В понедельник, в 11 часов в Тверском межмуниципальном суде состоится очередное судебное заседание по делу журналистов Дмитрия Быкова и Александра Никонова, выпустивших в прошлом году нецензурную газету “Мать”. То есть по делу журналистов, как бы попытавшихся быть послами “рок-н-ролла от лексики”. Послами этого самого R&R в крайне неритмичной державе отечественных СМИ.
Я прошу не рассматривать настоящую публикацию как голос в защиту подсудимых или как давление на суд. Потому что судьи как бы должны руководствоваться Законом, и только Законом. А с точки зрения Закона (УК РФ) – дело это надутое, как пузырь. Просто ИД “Новый Взгляд”, вернее, краеугольный камень Издательского Дома “НВ”, а еще конкретнее – одноименный еженедельник стал первой газетой, на которой упражнялись как легальные судебные органы, так и незаконно созданная (незаконно – если верить “Известиям”) Судебная палата при Президенте.
Казалось бы, как недавно это было… Допросы, суды, экспертизы. “Матерщинник” и “злостный газетный хулиган” Ярослав Могутин после сурового решения судебных инстанций благоразумно эмигрировал в США, суд над Валерией Новодворской осенью 1996-го (а судили ее, как и Могутина, за пару “возмутительных” публикаций в том же “Новом Взгляде”) закончился “доследствием”. Поэтому куда качнет дышло правосудия в случае с “Матерью” – интересно просто “по-вивисекторски”. Тем более, что уже есть весьма печальный опыт (имею в виду судьбу другого талантливого газетчика – Поэгли, “посмевшего” обидеть на страницах “МК” тов. Грачева и получившего за образную и весьма уместную цитату из репертуара всесоюзно любимого персонажа приговор весом в 12 месяцев).
“Ты помнишь, как все начиналось? Все было впервые и вновь” (А.Макаревич).
…Памятные нынешним рок-музыкантам и поп-продюсерам гонения на т.н. рок-н-ролл (а фактически, пользуясь лексиконом ЦК ВЛКСМ, на любую “молодежную музыку”) в основе своей отражали исторически необратимую тенденцию бетонирования противостояний между новым (новаторским) и отмирающим (ортодоксальным). “Мы ждем перемен” – вполне дружненько декларировала разномастная молодежь устами Виктора Цоя, пришедшего в пределы Отечества прямиком из пульсирующего Космоса. А тексты всякой песни при этом надо было литовать! Тогда же и была заложена мина под уже сложившийся советский новояз. Причем исконно расейская нецензурщина шаг за шагом прорывалась в газетно-киношную плоскость вместе с американизмами. Как это ни парадоксально.
На планерке в “МК”, году в 1986-м, известный в ту пору, но, как время показало, недальновидный и наивный журналист (позднее – глава “Коммерсанта”) Саша Перов сказал мне (про публикацию, в которой был “дерзкий” подзаголовок “Бордель на набережной”):
– Сохрани газетку с этой своей статьей. Такие времена не повторятся. Станет этот номер раритетным.
Имелось в виду, что набранное крупно на газетной полосе слово “бордель” – некий революционный прорыв. Знал бы он, куда стройными рядами двинет вся комсомольская пресса! Нет, тогда никто не мог предположить, что еще через десяток лет другое комсомольское издание выпустит (причем под патронажем поэта Дмитрия Быкова) ладненькое приложение под названием “Мать”, в коем матерных слов будет больше, чем аббревиатур в отчете с очередного пленума. Воистину, неисповедимы пути Господни.
Хиппующая молодежь семидесятых привнесла в речь, помимо реанимированных словечек “клево” и “кайф”, массу англорожденных: “герла”, “шузы”, “фэйс”. Однако же прошло время, и (с хиппи вместе) ушли из употребления, не оставив следа, и воспетые Б.Б.Гребенщиковым “мочалки”. Зато им на смену пришел бизнесменский лексикон восьмидесятых. С “маркетингом” вместо “рынка”, “рэкетиром” вместо “вымогателя”, “путаной” вместо “шлюхи”. Что свидетельствует об откровенном нежелании России двигаться своим “особым” путем.
