В гостиной Ильи Глазунова основательно властвует элегантный хаос. Такое впечатление, что хозяин только что вернулся из хлопотной командировки. Или напротив: через пару часов сядет в машину, рвущую к вокзалу. Конечно, хозяин этого дома “склонен к перемене мест”. Однако взъерошенный беспорядок на огромном крутом столе в центре прямоугольной залы, украшенной ложным камином – похоже, вечен. Вечен, словно ход светил. И книжно-альбомные завалы на терпеливой поверхности стола смотрятся столь же естественно, как и утомленный телефон в шахматно–последовательном окружении нахальных пепельниц. Манипуляции с сигаретами удобны.
Хотя… Иосиф Кобзон рассказывал мне, что именно у него Глазунов перенял манеру курить “Мальборо”. А до этого… не курил вовсе.
Он не курил. Когда работал над портретом президента накануне (и во время) несостоявшегося путча. История, на мой взгляд, занятная, хотя и не столь захватывающая, как может показаться. Срок давности…
- Решили меня послать в Чили, – вспоминает художник. – Я пошел смотреть достопримечательности с одним советским журналистом. И вдруг он говорит: “Альенде идет, смотри”. Вижу – человек в желтом пальто (Я в его честь даже два таких потом купил. Хорошие пальто, верблюжьи, песочного цвета). Такой, как профессор Сорбонны. Или профессор Московского университета. С усиками. Штатский человек. Я очень извиняюсь, но Альенде захотел со мною встретиться. “Тот самый Глазунов.” А ему обо мне рассказывал ни больше ни меньше, как Сикейрос. (Кстати, Сикейрос написал на портрете, который я сделал, что все, кто не признает Глазунова, идиоты. Я его приветствую. Могу показать эту надпись, она есть.)
- А где именно вы рисовали президента? На даче?
- Да. Господин Альенде пригласил меня на свою загородную виллу. Атмосфера, как в кинофильме об Октябрьской революции. Ходили военные, ходили солдаты, ходили какие-то непонятные люди, какие-то понятные люди. Я был удивлен, что у Альенде висят иконы в приемной. Русские иконы. И – на столе – книга Алпатова “Андрей Рублев”. Я решил, что это для меня такой камуфляж, чтобы мне приятно было. Но оказалось, что нет. У него, сказали мне, столько картин, что он их меняет раз в месяц, всю экспозицию. Снимает, ставит в подвал, новые вешает. Самый его любимый художник Сикейрос был. Сикейрос и Глазунов – раз он хотел со мной встретиться.
- Насколько помню, в Чили усиленно создавался культ Альенде еще при его жизни?
- Да. Дипломаты млели от одного его имени. Таким почтительным ожиданием хотели меня настроить. Чтобы я понял значение всего происходящего. А я сказал, что если он через полчаса не примет, то, к сожалению, я уйду. А что сидеть? Президент меня встретил. Он был в рубашке. Рядом – его очаровательный адъютант, с усиками. Идальго, очень милый человек лет сорока. Альенде мне протянул руку. Мы с ним говорили по-итальянски. И он сказал: “К сожалению, дорогой мой друг, политика не менее трудна, чем живопись. Я перейду к делу. Я знаю, что вы видели “Ля Монеда”. Там есть цикл портретов президентов Чили. А поскольку вы (я опускаю эпитет, приложенный ко мне, скажем, – хороший) портретист (на самом деле он произнес более лестные, слова, от которых бы вздрогнула вся ваша редакция), то у меня к вам просьба. И только одна. Это – форма. Я должен быть обязательно с лентой. Как все короли с короной.” Он сказал: “У нас очень красивая лента – синяя, белая красная”. Я в тот момент почувствовал правоту слов моего друга Эрнста Неизвестного, который всегда говорил, что первый художник – всегда друг короля. Я склонил голову в почтительном поклоне и сказал, что я буду счастлив соединить наши судьбы воедино в этом портрете.
- Прямо как у Стендаля… Какова была атмосфера работы?
- Он мне подмигнул, чем привел в неистовство двух советских дипломатов, которым он сказал: “Адьос, адьос”. Обнял Глазунова и спросил, когда я могу начать. Я сказал: “Послезавтра”. Мы работали у него на даче. Первое, что я увидел (когда туда приехал) – крокодила, который, открыв пасть, ждал меня. Адъютант, который был с большим чувством юмора, сказал: “Не бойтесь, это чучело. Несмотря на то, что это подарок Фиделя Кастро”. Я увидел на камине большое количество матрешек. И заметил, что не только Фидель Кастро одаривает хозяина. Судя по всему, тут была масса советских делегаций. И потом пришел Альенде. Портрет задуман был большой, около двух метров. Альенде, как Наполеон – в сюртуке. Накинул пальто желтенькое из верблюжьей шерсти. Спросил, как ему сесть. Я сказал: “Сюда и смотрите мне в глаза. Я должен похитить вашу душу”.
