Не полагаясь на память, не поленился сходить в библиотеку и перепроверил себя. Действительно, Александр ЯКОВЛЕВ единственный “уцелевший” из политиков первого эшелона, начинавших перестройку. Иных уж нет, а те… Пост главы “первоканального” российского телевидения заставляет по-прежнему относить Александра Николаевича к разряду высшей политической элиты. Если же учесть, что в ЦК КПСС Яковлев пришел еще в 1953 году, то становится ясно, что можно не утруждать себя дальнейшими поисками: другого ТАКОГО просто не найти.
СНЫ НАЯВУ
– Все возвращается на круги своя. Снова вы на Старой площади, снова в здании ЦК КПСС… Правда, теперь это называется иначе – администрация президента России, но ведь не в этом суть. Чисто внешне мало что изменилось: начиная со стен и кабинетов и заканчивая людьми, работающими здесь. По-моему, даже охрана у входа прежняя.
– Охрана, возможно, та же, а в остальном – не согласен. Это место стало другим. Хотя это не означает, что я отвергаю или осуждаю прошлое.
Скажем, о Старой площади образца 1985 года у меня хорошие воспоминания. Тешу себя надеждой, что мне удалось тогда многое сделать для страны.
Да и сейчас я здесь занимаюсь, на мой взгляд, нужным делом, возглавляя президентскую комиссию по реабилитации жертв политических репрессий. Дай Бог, чтобы еще кто-то сделал для людей столько, сколько эта комиссия. Чего стоит лишь работа по восстановлению честных имен пяти с лишним миллионов советских военнопленных, прошедших не только через гитлеровские концлагеря, но и через фильтрацию сталинского ГУЛАГа? Нет, я не чувствую ущербности из-за того, что снова вернулся на Старую площадь.
– Не об ущербности разговор – о выкрутасах судьбы.
– Это да. Я не думал, что когда-нибудь возвращусь сюда. Тем не менее я не заостряюсь на подобных вопросах, это вторично, несущественно.
– И все же вы не захотели занять кабинет, который принадлежал вам в бытность членом Политбюро ЦК КПСС.
– Вы правы.
– Мне говорили, что тот кабинет пустует, что его держат чуть ли не специально для вас.
– Не знаю, может, и держат, но у меня нет желания туда въезжать.
– Почему?
– Мне трудно ответить на этот вопрос, поскольку разумного, рационального объяснения нет. Это на уровне эмоций, а мне не хотелось бы заниматься сейчас самоидентификацией, ковыряться в себе, в своих ощущениях. Вы все-таки ждете конкретного ответа? Может, все дело в том, что приход в старый кабинет неизбежно будет ассоциироваться с прошлым. Мне это сегодня не нужно. По-моему, такие сравнения могут выглядеть малость смешно.
– Смешны сравнения или же вы в качестве их объекта?
– Я не боюсь вызвать улыбку. Хотя и специально давать повод для веселья и острот – не мой стиль. Пускай господа журналисты оттачивают свое перо на другом, а не на факте въезда Яковлева в прежний кабинет.
– Но ведь не только журналисты оттачивают. В пресс-службе фонда Горбачева висит на стене плакат с изречением Михаила Сергеевича, которое звучит примерно так: “При любом строе Яковлев будет командовать агитпропом”.
– Я не хочу вступать в словесную перепалку с Горбачевым. Честно говоря, мне жаль, что он прибегает к старому большевистскому приему навешивания ярлыков – “гапоновщина” о создаваемой с моим участием социал-демократической партии, “агитпроп” – о моей работе… То ли Михаил Сергеевич потерял себя, то ли раздражение берет в нем верх над другими чувствами. Не знаю…
– Вам ли не знать?
– Да, можно было бы многое рассказать, но как только я заговорю об этом человеке и о том, что ведомо лишь мне, я перестану быть самим собой.
– Боитесь замараться, опустившись до выяснения отношений?