По рваным подвижкам в речи отчетливо видно, что желанным образцом для нас, увы, является жирная надменная Америка. Кстати, этот наш нынешний правофланговый – США – держава ханжески пуританская. Показ обнаженной женской груди по общенациональному (некабельному) ТВ – просто немыслимое дело. В “Центре Кока-Колы” (Атланта, штат Джорджия) рекламные ролики, транслируемые по сети местных мониторов, истыканы черными телемасками. Такими, которые перекрывают глаза интервьюируемых преступников. Только закрывают они женскую обнаженку. Часть этой рекламной продукции (по нашим современным меркам – невинной) заказывалась филиалами “Кока-Колы” в Европе. А показывать в США – даже заезжим экскурсантам – низззя. Зато грубейшие (по нашим же понятиям) выражения звучат не только с экранов ТВ, но и на престижных раутах Лос-Анджелеса. (Сам слышал).
Напомню известную многим обладателям видеомагнитофонов комедию “Влюбленные молодые доктора”, где за полтора часа сорок девять (!) раз повторено прилагательное “fucking”. Что по-русски значит просто-напросто “еб…й”. Нормально. Дети смотрят. Смеются. Потому что все эти выражения из-за многолетнего употребления потеряли скабрезную нагрузку. Стали будничными, слегка забавными. Но есть вещи, над коими не посмеешься, увы. Из наблюдений Бриджит Кендалл (корреспондента Би-би-си в России):
“Многие из новых заимствованных слов служат очень плохую службу. Звучат они так же, как на английском, но значат совсем не то. Например, “biznes” – широко встречающееся слово сегодня в России. Это совсем не “business” с точки зрения англичан, что в переводе на русский язык – “дело”. “Biznes” означает всякие темные делишки, включая сбыт дрянных товаров и получение быстрых прибылей. Или “miting” – другое слово, часто используемое в России последние несколько лет. Оно опять-таки не имеет ни малейшего отношения к “meeting” – милой и тихой встрече друзей или коллег по работе за чашкой чая. Напротив, “miting” означает скопление народа с осатанелыми лозунгами и криками, сотней милиционеров с оружием и рациями, а также возможность беспорядков. И если вы скажете своему русскому другу, что вы собираетесь на “miting”, он скорее всего ответит: “О, на вашем месте я бы не рисковал”.
Многие из этих слов, заимствованных из английского языка, появились недавно. Когда я первый раз приехала в Москву, я работала в “конторе”. Ездила в Кремль, чтобы присутствовать на сессиях Верховного Совета, возглавляемых председателем, в то время им был Михаил Горбачев. Сейчас все называется по-другому. Я теперь работаю в офисе (от английского “office”), езжу в парламент (от “parliament”), в котором председательствует спикер (от “speaker”).
Фактически первые заимствованные слова стали использовать политики. Помню, в каком я была изумлении, когда Михаил Горбачев отклонил предложение оппозиции как “нонсенс”, что определенно не является коренным русским словом. В той же самой речи он употребил “фифти-фифти”, чтобы определить баланс сил. Разумеется, эти заимствования не облагораживали речи Горбачева”.
Наши доблестные борцы за родниковую чистоту русской речи резко и возмущенно возражают против ее мерзкого огрубления. Хотя в данном случае лексикон расширяется за счет употребления истинно российских слов! В то же время засорение иностранными их, блин, совершенно не волнует! Появляются такие перлы: “Эксклюзивный дистрибьютор корпорации X – дилерское бюро Y приглашает вас на презентацию своего опенинга”. Антиматерщинников подобного рода навороты не особенно волнуют. Эти люди явно не обременены знаниями в области филологии. И не ведают, что язык находится в постоянном развитии. Повторюсь! Литературнописьменная речь с течением времени превращается в памятник. И перестает употребляться живыми людьми. А каждая более или менее значительная группа людей (допустим, помянутые уже экс-хиппи или экс-афганцы) привносит в язык что-то свое.
