У тебя всегда богатый выбор: либо ты уважаешь людей, либо ты не уважаешь их
Эстрада развивается, стал понятен смысл слова “конкуренция”, каждую неделю табель о рангах приходится переписывать, она, табель, даже более лабильная, чем мое настроение, огненные, ретивые новички каждый день стучатся в дверь, не просят, но требуют впустить, студии оснащены пультами из XXI века, а Володя Пресняков, с которого у нас все начиналось, потихонечку скапустился, фамилия золотая есть, а человека нет, то есть человек где-то есть, а певца нет.
Куда делся певец?!
Но погодите, до обличений я сам спою вам песенку, как я верил в лучшее, в ласковый бриз, в свои крылья, в распрекрасность рассвета, в расчудесность заката, в тихий поцелуй украдкой, в тайные записки. Песенка моя посвящается Володе Преснякову, потому что вера моя с ним связана была! Он ее поощрял, он ее питал, он ее вдохновлял! Его “Зурбаган”, его “Острова”, его фальцет, его облик взорвали жизнь чересчур самолюбивого кутаисского подростка, у которого либретто фантазии вечно не совпадало с либретто реальности, и я догадываюсь, что не одну мою (жизнь) взорвали.
Он был как ветр (привязался этот образ, и поделом, в нем много правды!), ворвавшийся в разморенную, пьяно-ленивую от жарыни комнату, он разбудил меня, и для меня он стал спутником во всем – от эпистолярных упражнений до выкарабкиваний из состояния, в русском (могучем, не премину отметить) языке очень четко характеризуемого словом “петля”.
Он сопровождал мою эволюцию, побившую все рекорды синусоидной бешености; хотелось быть лиричным, как он (“Ты скажи”), напористым, как он (“Кто сказал”), озорным, как он (“Реггей”). Как он.
Свечное, квелое до него освещение сцены Пресняков велел сменить убийственно яркими софитами, прожекторами, “пушками”, потому что сам был – как прожектор (пардон за сиволапый комплимент), потому что вытворяемое им на сцене предполагало “западную” световую и звуковую аранжировки.
В моей провинциальной жизни Пресняков заменил все (смейтесь-смейтесь; но так живут миллионы подростков! в вашей-нашей стране): любовь, грусть, погоду, книги… Можно скажу об этом еще раз, поскольку момент принципиальный – высмеять мой хрупкий до стыдобы внутренний мир, который позволяет даже хорошей поп-музыке безраздельно собой править, но – как было, так и пишу, организм в этом возрасте так устроен (но ваш-то, конечно, поутонченнее будет, признаю).
Мой дар убог, мой словарь скуден, чтобы увязать появление Преснякова с надеждой на перемены, на солнце, на что-то очень хорошее в жизни… написать об этом надобно красиво, с виньетками, охами и вздохами, красиво и категорично, без употребления модальностей (“возможно” и “видимо”): он, П., был революцией, музыкальной и моральной, и я, и мы хотели ему соответствовать!
…Теперь – категорически не хочу. Уважаю себя.
А Пресняков, кажется, ни себя, ни других.
Дай мне табель, толстенький мальчик, я в каждую графу впендюрю двойку… Пресняков внешне стал другим, внутренне стал другим, легкости не стало, изящество почило, самые большие друзья теперь – транквилизаторы, и точные границы моей претензии таковы: он не отработал наши авансы, он приручил нас и плюнул на нас, неинтересно ему стало, что ли, но он забыл: не так уж смешна крылатость “пиитом можешь ты не быть, НО…”, хихиканье над этой крылатостью приводит к летальности, конечно, моральной, метафорической, но такая летальность хлеще буквальной.
Уже давно он стал весело жить. Весело жил и все ждал вдохновения. Одна таблетка – нет вдохновения, одна бутылка – нет вдохновения, где ж ты, мать твою?!
Еще важно умение разбавлять тривиальный отвяз концептуальными размышлениями: мир неблагодарен, он не понимает меня, он ни бельмеса не смыслит в настоящей музыке, он не холит и не лелеет истых гениев, он честит их, костерит и унижает. Мать честная! А ведь он и всерьез так думает. Он думает, что он ни перед кем не в долгу, что он не обязан… Меня уже не забавляет этот емкий образ ленивого и непытливого русского музыканта. Сказав “а”, сиречь ступив на стежку шоу-бизнеса, он не желает произнести “б”, то есть соответствовать претензиям шоу-биза.
