В шаге от «Пальмовой ветви» Рейгадас признан в Каннах лучшим режиссером за фильм «После тьмы свет»
Мексиканец Карлос РЕЙГАДАС относится к касте избранных, чьи карьеры расцветают и благополучно вершатся в Каннах. После премьеры Мария Разлогова встретилась с режиссером.
В 2002-м за «Японию» Рейгадас был удостоен особого упоминания жюри дебютов «Золотая камера». Мощная «Битва на небесах» попала в основной конкурс Канн 2005 года, но призов не получила. Безупречный «Безмолвный свет» выиграл специальный приз жюри в 2007-м.
Новая картина Рейгадаса вызвала смешанные чувства даже у подготовленной к экспериментам фестивальной аудитории. Экзистенциальная драма, во многом следующая традициям южноамериканского магического реализма, напрочь лишена повествовательных позвонков и не разделяет происходящее с героями на вчера и завтра, на память и сны. В одном таком эпизоде, не различающем дат и уровней сознания, анимационный красный демон крадется в ночи по дому с непонятным чемоданчиком, в другом – горестный несчастливец, убийца, голыми руками отрывает себе голову, будто это обычное для мексиканца дело. Фильм снят через особую линзу, размывающую края кадра, и вписан в не используемый современным кинематографом экранный формат 3х4. Странная визуализация, по словам Рейгадаса, необходима, чтобы подчеркнуть сам акт видения и присутствие камеры как посредника: режиссер признался, что не любит современных окон, столь совершенных, что в них не видно стекла. В почти квадратном искаженном кадре режиссер наблюдает само естество бытия и задействует заведомо органичных исполнителей – младенцев, животных, деревья. Дети, кстати, его собственные, и собаки, и съемки велись в окрестностях его деревенского дома.
– Почему вы выбрали для этой истории такое странное изображение?
— Тема требует изобразительного соответствия. Мой фильм – история жизни мужчины, рассказанная через призму его текущих мыслей: его воспоминаний, грез о будущем, фантазий. Мы переключаемся с одного уровня на другой все время. И я хотел, чтобы фильм выглядел именно так. Многие спрашивают меня, почему я каким-нибудь образом не даю зрителю понять, что тот или иной эпизод – сон, а другой – будущее, третий – реальность.
Знаете, мне не хотелось прибегать ни к каким условным кодам. Изображение странное, возможно. Но я не думал об этом, как о новации в киноязыке. Мне лишь хотелось поделиться таким представлением о жизни. Мне хотелось, чтобы в фильме был образ дьявола. И чтобы моя дочь бегала с животными на той поляне. Я видел эту сцену в реальной жизни, нахожу ее очень красивой, и мне хотелось воспроизвести ее в фильме. В свое время я сам за два года построил дом в деревне, мне помогала жена. Многое, через что я тогда прошел, отпечаталось во мне и перешло в фильм в виде отдельных деталей или эпизодов. Как, например, замечание, что Мексика – единственное место в мире, где палую листву называют мусором.
– Вы живете в городе или в деревне? Велика ли в нынешней Мексике разница между их обитателями настолько, что они становятся уже и разными народами?
– Я постоянно живу в деревне, но не думаю, что между людьми такая уж большая разница. Отличий очень много, но только на определенном уровне. Глобально мы все одинаковые, а различия становятся видны в мелочах, таких как, может быть, юмор. В синопсисе моего фильма написано, что речь идет о двух мирах, – сказано в самом деле как-то чересчур загадочно. На самом деле разлом проходит не между городом и деревней, богатыми и бедными, а между Западом и Востоком. Эта тема значима для таких стран, как Мексика, которые в свое время были завоеваны западным обществом, и этот конфликт так и не пришел к завершению. Если вспомнить, что моя страна долгое время была колонией, многое встает на свои места. Хуан, герой фильма, – западник и потому считает себя выше других.
– Вы думаете, именно это отличает людей Запада?
– Нет. Людей Запада отличает очень многое. Но мне очевидно, что сам склад западного человека предполагает превосходство. И не один я так думаю. Западное мышление подошло к своей высшей точке более двухсот лет назад, перед французской революцией. И даже раньше. Что западный мир делает со всем остальным миром? Опускает его на колени и забирает у него лучшее. Разрушает его, если видит в этом необходимость. Я не знаю, бывали ли вы в Африке, но, если бы мы действительно знали, что там происходит, нам следовало бы утопиться в море. А когда представители западного общества не нападают на других, они убивают своих. Поэтому так много одиночества, грусти и страха в такой стране, как Мексика. Вот почему эти два способа смотреть на мир – восточный и западный – находятся в постоянном антагонизме.
– Все-таки к чему вам такой наглядный дьявол?
– Мой фильм также и о снах. И часто в снах – страх. Я хотел показать сон, который мог бы присниться Хуану, или его жене, или кому-то из детей. Все меня спрашивают, что за дьявол, кто его видит и что у него в чемоданчике? Правильный ответ – это вы его видите. Вы видите образ, традиционно означающий абсолютное зло. Конечно, в фильме это происходит с кем-то другим. Но на самом деле важен только сам зритель, который смотрит фильм. А в чемоданчике – инструменты.
– Но зачем же голову отрывать?
– Это акт отчаяния: все разваливается, и персонаж просто хочет умереть. В современной Мексике довольно часто обезглавливают людей. Это образ, который может прийти в голову любому мексиканцу, который отправляется спать после вечерних новостей. Шесть тысяч убитых за последние шесть лет – больше, чем в Афганистане. Все это насильственные смерти. Члены мафии убивают друг друга. Трудно себе представить, с какой степенью жестокости это происходит.