– Зачем мне это? Я же помню, как мы вместе начинали перестройку, как ошибались, как искали правильные решения. Я не могу это предать. Вы журналист, поэтому должны понимать, что любое слово оборачивается и в добро, и во зло – в зависимости от трактовки. Несложно вспомнить перенесенные незаслуженные обиды, указать на недостатки того, кого хорошо знаешь, но я никогда не пойду на перебранку с Горбачевым, не позволю унизиться до оскорблений. Хотя я тоже человек, и у меня есть чувства. Думаете, легко было в 91-м году перед путчем уйти от Горбачева? Я ведь не стал тогда из этого устраивать шумного дела, созывать пресс-конференции и так далее.
А каково было вернуться к Михаилу Сергеевичу через месяц после путча?
– Каково?
– Трудно! Но я видел, что нужно помочь, понимал, что мне это по силам.
– Простили?
– Я выполнил просьбу президента.
– Михаил Сергеевич извинился перед вами?
– Нет, но это и не требовалось. Я ведь не моральное удовлетворение для уязвленного самолюбия искал.
…Интересная все-таки штука память: сегодня Горбачев упорно не хочет признавать того, что именно я создал фонд его имени и был в нем первым президентом. В отличие от Михаила Сергеевича я не вижу ничего обидного в этом факте. Он воспринимает ситуации иначе, очевидно, в силу того, что относится к своей фигуре чересчур уважительно и постоянно боится остаться в стороне от политической жизни. Вы наверняка слышали его речи: Горбачев останется, Горбачев заявит о себе… Кстати, он ведь постоянно говорит о себе в третьем лице как о некоем абстрактном существе. Ну да ладно.
– Я читал много интервью с Горбачевым после его отставки с поста номер один, и от этих бесед, от манеры отвечать на вопросы создается впечатление, что Михаил Сергеевич по-прежнему ощущает себя президентом – не фонда, а страны.
– Наверное, ему снятся такие сны.
– Сны снами, я говорю о поведении наяву.
– И наяву могут быть сны.
ПОЖИЗНЕННЫЙ АГИТПРОПОВЕЦ
– Эпитет вечного агитпроповца вас обижает?
– Нет, почему же? Спросите у главных редакторов газет и журналов, кто из них имеет на меня зуб? Конечно, кроме “Правды”, “Советской России”, “Московского литератора” и “Литературной России”, с редакциями которых меня связывает старая “дружба”.
– О дружбе, понимаю, вы говорите в кавычках?
– Что вы: у нас великая “дружба”!
Если удастся найти достаточно денег, я обязательно издам два сборника, где без всяких комментариев дословно воспроизведу статьи и письма из “Правды” за 1937-38 и за 1949-50 годы. Напечатаю все те доносы и подметные письма, из-за которых потом расстреливали ни в чем не повинных людей. Одного опасаюсь: сборники получатся очень толстые. Интересно, как отзовутся на эти свидетельства истории в той же “Правде”, которая сегодня берется учить демократии?
…Нет, я не стыжусь своей работы в агитпропе – ни до поездки послом в Канаду, ни после, с 1985 по 91-й год.
– Но ведь и ваша деятельность в “Останкине” тоже подпадает под определение агитпроповской?
– Не совсем. Я, например, твердо стою на позиции недопущения цензуры на телевидение, хотя к этому меня подталкиваете именно вы, газетчики.
– Каким образом?
– Пишете, что по первому каналу гонят халтуру, выпускают слабые передачи. Как-то Листьева с его “Часом пик” помянули. Что же мне теперь вызывать Влада и цензурировать каждую его программу? Не буду я этим заниматься.
У меня есть единственный критерий: не лги. С обманом, сознательным искажением фактов я готов безжалостно бороться. Для всего же остального существуют специалисты, которые должны оценить художественные достоинства программы, соответствие отснятого техническим характеристикам и так далее. Определять же политический вектор передачи – не наша задача. Мы в это не лезем и впредь не собираемся этого делать. Я и Борису Ельцину сказал о неприемлемости политцензурирования, когда у нас зашел первый разговор о моем приходе в “Останкино”.
– А как, кстати, разговор зашел-то?
