Совсем не долго осталось до знаменательной даты, когда на экранах телевизоров возникнет могила Неизвестного солдата с колыхающимся над ней пламенем, которое, возможно, будет вечным, а возможно, и погаснет по прихоти какого–нибудь политика. Даже такое может случиться в нашей взбаламученной стране. Твердо знаю лишь одно: как только на экранах телевизоров появится Вечный огонь, по морщинистым щекам ветеранов покатятся слезы, застревая в плохо выбритой щетине, а их старческие, у многих теперь дрожащие руки потянутся к чашкам с водкой; с трудом поднявшись, они молча выпьют за тех, кто во время войны и в послевоенные годы был с ними, и кого уже нет. Ветераны обязательно вспомнят тех, кто “не вернулся из боя”, и тех, с кем еще год назад они вместе встречали День Победы.
А до появления Вечного огня и сразу после него старики будут созерцать самодовольные физиономии одних и тех же людей и слышать одни и те же голоса – все то, что было в прошлом и позапрошлом годах. Ветераны наверняка знают, кого увидят и услышат. Этим людям, может быть, по чьей-то прихоти, а возможно, из-за их доступности давно предоставлено право говорить от имени миллионов воевавших. Конечно же, будут красивые речи, пожелания, вероятно, даже подарки, за которые ветеранов заставят расписаться в ведомостях.
Все это будет. Не будет лишь самого главного – душевного покоя, в котором так нуждаются люди, познавшие в молодости то, что болью отзывается в их сердцах.
Наше детство и отрочество закончилось в июне 1941 года. Часть молодости мы провели у станков в холодных цехах. Потом были окопы, смерть однополчан, госпиталя, мечты о послевоенном времени, оказавшемся совсем не таким, каким оно представлялось в наших юношеских мечтах. Послевоенный быт: карточки, талоны, нехватка самого необходимого. Он, наш быт, и теперь не устроен. Пенсии хватает лишь на хлеб, кефир, дешевую колбасу, сигареты, квартплату. По сравнению с другими категориями граждан, у нас хорошая пенсия, но для нормальной, полнокровной жизни она все же недостаточна. Старики с орденами и медалями на груди у помоек. Я сам видел это, и не раз, и не два. Останавливается дыхание и свинцом наливаются ноги, когда наблюдаешь такое.
Да, у нас есть льготы. Но знают ли власть имущие, как и чем оборачиваются они? Тот, кто хоть раз воспользовался правом купить вне очереди продукты, сдать в стирку белье, постричься в парикмахерской, испытал на себе косые взгляды, услышал недовольные возгласы. Можно понять и оправдать замордованных жизнью людей, а вот власть, дарующую “липовые” льготы, понять и оправдать трудно.
За последнее время я все чаще и чаще вспоминаю людей, оставивших в моей душе глубокий след. Одни из них делились со мной последним ржаным сухарем, размоченным в кипятке, (очень вкусно было, даже сейчас слюнки потекли); другие накрывали меня своей шинелью, когда я, простуженный, лежал в холодном блиндаже. Я склоняю голову перед теми, кто в госпитале приносил мне, беспомощному, “утку”, поил меня с ложечки, делал мне во время адской боли погружающие в сон уколы.
Где они, мои однополчане? Где простые русские женщины – нянечки и сестры, недоедавшие, но не роптавшие на свою судьбу?
Я вспоминаю своего однополчанина Ивана Попова, с которым ехал на фронт в одной теплушке, мерз в окопе, с которым, к сожалению, изредка встречался в послевоенные годы, чаще всего 9-го мая. Иван был на несколько лет старше меня и, видимо, поэтому относился ко мне как старший брат. До сих пор стоит в моих ушах его заплетающийся голос, невнятно прозвучавшие в телефонной трубке слова: “Все, Юрка, хана мне!” Я, как мог, утешил его. Это было утром, а вечером Ивана не стало.
Он, возможно, прожил бы еще несколько лет, если бы не поехал в Прибалтику, где закончила свой ратный путь наша дивизия. Там, под Либавой, его жестоко избили, когда он простодушно сказал, что воевал в этих местах и теперь приехал поклониться могиле, в которой лежит дорогой ему человек. Следствием избиения был инсульт, затем быстрая смерть. Все это произошло еще при Горбачеве, когда Прибалтика всеми правдами и неправдами отделялась от России…
Я помню почти все – фамилии, даже даты. Помню бледные лица, позвякивание котелков в ночной тиши, выразительные вздохи, невнятное бормотание молитв. Потом были всполохи в ночном небе, отрывистые слова команды, отборная брань – она, в этом надо признаться, отрезвляла, даже, даю честное слово, повышала боевой дух.
Вон сколько лет прошло, а война все напоминает и напоминает о себе. И так будет до самых последних дней моей жизни.
Два или три десятилетия назад в “Комсомольской правде” была напечатана фотография человека – малорослого, невзрачного, в кепке с поломанным козырьком, в разбитых сапогах, в длиннополом пиджаке с одной-единственной юбилейной медалькой. Под снимком было всего одно слово – солдат. В короткой текстовке, кажется, слева от снимка, сообщалась фамилия этого человека, его возраст, место работы, говорилось, когда он был ранен. А тяжело ранен он был, насколько я помню, в 1942 году, поэтому не сумел получить тех наград, которые получили мы, завершившие войну победным салютом.
Автор этого снимка Юрий Рост. Именно он явил миру человека, на плечи которого легли основные тяготы, кто до и после войны жил в убогих избах, скверно питался. Но был ядром нашей армии, состоявшей, в основном, из жителей деревень и сел. И пусть внешне деревенские мужички выглядели не ахти как, но зато они были сильны духом, уверенностью в своей правоте. Поэтому-то мы и победили.
Очень хочется, чтобы Юрий Рост – мы когда–то работали вместе – прочитал эту статью и накануне Дня Победы снова напечатал запомнившуюся мне фотографию в “Комсомолке”. А если ему там откажут, то, надеюсь, “Новый Взгляд” даст “добро”…
Итак, скоро 9 мая – день скорби и день радости. Очень хочется, чтобы этот день оставил след в душах ветеранов, принес им хоть немного покоя, который позволил бы уйти в мир иной без тревоги за судьбу близких – сыновей, дочерей, внуков и внучек…
Юрий ДОДОЛЕВ, бывший рядовой
975-го стрелкового полка
270-й Демидовской Краснознаменной
дивизии, инвалид Отечественной войны.
