и гиперреалистический спектакль. Это так не похоже на предшествующую “Мистификацию”…
– У нас в театре существуют три линии – музыкальные спектакли, публицистический театр и психологическая драма.
Иногда мы пытались совмещать эти направления. Например, в “Жестоких играх” и “Трех девушках в голубом”, где преувеличенная документальность, жесткая реалистическая фиксация плавно переходила в какую-то космическую историю. Так было и в “Оптимистической трагедии”. Сценографически в “Чайке” это выразилось в том, что на сцене прекрасно сосуществуют колдовское, мистическое озеро с рощей и дорогой старинный антиквариат. А вот “Шут Балакирев”, над которым мы сейчас работаем, будет решен совершенно по-иному.
Мне, как клоуну, интересно балансировать во всем этом. Вчера мы сделали “Мистификацию”, где вообще не понятно, какое светопреставление происходит на сцене, а через короткое время делаем абсолютно гиперреалистическую работу.
Театр и интересен тогда, когда он умеет делать и то, и другое. Утром мы все в песке играем в волейбол, а вечером в смокингах появляемся на приеме. Мы умеем быть разными. То есть, я хочу сказать, что природа театра это – перевоплощение.
– Как с годами изменились ваши творческие взаимоотношения с Марком Захаровым?
– Слава Богу, реальных изменений нет. Когда я пришел, он был молодой, энергичный, бросался помогать. Теперь он этого не делает. Но с приходом мудрости Марк Анатольевич в душе остался молодым, порывистым. Для меня – это идеальные отношения. Я очень трудно сосуществую с режиссерами. Захаров меня в этом смысле избаловал. Многие режиссеры пытаются влезать в процесс, контролировать его. Они не понимают, что в предоставляемой свободе гораздо больше взаимных обязательств, чем при жестком контроле.
С Захаровым действительно интересно работать. Часто ночью я ловлю себя на том, что молча ругаюсь с ним, что-то ему доказываю, спорю. И слышу его возражения. Наконец, я выстраиваю концепцию, прихожу в театр – а он мне уже с порога отвечает. Я еще не успел ни одного слова сказать! Иногда я даже ему письма пишу с подробным изложением своей позиции. Но мне не удавалось эти письма ему ни разу вручить – потому что он отвечал сразу и так, как будто бы письмо уже было им прочитано. Скажете, мистика? Но я-то понимаю, хотя и могу это логически объяснить, что ночью он со мной тоже, видимо, спорил. И наши души на расстоянии сумели о чем-то договориться.
– А вы часто сталкиваетесь с мистикой в театре?
– Постоянно. Вот иногда руководство пытается наказать кого-то из рабочих сцены за то, что во время спектакля лампочка не загорелась, круг не пошел, механизм не сработал. А человек возражает: “Да я тут ни при чем. Перед спектаклем все работало”. И он говорит правду. Просто сегодня капризничает пространство. Оно сегодня не готово принять вас. Вы ему где-то нагрубили вчера. У сцены – абсолютно женские реакции. Вчера ты был с нею не очень приветлив, и сегодня она не хочет тебе помочь.
– О чем вы говорите и чему вы учите ваших студентов-мхатовцев?
– Научить быть художником нельзя. Им надо родиться. Я в последнее время размышляю над тем, что такое “коллективное творчество”? Это же, на первый взгляд, полный абсурд. Тысячелетиями люди пытаются построить семью и не перебить друг друга. И такой редкий случай, когда у двоих это получилось. А тут десятки человек должны сосуществовать вместе, да еще и творить! А еще при этом стоит задача самосохраниться, не стать рабом.
Зрители иногда про театр говорят: какие молодцы! А я думаю, что это Некто Там, наверху – молодец, а мы только пытаемся не вмешиваться в тот процесс, который уже идет. И его не улучшать. Мы подчиняемся энергетическому полю, потоку, который чувствуем. Я думаю, что когда мы пытаемся что-то улучшить и топорно, своими неловкими руками внедряемся в этот процесс, то только портим все.
Ну, например, я часто сталкиваюсь с тем, что многие люди хотят мне “помочь”. И я тогда спрашиваю, а вы умеете помогать? Это особый дар – помогать. Потому что чаще всего, помогая, мы друг другу очень вредим. Хотя действуем из самых добрых побуждений. Чтобы внедряться руками в какие-то тонкие вещи, нужно их знать. Знать, что ты это можешь, или хотя бы уважительно относишься к чужому замыслу. И признавать, что подчиняешься общему процессу, не тобой запущенному. Я часто говорю своим студентам: “Ты придумал какую-то идею, теперь доверься пальцам”. В нашем деле нужно чему-то довериться. Но доверяясь, при этом не быть рабом случайного. Важно иметь Идею. Идея – это гарантия того, что не выпадешь из процесса. Без нее “мистика театра” не будет на тебя работать. Она тоже не дура – мистика, чтобы работать на каждого.
Елена КУРБАНОВА.
Фото Игоря КОЗЛОВА.