– Дело было, помню, в субботу. Все проистекало очень просто. Мне домой позвонил президент и попросил возглавить “Останкино”.
– Именно попросил?
– Да. Борис Николаевич меня знает, поэтому понимал, что приказами в этой ситуации ничего не добиться.
– И вы сразу согласились?
– Нет, я очень сильно заколебался. Борис Николаевич стал убеждать: соглашайтесь на столько времени, на сколько сможете или пока вам будет это интересно – на год, на два, на три. И все-таки я ничего конкретного Ельцину не ответил, сказал, что надо встретиться, поговорить.
Действительно, на следующей неделе президент принял меня в Кремле, и мы обсудили первое, второе, третье, четвертое.
– Что было первым, а что четвертым?
– Вы думаете, будто я помню? Меня порой упрекают за то, что не веду дневник, не делаю записей. Правильно ругают. На память полагаться до бесконечности нельзя.
– Неужели разговор, от которого зависел ваш выбор, не зафиксировался в голове? Наверняка вы оговаривали свой приход какими-то условиями.
– Какими? Я только попросил оградить меня от давления, поскольку это все равно ни к чему не приведет, лишь нервы попортит.
– Оградили?
– Президент свое слово держит. Ни одного звонка с попыткой “поруководить”.
Ельцин мне не звонил, а вот чиновники, скажем так, среднего пошиба не могут избавиться от старых привычек.
– Средний пошиб, по-вашему, это как?
– Министры, заместители министров, руководители департаментов…
Раньше я полагал, что стремление постоянно быть на экране присуще преимущественно артистам, однако после года работы в “Останкине” убедился, что у нас страна сплошных актеров. Я и понятия не имел, сколько у нас людей, обуреваемых неуемным, горячечным желанием предстать перед глазами телезрителей. Очень многие ничего так в жизни не жаждут, как выступления по ТВ, причем абсолютно все уверены, что именно им суждено сообщить народу истину в последней инстанции, объяснить, как преодолеть кризис, указать правильный курс. Я понимаю, когда эфир просят заслуженные артисты, коллективы театров, оркестры и ансамбли, но ведь отбиваться приходится не от них, а от политических деятелей разного масштаба. На меня же чуть ли не ежедневно строчат жалобы за то, что не показываю ту или иную партию, какой-нибудь съезд или конференцию. Поразительно, но эти люди продолжают верить, что их возня интересна народу. Никто ведь не просится на экран, чтобы публично покаяться, всеми движет стремление или заклеймить, или проповедовать. Чиновники – это особая порода, хорошо описанная Гоголем. Иногда посмотришь по сторонам и диву даешься: Господи, ну, Гоголь, чистый Николай Васильевич! Кажется, это Собакевич в “Мертвых душах” оскорбился: “Что же это ты меня так! Да, ворую я, пью, гуляю. Да что же я – не человек?” За дословность цитаты не ручаюсь, но смысл передаю точно. Так вот у нас вокруг исключительно одни “человеки”. Да еще какие – отборные!
Я за все время ни разу не услышал предложения сократить политический эфир, только одно и твердят: мало, мало, мало!
– Звонят?
– А как же! Телефонов у всех начальников много.
– Прислушиваетесь к руководящему голосу?
– Слушаю. Некоторые сами все понимают, некоторым приходится, мягко говоря, отказывать.
– Обижаются, наверное.
– Я ничем не могу помочь, поскольку не распоряжаюсь эфирным временем. “Останкино” же теперь все передачи покупает.
– У компаний и студий?
– Даже у государственных редакций. Правда, тут расчеты производятся в рамках отпущенной сметы, но факт покупки и продажи документально оформляется.
КУПИ-ПРОДАЙ
– Вы участвуете в процессе закупки телепродукции?
– Лично я – нет. Для этого дела у нас есть комиссия.
– Как же без вас-то?