Понятно, что “люди старшего поколения крепко держатся за языковые привычки своего времени, видя идеал правильности в прошлом, а современный язык представляется им обедненным, насыщенным всякого рода неправильностями. Это порождает пуризм – стремление из консервативных побуждений оградить язык от всяких новшеств, сохранить его в полной чистоте и неизменном виде. И наоборот, люди молодых поколений готовы с легкостью отказаться от выразительных средств прошлого”. Это все, опять же, не я придумал. Просто обильная цитата из Ожегова.
Что касается упомянутого выше Горби, то уместно процитировать Т.Виркунен:
“Михаил Сергеевич – матерщинник виртуозный. Так это или нет, могут утверждать только люди, достаточно долго проработавшие с ним бок о бок: мат в высоких партийных кабинетах всегда считался, во-первых, признаком некоторой демократичности руководителя, а во-вторых, знаком особого доверия матерящегося к обматеренному.
Знаток “опальной словесности” В.Л.Гершуни так описывает не столь уж далекое 20 августа 1991 года, когда “люди с ровным характером в те дни не чувствовали достаточным наш словарный запас и выходили за его пределы, дабы полновесно воздать “этим блядям”, – такими словами закончил свою речь депутат из Петербурга Н.Аржанников на митинге у “Белого дома”, на который собрались сотни тысяч граждан”. И это не единственный пример: вся Пушкинская площадь, узнав по включенному громкоговорителю о конце путча, дружно и долго скандировала: “П..ец, п…ец!!” Да и люди, которых не заподозришь в низком культурном уровне, – Мстислав Ростропович и Елена Боннэр – открыто употребили в дни августовского путча опальную лексику.
Кстати, считается, что мат – язык нищеты и отчаяния. Отчаяния – может быть. По свидетельству Льва Скворцова, профессора Литинститута, в 1946 г. академик П.Л.Капица в ответ на грубое обращение Берии к физикам, создававшим ядерное оружие, не побоялся ответно вспомнить родственников Лаврентия Павловича по женской линии. Но то, что мат – язык нищеты, вряд ли. Есть немало примеров того, как виртуозно матерятся люди, далекие от этого состояния. Говорят, гениально, как и все, что она делала в жизни и в театре, материлась Фаина Георгиевна Раневская. Знаменитый модельер Слава Зайцев делает это, если так можно выразиться, интеллигентно и изобретательно и вообще относится к мату “очень положительно”, считает, что именно эта лексика “помогает жить и точно выразить свою идею людям, которые ее не понимают”.
Языки как бы разбегаются во времени. Как и Вселенная. Существовал же когда-то праязык, из которого выросли все романские, германские, славянские и многие другие. Из исследования доктора исторических наук И.Дьяконова:
“Язык всегда меняется, такова его природа. Французский язык был когда-то народной латынью. Подобное развитие – удел всех вообще языков. Оно заметно в русском языке. И потому-то наши дети и не читают Крылова – непонятно! “Вороне где-то Бог послал кусочек сыру” – при чем тут Бог? Идиома “Бог послал”, означающая “где-то достала”, вымерла в нашем языке. Или еще: “На ту беду лиса близехонько бежала” – на какую это беду? Дальнейшим и совершенно неизбежным этапом развития русского языка будет падение всех конечных неударных гласных, что и произошло с латынью, когда она превращалась во французский, со старогерманским, когда он превращался в немецкий и английский, с древнеперсидским, когда он превращался в таджикский, – примерам несть числа. По истории других языков известно, что именительный падеж имеет тенденцию заменяться косвенным. Этого явления в русском, видимо, не будет наблюдаться, потому что быстрый процесс исчезновения всякого конечного гласного опередит его. Все это будет обязательно, если человечество просуществует еще, скажем, двести – триста лет. Конечно, это будет трагедией для великой русской поэзии, которую, как латинскую, будут читать только специалисты-филологи. Толстого и Достоевского можно будет перевести, а вот Пушкина перевести будет очень трудно.