Он очень плохо сидел. Наклонял голову, пытался перебирать бумажки и дошел до такой степени наглости, что – как Ленин – стал даже записывать что-то. Так работать было нельзя. Но поскольку я такой же застенчивый, как ты, у меня комплекс, я решил, что на следующий день буду с Великим Человеком до предела нахален. Может, дойду даже до рукоприкладства. Но тут он неожиданно сказал: “Все, один час прошел. У меня к тебе просьба. Мы все очень любим нашего Корвалана, поезжай сейчас к нему, нарисуй его, пожалуйста. Мне неудобно, что ты приехал из Москвы, меня рисуешь. Это все мои друзья, мы здесь все равны”.
- Это тот самый портрет? Где лидер чилийских коммунистов застыл в пончо?
- Да. Я приехал к Корвалану, к черту на рога. Окраина города, тьма детей, тьма красивых и некрасивых женщин. И вышел маленький такой Корвалан и настороженно сказал: “А что я должен надеть, я никогда не позировал?” Я говорю: “А как вы обычно ходите, товарищ Корвалан?” Он говорит, что в пончо. “Так наденьте пончо”.
Он вышел в пончо. Как грибок. За час я сделал больше половины метровых портретов. И, прощаясь, сказал: “Компаньеро Корвалан, я вам так благодарен, вы уважаете художника и понимаете всю значимость события. (Потому что мы все уйдем, а портрет остается). Вы сидели, как настоящий натурщик. Об этом может мечтать каждый художник. Это свидетельство, что вы – великий человек”. Корвалан очень смутился, стал что-то говорить по-испански.
- То есть, вы с портретом коммуниста справились скорее, чем с полотном, на котором изображен демократ?
- Да.На следующий день я должен был вставать в восемь чтобы в девять быть у Альенде. (Такое безобразие, я никогда не любил рано подниматься. И сейчас, знаешь, сплю до полудня. Потому что работаю до глубокой ночи.) Но вот я снова на вилле президента Вошел Альенде. Я приготовился сказать все, что думаю о нем. Мол, если он не будет сидеть, то отказываюсь от портрета. Альенде очень недоброжелательно на меня посмотрел, боком, как птица: “Ну, смотреть на тебя?” “Да”. “Тебе лента нужна?” “Да, нужна. Но ее вчера ведь не было.” “Но ты ведь мне ничего не сказал.” “А теперь говорю – наденьте.”
Он стоял полтора часа. И когда я закуривал, его зрачки даже не сужались. Да… Он был человек с чувством юмора. Я могу сказать откровенно без панибратства: это мой друг.
Я тебе расскажу то, что никому не говорил. Альенде подошел стремительно ко мне и сказал: “Запомни, ни один Корвалан не может позировать, как Альенде”. Он меня полюбил, потому что я ему говорил то, что думаю. Я всегда говорю (и советским партийным лидерам, и перестроечным журналистам) то, что думаю. Можно написать, что я художник Альенде. Я – художник Кремля. Я и художник Папы Римского, ведь я его рисовал…
Ну вот, на пятый день я снова пришел к Альенде. Портрет почти готов, а Альенде нет! Я посмотрел в окно: кто-то бегает по крыше. Что-то грохочет. Притащили два огромных пулемета. Вошел адъютант (с усами, как персонаж Эль Греко) и, не теряя чувства юмора, сказал: “Маэстро, в городе начался переворот. И только из-за этого президент не может прийти на сеанс. Танки продвигаются к нашей резиденции. Я вам советую немедленно уехать. Машина ждет.”
- Так вы были рядом с Альенде накануне его гибели?
- Не совсем так. Меня отвезли в советское посольство. Были закрыты на железные засовы все двери и окна. Сотрудники были очень взволнованы. Они сказали, чтобы я ушел в дальнюю комнату и не подходил к окнам.
- Ожидали штурма? Как в Белом Доме?
- У них была проблема: сжигать картотеку своих агентов или нет? Если штурмом возьмут дом, убьют меня и их, картотека попадет в руки путчистов. А если не ворвутся, а они сожгут, тогда все будут разжалованы. То есть, в любом случае у них неприятности. А я, наверное, вернусь в Москву.
Отгромыхали выстрелы. Я поехал в свой отель. Это была неудачная попытка переворота. Вечером вышел из гостиницы. Увидел лужу крови, закиданную газетами. И бездомные голодные собаки, грустные, как моя душа, лизали набухшие от крови газеты. В посольстве сказали, что мне, наверное, пора сматываться. Дело пахнет жареным. Но вдруг на следующий день (уже прошло недели четыре, как я в Чили), ко мне в отель лично позвонил президент и сказал: “Думаешь, я тебя забыл? У меня еще две важные задачи. Первая: открыть твою выставку, как мы и договаривались, в Сантьяго. Вторая: я тебя хочу взять в Эль-Сальвадоре, который находится на севере Чили. За тобой в шесть утра придет машина.”