– А я не понимаю, за сколько можно купить ту или иную программу. Боже упаси меня с деньгами связываться! У меня с финансами беда, плохо я в ценах ориентируюсь. У нас и дома жена хозяйством заведует, все покупки на ней. Если на семейном мелководье я с денежной проблемой не справляюсь, где уж мне браться за останкинские глубины?
– Убедительная причина, ничего не скажешь. Получается, цензурированием вы не занимаетесь, от финансовой стороны дела под предлогом, который и благовидным не назовешь, устранились.
– Положим, я ни от чего не устранялся. Просто я не считаю, что председатель компании должен замыкать все вопросы на себя. Есть люди, куда более компетентные в своих областях, чем я, пусть они и демонстрируют полученные знания и навыки. Себе я оставляю общее руководство.
– Хотелось бы узнать, входит ли в ваши обязанности просмотр передач? Или, быть может, вы и телевизор не включаете?
– Включаю. Иногда. На постоянное сидение перед экраном времени нет. Я же с утра до вечера на работе, не понимаю, как тут можно телевизор смотреть?
– Да-да, конечно. У председателя телекомпании есть куда более важные дела.
– Вы думаете, я шучу? Для телепросмотра у меня остаются вечера и выходные дни.
Скажем, популярный “Час пик” я видел раза три. Когда Влад беседовал с Горбачевым, Полтораниным и с кем-то еще, не помню. Понимаете, мне неинтересно смотреть все подряд. Это как с прессой. Спросите меня, читаю ли я газеты, и я отвечу: нет. Не газеты я читаю, а авторов. Все подряд в периодике штудируют только водители персональных машин, скучающие в ожидании начальника, а по телевизору все без разбора смотрят лишь бездельники и домохозяйки, у которых есть телеприемник на кухне. Я же люблю документальные фильмы. Именно за то, что они основаны на реальных фактах. Нравятся мне детские программы. А вот к большинству политических передач с прохладцей отношусь.
– Это чувствуется. Ваши предшественники на посту главы “Останкина” горели как раз на политике: один слишком старательно выполнял волю президента, другой эту волю пытался игнорировать, третий на национальном вопросе прокололся. Вы решили проблему кардинально, попросту подрубив под корень политический эфир.
– Вы преувеличиваете мои заслуги. Не под корень, не под корень… У меня концепция иная. Политика должна быть во всем, это неизбежно. Вопрос только в том, что понимать под словом “политика”. Если в детской передаче будут говорить о добре и зле, честности и подлости, разве это не политика?
– Это, извините, демагогия. Речь-то не о таких прописных истинах.
– Я просто пытаюсь вам объяснить, почему ратую за подобное проявление политики на телевидении, а не за бесконечные бесплодные телеполитдебаты говорящих голов. Время таких программ миновало. Об этом красноречиво свидетельствует рейтинг передач.
Например, я ни разу в жизни не посмотрел ни одной серии мыльной оперы. Однажды я из любопытства минут десять наблюдал за развитием событий в каком-то из сериалов. Все! Как на духу говорю. Увиденного мне оказалось достаточно, чтобы составить представление об уровне зрелища. Не нужно буйной фантазии, дабы догадаться, что было в предыдущих ста сериях и что будет в ста последующих. Я такие фильмы не смотрю, поскольку вообще не люблю картины, в которых после первых кадров понимаешь, чем все действие закончится.
Повторяю, я мыльные оперы не смотрю, но ведь рейтинги упорно свидетельствуют, что именно эти сериалы собирают у экранов до пятидесяти процентов зрительской аудитории. Ни одна другая передача и близко не может подойти к подобному показателю.
И я это понимаю – обязан понимать. Представьте: в какой-нибудь глубокой провинции, где принимают только первый канал “Останкина”, после рабочего дня собирается за ужином семья. У этих людей мало собственного счастья, они хотят посмотреть на чужое.
– В общем, все в лучших традициях: по многочисленным заявкам и во исполнение воли народа.
– А вы полагаете, что люди станут слушать политиков с их обещаниями?