– Какое место занимает религия и философия в ваших кинонаблюдениях, кто из философов вас вдохновляет?
– Думаю, что вся философия религиозна. Даже Гегель. Но я бы не сказал, что есть авторы, которые бы меня вдохновили… Нет, постойте, вру. Я многое взял у Толстого. Читавшие «Войну и мир» заметят, что «После тьмы свет» на самом деле – имитация этого романа.
– В фильме вы упоминаете и других русских писателей – Достоевского, Чехова. Русская классическая литература повлияла на вас?
– Не вся и не каждая книга. Больше других «Война и мир». Это как раз и есть религиозная философия. Князь Болконский вполне мог бы страдать от таких же проблем, что и Хуан в моем фильме. В целом литературность не лучшим образом сказалась на состоянии кинематографа, а с каким из искусств кино сближается для вас, с чем бы вы его сравнили?
– А если я спрошу, с чем бы вы сравнили музыку? С живописью? С театром?
– Нет, только с самой музыкой. Кино – самостоятельное искусство. Это искусство, которое было завоевано и порабощено театром и литературой. Большинство картин сейчас – либо заснятые театральные спектакли, как говорил о них Робер Брессон, «фильм-театр», либо и чаще всего – иллюстрации к литературе. Что еще хуже. Самое прекрасное в кино как искусстве – способность запечатлеть изображения и звуки тем же образом, каким их ощущают наши органы чувств. Только позже, в процессе осмысления мы понимаем, что все это постановка. Наши же глаза и уши воспринимают это как реальность. Живопись в свое время тоже была «похищена» литературой, рассказывала библейские истории или классические мифы. Но это, конечно, не главное в живописи. Музейные гиды рассказывают сюжеты, изображенные на картине, а зрители слушают и проходят мимо, не спрашивая себя: почему эта картина оказалась здесь, почему мы сейчас на нее смотрим? Из-за сюжета и только? Если я напишу такой же, картина тоже попадет в музей? Картина – это двухмерное изображение, которое проливает свет на правду, включает воображение, заставляет теснее приблизиться к тому, что мы называем жизнью. И живопись, и кино тогда чего-то стоят, когда воспроизводят жизнь.
– Значит ли это, что публика, приученная к «иллюстрациям», утрачивает способность к восприятию подлинного кино?
– Да, в основном. Ведь это произошло не сейчас, так было почти всегда. По крайней мере начиная с 1920-х годов. Думаю, большинство людей, которые ходят в кино, видят именно иллюстрацию литературы. Они уверены, что то, что им показывают, – это и есть кино. Очень немногим нравится настоящее кино. Это факт.
– Отказываясь от повествовательности, вы следуете абстрактному искусству?
– Нет, я следую просто киноискусству.
– А личному опыту? Вы что-то узнали, посмотрев на самого себя сквозь эту картину?
– Для меня съемки фильма не психотерапия, так что я немногое почерпнул. Хотя я узнал что-то новое, но не из самого фильма, а в процессе его создания. Я делаю фильм не для того, чтобы что-то узнать, а чтобы поделиться своими чувствами с вами. Некоторые полагают, будто задача режиссера – удовлетворить запросы как можно более широкой аудитории. Я не шут, не циркач, чтобы развлекать публику. Я отдаю часть себя, и если это кому-то нравится, я доволен и счастлив. Если я спрошу, как у вас дела, и вы будете два часа рассказывать про свою жизнь, стараясь быть искренним, возможно, мне понравится то, что вы скажете. Возможно, это будет интересно. Но я надеюсь, что все эти два часа вы не пытались меня развлекать, а просто отдавали часть себя.
– Есть ли вещи, которые вы не хотели бы делить ни с кем?
– Нет, но иногда я вспоминаю родителей, что они подумали бы, посмотрев мой фильм. Моя мама была на премьере «После тьмы свет» и попросила меня в следующий раз снять что-нибудь более счастливое.
– Вам близко понимание насилия как вещества, пронизывающего человеческое существование?
– Я бы не сказал. Я не Вернер Херцог, рассказывающий о дикой и опасной природе, готовой, как животное, тебя съесть. Меня не увлекает насилие, но я думаю, что это очень значимый элемент нашей жизни. И это касается не только деревни, где есть животные и хулиганы. Кстати, в деревне насилие выглядит очень органичным: крестьяне могут быть жестокими с овцами и другим скотом. Но даже здесь, в этом фестивальном дворце, на этих улицах и яхтах, полно насилия. Я был тут на вечеринке, куда явилась полиция и уничтожила всю нашу еду, потому что они, вероятно, искали наркотики. Здесь повсюду насилие. Когда к этому привыкаешь, уже кажется, что насилия нет вовсе.
– Случалось ли вам во время прогулки видеть голодного ребенка, который просит милостыню на еду?
– Я бываю шокирован, когда в Париже вижу бездомных на улицах, на которых никто не обращает внимания. Я все еще не привык. Мы живем в очень жестоком мире. У нас очень жестокая жизнь. Но с течением времени возникает много слепоты и лицемерия по отношению к этой очевидной жестокости. Я думаю, некоторые фрагменты моей картины наверняка будут вырезаны в Англии. Например, когда герой избивает щенка. Англичанам наплевать на собственный колониализм или на захват Ирака, но они не могут видеть несчастную собаку на экране.
– Поэтому вы ее и показываете?
– Да. Тем самым я показываю, что иногда люди теряют над собой контроль и совершают жестокие поступки.
(Деловой еженедельник «Однако» №18 от 12 июня 2012.)