Я был с помятой, как моя душа, мордой в шесть утра в дверях гостиницы. Подъехала машина. В ней сидел Альенде. Я заглянул: кто там еще? Он сказал: “Это две “гориллы”. Ты их не бойся.” “Гориллы” – охрана. И мы поехали в аэропорт. Проезжали мимо огромной очереди рабочих за хлебом. И вдруг все рабочие, увидев Альенде (было 6.30 утра) обступили машину и стали орать: “Смотри, сволочь, мы стоим за хлебом, до чего ты довел нас своей перестройкой”. Совали кулаки в машину. Альенде сидел сзади с охранниками. Я впереди, рядом с шофером. У меня всегда с собой благословение матери – икона, которая была с моим дедом на Шипке. Я молился, чтобы не умереть в далеком Чили. Потому что если бы кто-то ударил камнем по стеклу, от меня ничего бы не осталось. Я полез за сигаретами и посмотрел в зеркальце. Лицо Альенде ничего не выражало, как будто он всего этого не замечал. Через пять минут мы поехали. Я летел на его личном самолете.
У меня сохранились рисунки, которые я никому не давал, они у меня дома. Он что-то писал, “гориллы” играли в карты, а я рисовал. Было все теплей и теплей. Он сказал: “Я знаю, что ты, как и я, не пьешь. Это очень хорошо. А ты географию изучал в школе? Сейчас, когда зима на Южном полюсе, на Северном – лето. Мы приедем сейчас в летний город Эль-Сальвадоре, он находится на экваторе.” Когда мы приехали, его ждала толпа народа. “Я хочу, чтобы ты меня видел в самую важную для меня минуту – когда я говорю с народом.”
Огромная толпа его встретила. Я думал, что меня забыли. Но мощная рука “гориллы” подсадила меня в машину. Я ехал за Альенде. Машина – открытая. Сзади бежала старуха (как у Сервантеса в “Дон-Кихоте”) и кричала: “Альенде – президент бедняков. Виват Альенде”. (Ленин – тоже президент бедняков. И все наши президенты нищие.) Альенде вдохновенно говорил. Часа два. Я делал наброски. Потом он спросил: “Ты видел, как меня любят?” “Видел.” “Сейчас мы пойдем с тобой обедать, потом уедем отсюда.” “Я рад, что мы унесли ноги перед аэропортом.” Он ухмыльнулся: “А ты не разделяешь идей социализма?” “Нет, к сожалению, я не разделяю.” “А ты знаешь, что я – глава Масонской ложи?” “Я об этом читал в газетах.” У него над столом висел барельеф: человек, рвущий цепи. Почти как у Коненкова. Или на первых советских рублях. И написано “Компаньеро Альенде”.
- А вы как обращались к президенту, по-приятельски?
- Как-то Альенде сказал: “Скажи, мы с тобой друзья. Как здесь у тебя, кстати, с женщинами?” “Я занят рисованием. Две девушки, которые мне понравились, они из другого города, сегодня уехали.” “Приезжай ко мне на дачу, возьми с собой советского дипломата, который от тебя все равно не отстает.” Он жил в горах. Приехали. Мишень, револьвер, автомат, еще автомат. Альенде стрелял. Потом он вызвал трех секретарш и, виновато обращаясь к советскому дипломату, сказал: “Если ваш художник хочет узнать страну, он должен узнать это через чилийскую женщину. Выбирай любую.” “Господин президент, я не хочу иметь дело с женщинами, которые являются вашими любовницами. Я выберу сам из другой части населения.” Он захохотал, сказал дипломату, чтобы ему принесли кофе, а мне позировал в профиль для портрета. Сказал: “Ты знаешь, какое мое любимое слово? Винсеремос – победим.” “Тогда ты должен говорить эти слова.”
Он стал говорить “Винсеремос, винсеремос”, чтобы была мимика. А потом стал говорить шепотом. Я спрашиваю, почему он перешел на шепот. А он отвечает тоже шепотом: “Твой друг дипломат подумает, что Альенде сошел с ума, кричит, как попугай”. Я его написал и уехал из Чили. А через месяц Пиночет взял власть. Президента убили. Мой портрет сгорел. Во время танковой атаки на дворец “Ля Монеда”.
- Ну, остается только порадоваться, что Горбачев не пригласил вас в Форос для сеансов. Кто знает, чем бы закончилось?
Беседу вел Евгений ДОДОЛЕВ