Да, я получаю много писем от руководителей правительственных служб или, скажем, председателей фракций Госдумы, которые хотят по телевидению изложить свою позицию. Пишут… Ну скажите мне на милость, кому это сейчас нужно? Чего я категорически не хочу, так это превращения телевидения в арену политических схваток, сведения счетов. Многие ведь сделали себе карьеру на противопоставлении себя другим, на борьбе с правительством, с теми, кто, пусть и ошибаясь, работает, пытается изменить ситуацию в стране к лучшему. Я не желаю потакать тем, кто ради личной выгоды готов объявить чуть ли не вендетту моей Родине.
Уж лучше мыльные оперы с утра до вечера крутить.
– Значит, в первую очередь зрелища?
– Нет, все-таки сначала – хлеб. Я, например, недоволен экономическим вещанием. Сейчас, в переходный период, необходима азбука рыночной экономики. Многие люди ведь страдают из-за собственного незнания. Нужна новая форма традиционных экономических материалов, которая поможет нашим согражданам найти себя в это трудное время.
– Александр Николаевич, вы словно сознательно упрощаете мои вопросы и тем самым уходите от ответов. Вам ли не знать, что и хлеб, и зрелища – это все же не главное. Телевидение – мощное оружие, которое понадобится в открывающемся скоро забеге в президентское кресло. Придут ребята с тугими кошельками, и очередная Мария из очередной мыльной оперы запоет те песни, которые ей закажут.
– “Останкино” не будет карманным. Во всяком случае, при мне.
– Вы верите в это? Разве то, что заказное убийство стоит сегодня 5-10 тысяч долларов, а минута рекламы на телевидении чуть ли не вдвое дороже, не является косвенным доказательством, что любые попытки реформировать телевидение обречены на провал? Там, где крутятся такие фантастические суммы, убрать любого неугодного, посягнувшего на кормушку, элементарно просто. Жизнь дешевле рекламного ролика.
– Да, мне неоднократно угрожали.
– Серьезно наезжали?
– Как сказать. По телефону звонили…
– И дома доставали?
– Да. Мне даже пришлось сменить номер телефона. Правда, на днях опять кто-то позвонил, грязно выругался и обозвал меня троцкистом. Почему вдруг троцкистом? Я так и не понял.
Всякое было. К примеру, мне перед дверью квартиры похоронные венки ставили. Как бы на мою будущую могилку… Но не нужно об этом. Понимаете, это все сказки про белого бычка.
– Вы не верите в реальность угроз?
– Подобные приемчики рассчитаны на слабонервных. Используются разные методы. Например, слухи распускаются теми, кто таким образом пытается скомпрометировать нашу работу и решить свои цели. Ничего у них не получится. Это только кажется, что нами можно манипулировать, а жизнь человеческая дешевле ролика. На самом деле все гораздо сложнее.
РЕКЛАМНОЕ ШИЛО НЕ УТАИШЬ
– Вас не смущает обилие скрытой рекламы на телеканале, когда под видом интересного гостя приглашают в студию бизнесмена или политика, готового заплатить программе за свой выход в эфир круглую сумму, либо же когда пускают в новостийном выпуске сюжет о передовике капиталистического соревнования, щедро оплатившем съемку?
– Не смущает. Я сам прошу чаще показывать примеры передового опыта. Хватит гнать с экрана несуразицу всякую…
Скрытая реклама? Слава тебе Господи, что есть еще кого рекламировать! Одно не понимаю: почему надо сразу думать, что за каждым таким сюжетом стоят деньги?
– Потому что они, как правило, стоят.
– Вы можете привести конкретный пример? Назовите.
– Александр Николаевич, ситуация примерно как с договорными матчами в футболе: все знают об их существовании, но доказать что-либо трудно. Особенно, если играют большие мастера и все делают аккуратно, так, чтобы никто не мог придраться.
– Верно, скрытая реклама наиболее труднодоказуема. И все-таки я пытаюсь навести финансовый порядок. Сейчас я, к примеру, запретил бартерные сделки.
– О каком бартере речь?