А каковы претензии шоу-биза? Прекратите этот гвалт, я вам сейчас расскажу.
Первая претензия нормального шоу-бизнеса сводится к тому, что ты никогда, ни при каких обстоятельствах не можешь, не имеешь права забывать, кто ты, с кем ты связан и что ты ради людей, голосующих за тебя рублем и долларом, в лепешку должен разиться. Не фразы громкого свойства изрекать – об общении со звездами, с Богом, с космосом, – но работать, аки волк. Не чуждаться самой черновой работы ради тех, кто тебя любит. Что в нормальное шоубизе считается признаком настоящего мастера? Его понимание того, что без людей, его любящих, он – никто.
У нашего персонажа не так. Самый талантливый за последние годы русский поп-музыкант позволяет себе небрежно выглядеть, небрежно себя вести, годами не записывать песни (Господи, там его бы порвал менеджмент!), годами не выступать на сцене, едва давая себя уговорить окружению. Окружение какими аргументами оперирует? Не думаю, что высокими типа: нельзя так с поклонниками обращаться, надо хотя бы раз в месяц порадовать их… подозреваю, что аргумент – корыстный: жрать хочется… И тогда, припертый к стенке пустым желудком и пустым портмоне, Пресняков идет и выступает. Выступает не потому, что выступать в радость, а потому что – дальше некуда, холодильник пуст, “а кушать хочется всегда”.
Последний альбом, “Слюньки”, не продался, а поскольку рекорд-компания делала на него ставку, вся рекламная кампания была рекордно претенциозной, стала притчей во языцех история о том, как на альбоме написали “альбом года”, даже не удосужившись обозначить, кто так решил.
Два года, когда стало ясно, что проблему в двух словах не обрисуешь, все, кто в курсе, в приватных разговорах цокают языками: “Да, сдал Володя”, “Пресный совсем… выдохся” и так далее. Но ни один не рискнул подойти и высказать все: “Обидится, что ты”.
Олимпийские паузы длятся, певец деградирует, вчерашние фаны зевают. Такую “эрозию” у нас теперь не прощают, и публика отвечает Преснякову той же монетой: диски не покупает, билеты на раз в год намечаемые шоу тоже. Сам он затерялся на непонятных дорогах; кто видел, говорит: ну ничего, улыбается, тяжеленький, правда, но бодрится. Ну и глаз, вроде, не горит, как прежде.
Самая тяжелая часть даже такого нервного, но исследования – это резюме с последующим вердиктом.
Я пишу заметку о том, что мы потеряли лучшего когда-то певца, не для того, чтобы насладиться собственной крутостью, я люблю его, я сострадаю ему, и мне стыдно, что он променял меня, того, кто его любит, на рюмку и на ложное понимание своей богоизбранности. Я не знаю, как вернуть его, но я знаю одно: если не сказать ему, что он предатель, будет нечестно.
Затянулось его состояние аффекта, и обнаружилось главное: все упирается в этом жестоком ремесле в дисциплину, а это – неведомая для Преснякова материя. Как ни противно это замечание для творческих натур, но без дисциплины искра не высекается.
Когда ты разлюбишь публику, не удивляйся, если тебе дадут леща и всучат ту же монету.
Отар КУШАНАШВИЛИ.
Постскриптум. В московском клубе “Сохо” над телевизором, демонстрирующем все прелести сателлитного ТВ, висит пронзительный портрет нашего героя – черно-белый, с элегическим взором в пространство. За столиком я открыл, что вот, дескать, пишу статью о том, что Он – предатель, что мы его любили, а он пустился во все тяжкие, и ему дела нет до нас. На что сказал мне один мудрый (я не иронизирую) товарищ: от такого не застрахован никто. Он ведь живой человек и не может все время быть на взлете.
Все верно, но я говорил и говорю немножко о другом.
(“…Обними меня. Обмани меня. – Хорошо. Я тебя обниму. Но только раз!”.)
О.К.