Язык – это живая, постоянно меняющаяся и очень чувствительная стихия. Чувствительная к малейшим изменениям – социальным, экономическим, политическим, психологическим. Она фиксирует, скажем, изменения между поколениями, фиксирует малейшую перемену в отношении людей к деньгам, идеалам, идеологиям, политике и т.д. Появляются новые слова, очень точно фиксирующие смысл, понимание этого смысла человеком – носителем и постоянным творцом языка. Жаргон – тоже язык, он обостряет, обнажает смыслы и, безусловно, воздействует на язык литературный, и этого воздействия избежать невозможно. Наверное, не следует и стремиться к этому. Однако есть вещи, против которых хотелось бы восстать: первая – откровенная безграмотность, к сожалению, сейчас очень заметная, потому что радио, телевидение стали трибуной любого и каждого. И вторая – канцеляризм. То, что высушивает язык, лишает его живых соков, теплоты, а подчас и смысла”.
Хочу обратить внимание: специалист с полувековым (!) стажем, воспитанный, по его словам, на Пушкине и Чехове, восстает не против огрубления, но против высушивания языка. Хотя, полагаю, от матерщины этого ученого коробит не меньше, чем от депутатской тупости или от безграмотности наших ТВ-дикторов. Но… “супротив народу не попрешь”. Будущее – и это не только мое личное мнение – всегда за разговорной речью!
Бесспорно, не всякий может, как Мих.Мих.Жванецкий (в своем “Монологе подрывника”), изящно порадовать зрителя выразительным жестом (паузой), вздохом, грамотно заменяющим некое словцо. Порадовать именно эффектом узнавания. Ведь если бы слушатели сатирика тех самых “блиноподобий” не знали, то и узнавать-то было бы нечего! А стало быть, и радоваться нечему. Не всякий, повторю, сможет. Некоторым приходится резать вслух.
Юлиан Семенов еще в далекие перестроечные времена на страницах газеты “МК” употребил редкое слово “целка”. И ничего. Ни стены, ни небеса, ни МГК ВЛКСМ – не рухнули. Потому что употреблено было не всуе. Хотя, помню, когда на редколлегии разбирался этот материал, я, процитировав великого писателя, все-таки покраснел… хотя, казалось бы, с чего? Вопрос, дело ясное, риторический.
И когда бесшабашный конъюнктурщик того же “Московского комсомольца” Денис Горелов приносил мне на подпись дерзкий материал, обильно украшенный модными буквосочетаниями “жопа” и “на хер”, я не считал себя вправе сурово цензурировать лихую статью младшего коллеги только лишь на основании лицемерно-мещанских ограничений на употребление данных слов в письменной речи (что величается Кодексом древних журналистских традиций). Потому что верил молодым и прыщавым. В конце концов, за ними – будущее. Да, биологическое будущее. И именно потому журнал “ОМ” признан лучшим, а мой бывший подчиненный Отар Кушанашвили, не без труда складывающий слова во фразы (если только фраза не насыщена вульгаризмами), носит титул Лучшего журналиста.
Еще пример? Легко! Мне, опять же, и в голову не пришло бы винить лидеров “Аквариума”, ”Алисы” и “Наутилуса” за рок-проброс матерных ударов. Каприз мироздания. В самом деле, разве есть адекватная замена хлесткого термина, скажем, в программной песне Б.Б.Гребенщикова “Электрический пес”:
А те из них, что могли быть как сестры,
Красят лаком рабочую плоскость ногтей,
И во всем, что движется, – видят соперниц,
Хотя уверяют, что видят блядей.