– Об обмене кино на рекламное время. Допустим, вы даете мне для показа какой-нибудь сериал, а я за это предоставляю вам часы для рекламы на первом канале. Почему я эту лавочку поломал? Во-первых, из-за раздражения низким качеством ряда этих фильмов. Я-то знаю, что предлагаемые нам “шедевры” идут только в глухой американской провинции, меня в этом отношении трудно обмануть.
– Откуда вам это ведомо, Александр Николаевич?
– Слава Богу, проработал одиннадцать лет в Канаде и США. Опыт есть. Но качество кинопродукции – лишь одна причина, по которой я отказался от бартера. В этой форме заложена возможность незаконно наживаться. Внешне все чин по чину, заключен договор, под который никакие юристы не подкопаются. Однако ведь реальная разница в цене фильма и стоимости отводимого рекламного времени колоссальная! В прайм-тайм за рекламную минуту надо платить 15-18 тысяч долларов. А сколько платят? Куда девается вилка между называемой суммой и выплачиваемой?
– Известно, куда.
– Поэтому я выступил против бартера. Тогда и посыпались в мой адрес угрозы. Ну ничего. Сейчас старые долги закроем – по ранее полученным таким способом фильмам и – точка.
Отныне всем рекламным хозяйством заведует “Реклама-Холдинг”, реклама на экран попадает только через него.
– Получается, этот холдинг набирает рекламу для всех программ?
– Без исключения. И для “Поля чудес”, и для “Новостей ИТА”.
– Поэтому-то люди и вынуждены заниматься скрытой рекламой, чтобы лишнюю копейку заработать.
– Именно копейку. Большинство работников телевидения находится в жутком материальном положении, зарабатывает сущие гроши. Поэтому мне совершенно не жалко, если люди получают возможность для дополнительной подработки. Если мне докладывают, что видеомонтажница в нашей студии выполняет заказ постороннего клиента, у меня рука не поднимется наказать эту женщину. Я ведь знаю, что у нее зарплата 80 тысяч рублей и двое детей дома.
– Александр Николаевич, опять вы пытаетесь разговор на другое перевести. Скрытая реклама и левая халтура рядовой монтажницы – это разные вещи.
– Вы можете четко сформулировать критерии, что подпадает под определение “скрытая реклама”? Когда я шел в “Останкино”, я слышал много разговоров о том, что тут все коррумпировано и продано. Поэтому еще в том первом разговоре с президентом я попросил направить на телевидение компетентную комиссию для разбирательства. Три месяца она работала. И что? А ничего! В отчете комиссии встречаются такие формулировки: возможные потери, по нашим предположениям, составляют… Предполагать можно что угодно. Факты давайте! А их нет.
– И тем не менее я много раз слышал, как останкинские старожилы сравнивают свое родное телевидение с гадюшником. Мол, этот клубок никакому Яковлеву не распутать, его, клубок, надо раздавить, а затем уже строить новое ТВ.
– Я категорически не согласен с такой точкой зрения. Да, я знаю, что есть телевизионщики, которые позволяют себе в таком тоне отзываться о своем месте работы. По-моему, это просто непорядочно. У меня есть большой соблазн повыгонять из “Останкина” людей, которые пачкают подобными разговорами свою фирму.
– Вы говорите о ком-то конкретно?
– Понимаете, удел смельчаков, рассуждающих о гадюшнике в “Останкине”, шептать свои мерзости из-за угла. Например. Наша страна ведет важные переговоры с правительством другого государства. И вдруг у нас появляется передача, сделанная словно по заказу оппозиции тех властей, с которыми мы имеем официальные отношения. Выход этой программы в эфир означал бы срыв трудных переговоров. Естественно, я придерживаю передачу. Тут же в трех газетах появляются статьи, авторы которых поднимают крик о введении в “Останкине” цензуры. Я не говорю о том, что и эти публикации, и сама программа оплачены оппозицией, хотя и такое предположить нетрудно. Меня возмущает другое: легкость, с которой телевизионщики бросаются хаять родную фирму. Я пока до этого не дошел, долго терпел, но скоро, кажется, решусь: за дурные слова, да еще без фактов, сказанные об “Останкине” за пределами нашего дома, буду безжалостно увольнять. Это нормальная мировая практика: не гадь, где работаешь. Не нравится у нас – уходи и тогда критикуй себе на здоровье.
Вы можете себе представить ситуацию, при которой ваш штатный сотрудник отнесет в конкурирующее издание материал, отвергнутый или временно отложенный по каким-либо причинам редколлегией вашей газеты, сопроводив при этом текст припиской о том, в какую плохую и недемократическую газету он попал? Долго этот сотрудник продержится в штате? Ровно столько, сколько по КЗОТу отпущено на увольнение.
Кстати, отсутствие корпоративности между газетчиками и телевизионщиками напоминает мне собственноручное намыливание веревки, на которой нас всех и вздернут к радости других ветвей власти – и законодательной, и судебной, и исполнительной.
Почему телевидение можно поносить публично? Вы вправе говорить на наших внутренних совещаниях любые вещи, критиковать, негодовать, но никто не волен выносить наши дела на всеобщее обозрение. Это неэтично. Вы знаете, как работает редакционная кухня “Известий” или “Российской газеты”? Нет, потому что это никого не касается. Зато о наших делах все в курсе. Причем информацию обязательно переврут, исказят. Например, рассказали о том, что у председателя “Останкина” лежит на столе приказ не показывать по телевизору ни кошек, ни собак. Дескать, Яковлев не любит животных. Господи, да не было такого! Был разговор о том, что мы без конца показываем в прайм-тайм эти “Виски”… как правильно?
– “Вискас”.
– Да-да, “Вискас”. Вот я и предложил перенести рассказ об этих кошачьих консервах на более позднее время, чтобы людей не дразнить. Вы же знаете, сколько населения у нас живет за чертой бедности и каким раздражителем для недоедающих является этот “Вискас”.
Или другая байка. Сами директора студий мне жалуются, что необходимо от балласта отделаться, но не знают, как этого добиться. Я все это слушаю, а потом появляется сплетня, будто Яковлев собирается сокращать штаты “Останкина” на 50 процентов. Откуда взялась эта цифра? Может, на шестьдесят или на сорок. Кто это сочиняет? Все пошло от того, что однажды, отвечая на вопрос, сколько человек у меня работает, я по неосторожности взял и брякнул: половина! Понимаете? Работает половина от числящихся в штате. При чем здесь приказ о сокращении?
Да, к сожалению, в “Останкине” существует некая распущенность, люди не ценят место, где работают, позволяют себе наговаривать друг на друга. Многое идет от зависти. Государственники считают деньги у частных компаний, те в свою очередь кивают на то, что сидящие на бюджетных дотациях воруют побольше их. Вот и получается склока, когда все кричат: “Держи вора!”
– И хоть одного задержали?
– Покажите мне этого одного, и я его сегодня же уволю или под суд отдам.
– Опять двадцать пять. Я должен показывать? Неужели нельзя создать службу вроде бюро внутренних расследований, которая и будет вылавливать жуликов вкупе с мастерами скрытой рекламы?
– Можно какие угодно бюро понапридумывать, но повторяю: пока не будет четкого критерия в определении скрытой рекламы, все это бесполезно. В принципе под эту самую рекламу любой материал подогнать несложно. Только в таком случае надо признать, что любое упоминание, появление человека на экране – реклама.
– Так и есть.
– Тогда надо телевидение к чертовой матери закрывать!
Да, я знаю, что за показ зрителя на трибуне во время футбольного или хоккейного матча операторы берут пятьдесят тысяч рублей. Заплатите сто тысяч, вас два раза покажут. Этот факт мне известен с чужих слов, об остальном я могу только догадываться, однако догадки не являются основанием для оргвыводов. Неужели вы думаете, что оператор мне признается, что берет деньги со зрителей? Как я это докажу? Бегать по трибунам, опрашивать людей, которых по телевизору показали, узнавать, платили они или нет? Вы полагаете, кто-нибудь скажет?