Крепкие слова оттого и величаются таковыми, что эмоционально окрашены более интенсивно, чем – пусть самая блестящая – лекция. У забористой ругани, конечно, не может быть приоритета, но притворяться, что ее и вовсе не существует – нонсенс. Грубые обозначения, употребление которых ограничено приличиями (ибо находятся в соприкосновении с табуированными действиями сексуального и туалетного планов), отличаются, напоминаю, большой эмоциональной насыщенностью. Что, кстати, и объясняет употребление их в экстремальных ситуациях. Те, кто был в Афгане или Чечне, подтвердят. Сцена скандала, как правило, строится на грубых выражениях, употребление которых впоследствии оправдывается переживаемым аффектом. Этим же объясняется и бурное негодование (по поводу сквернословия) тех, кто следует этим табу. Или необходимым считает, в силу ситуации, сделать вид, что следует. Ведь абсолютно очевидно, что многие из возмущающихся не отказывают себе в удовольствии называть вещи своими именами в быту. Из исследования экспертов-газетчиков:
“Непристойная лексика исторически не представляет собою чего-то с самого начала из ряда вон выходящего. Слово, называющее распутную женщину, например, этимологически связано со словом “блуд” и первоначально имело значение “ошибка, неправедность”. Но “блуд”, “заблудиться”, “приблудный” – это слова вполне приличные, а вот их родственнице не повезло: непотребство обозначаемой этим словом фигуры сделало экспрессивным, а потом запретным и само слово. Но сравнительно не так давно, еще в XVIII в., оно могло употребляться открыто.
Русское название мужского члена, известное также в польском, болгарском языках, имеет параллели в балтийских (литовском и латышском) языках в значении “хвоя”, в албанском – в значении “кол” (но и “мужской половой орган” также!) и др. Ближайший его родственник в русском языке – слово “хвоя”. Мотивация названия весьма прозрачна: эрегированный “чадотворный” орган сравнивается с колом, палкой. Глагол со значением “совокупляться” не изменился с давних времен и имеет надежные соответствия в греческом, древнеиндийском языках, где они запретными не были. Однако словарь непристойностей разрастался и за счет иных приобретений. Словечко “хер”, которое и к матерным-то трудно отнести, появилось сначала в жаргоне семинаристов: непристойное наименование мужского члена было эвфемистически заменено церковно-славянским названием начальной буквы (“хер”), как мы иногда употребляем названия букв “бэ”, “гэ”, “жэ” вместо соответствующих неприличных слов, а затем и сам этот эвфемизм приобрел ощутимую вульгарную экспрессию.
Любопытно происхождение матерной фразеологии. Наиболее, видимо, популярное ругательство “… твою мать!” в нынешней форме воспринимается не вполне ясным, в нем чего-то не хватает. Финскому русисту Валентину Кипарскому посчастливилось в одной рукописи XVI в. обнаружить конструкцию “Пес … твою мать!”. Все объяснилось. Найденная Кипарским формула стала в один ряд с выражениями “сука” (о женщине), “сукин сын”, польским “пся крэв” (собачья кровь) и др. Смысл матерной брани состоит в том, что мать того, кому адресовано ругательство, уподобляется суке или обвиняется в совокуплении с псом. Ничего страшнее и омерзительнее такого обвинения представить просто невозможно. Впоследствии прямой смысл ругательства стерся”.
Помянутой эмоциональной насыщенностью непечатных выражений объясняется и тот факт, что многие (безусловно приличные) люди под наркозом грязно матерятся! И совершенно ничего об этом не помнят, не верят хирургам впоследствии.
А несчастные, больные слабоумием, полностью потерявшие память и переставшие понимать речь, еще долгое время, увы, произносят отвязанные грубости. Которые, похоже, покидают сознание последними. Еще раз: увы!
Впрочем, имеющий уши да услышит. Владеющий мозгом, быть может, поймет. А на “нет” и суда нет. Суд. С-У-Д. Это, собственно, и есть слово из трех букв, анонсированное в заголовке. В понедельник “Времечко” Льва Новоженова показало сюжет о молодых столичных нацистах: главном редакторе газеты “Штурмовик” и его бритоголовых соратниках. Они, не скрывая черных свастик на рукавах, хмельно призывали очистить Москву “от всяких черных и косых”, что, кстати, однозначно, в отличие от употребления ненормативной лексики, трактуется Уголовным кодексом. Но, видимо, издания типа “Черная сотня” и “Убей жида!” милее прокурорским работникам, чем веселая первоапрельская “матерная газета”. И, стало быть, Адольф Гитлер им, прокурорским да судейским, – ближе, чем Александр Пушкин, а организация “гитлерюгенд” – роднее, чем, допустим, Питерский рок-клуб