Понимаете, слухов вокруг продажности “Останкина” полно, но хоть бы один конкретный сигнал поступил. Я иногда спрашиваю тележурналистов: почему вы не реагируете, когда вас в газетах во взяточничестве обвиняют? А мне отвечают: на суды время терять жаль. Что тут возразишь?
Я вам так скажу: если кто-то из наших ведущих мастеров может зарабатывать большие деньги, пусть зарабатывает. Звезды не каждый день рождаются.
– Интересно, как у вас строятся отношения со “звездными” подчиненными? Многие ли знают ваш домашний телефон, могут им воспользоваться?
– По-моему, никто никогда не говорил, что я недоступен.
– Это вы Политковскому и Любимову эфир вернули после того октября, когда они невпопад предложили россиянам идти спать, а не с белодомовцами бороться?
– Да, я пригласил обоих Саш. Им сейчас нелегко. Они дети своего времени. Поймать новый ритм сложно, но я верю в ребят, поскольку они небесталанны.
– Надо полагать, к этим журналистам у вас особое отношение еще со времен “Взгляда”?
– Да, но это не значит, что я ради прошлого буду заниматься протекционизмом или делать кому-то поблажки.
– Еще один экс-взглядовец Сергей Ломакин жаловался, что и с приходом Яковлева его трехлетняя опала, в которую он попал после скандального интервью с Ельциным, не отменена, и Сергей по-прежнему заперт в рамках программы “Утро”.
– Ко мне Ломакин не обращался. А что “Утро”? У этой программы неплохой рейтинг, ее многие смотрят. Так что пусть работает Ломакин.
ПРОСТО ДЕД
– В одной газете я прочитал интервью с вами, в котором мне больше всего понравилось название “Дед эпохи”. Но я хочу завершить разговор с вами не как с эпохальным дедом, а как просто с дедушкой.
– Да, у меня шесть внуков в возрасте от двух лет до двадцати пяти. С кем-нибудь из них обязательно каждый день разговариваю.
– Кто-то из внуков живет с вами?
– Слава Богу, все отдельно.
– А почему “слава Богу”?
– Мне субботы и воскресенья хватает. За молодой энергией мне угнаться уже трудно. Отдых в семье потяжелее работы. Хотя эта нагрузка и приятна, спору нет.
– Дети чем занимаются?
– Сын редактирует философский журнал “Путь”. Неплохой журнал, неплохой.
– Вы по-родственному скромно оценили.
– А вы посмотрите этот журнал. Это единственное философское издание в стране, которое еще можно читать. Сейчас скажете, что Яковлев скрытой рекламой занимается, сыну помогает?
А я ведь могу и за дочку Наташку слово замолвить. У нее частное издательство “Материк”, где печатают только приличную литературу.
– По-вашему, приличная это какая?
– Хорошая, значит, не порнографическая. Например, Наташе перед смертью отдал свою последнюю книгу Алесь Адамович.
– Помните вопрос из анкеты: есть ли родственники за границей?
– Внучка сейчас проходит стажировку в Канаде. Практикуется на менеджера. Через полтора месяца вернется домой. А постоянно за границей никто из родни не живет. И я туда не собираюсь.
– Александр Николаевич, вы сказали, что Ельцин, приглашая вас на работу в “Останкино”, предложил назвать срок, на который вы подписываетесь под этим проектом. Вы временные рамки обозначили – год или пять?
– Конечно, я не делал этого. И контракт не подписывал. Если решу уйти, то сделаю это быстро и без колебаний.
– Что может подтолкнуть вас к этому шагу?
– Я ненавижу любую возню за спиной. Если закулисные игры вокруг “Останкина” будут продолжаться, я плюну на все и напишу заявление.
…Впрочем, пока Александру Николаевичу плевать, похоже, не придется. В канун 71-го дня рождения Яковлева Борис Ельцин подписал указ о реформировании “Останкина” по схеме, которую и предлагал А.Н. Недурственный подарок имениннику, верно? Президентский подарок…
Андрей ВАНДЕНКО.
