Видно, совсем допекло Иосифа Давыдовича, если он, никогда не скрывавший своей нелюбви к прессе, вынужден идти к журналюгам на поклон. Впрочем, мэтр не считает, что ищет защиты у СМИ. Кобзон объясняет все желанием прояснить ситуацию, сложившуюся вокруг его имени. Это верно: называть можно по-всякому. Правда, суть от этого не меняется…
ОХОТА ЗА СКАЛЬПОМ
— Вы можете назвать фамилию своего главного врага?
— Для этого я должен определить предмет нашей вражды.
— Хорошо, поставлю вопрос иначе. Можете ли вы, Иосиф Давыдович, утверждать, что знаете имя организатора охоты за скальпом Кобзона?
— Могу. Это Александр Васильевич Коржаков. Убежден, что все исходит от него.
— И где же вы перешли дорожку господину главному телохранителю?
— Вряд ли я смог бы перейти ему дорогу. Пути у нас больно разные.
Речь, скорее, идет о наветах. Против меня нашептывают люди, которые преследуют какую-то личную корысть. По причинам, объяснение которым я не нахожу, Александр Васильевич верит распространяемой обо мне лжи.
Впрочем, у меня есть несколько предположений относительно истоков столь ярко выраженной нелюбви к моей скромной персоне.
Во-первых, это Руцкой. В Кремле не могло не вызывать раздражение то, что я участвовал в судьбе Александра Владимировича, не стал шарахаться от него, как от зачумленного, после выхода Руцкого из тюрьмы. Впрочем, мы с Александром Владимировичем давно уже прекратили тесные контакты, еще с позапрошлого лета. В мае 94-го года я встречался с тогдашним председателем ФСК Сергеем Степашиным и сказал ему, что готов объясниться с Руцким, если мои взаимоотношения с ним являются камнем преткновения для президента России и его окружения.
— Степашин подтвердил, что вас невзлюбили из-за дружбы с опальным генералом?
— Да, он признал это. Я попытался объяснить, что, к примеру, в Белый дом в октябре 93-го ходил не по личной инициативе, не для поддержки Хасбулатова или Руцкого, а по просьбе Юрия Михайловича Лужкова и Николая Михайловича Голушко. Я это тогда же говорил и Руцкому. Он был в курсе, что в Белом доме я выполняю роль парламентария.
Не могли этого не знать и в ФСК, о чем я и сказал Степашину, но тот только руками развел, давая понять, что надо, мол, думать, к кому ходить на переговоры. Что мне оставалось делать? Прекратить контакты с Руцким?
Действительно, я поговорил с Александром Владимировичем, сказал, что ради безопасности своей семьи вынужден прервать наши контакты. Нет, мы, разумеется, сохранили нормальное человеческое общение, поздравляем друг друга с днем рождения — мы оба сентябрьские, Руцкой приходил ко мне на юбилей, был и в концертном зале, и на банкете, так что обошлось без демонстративного разрыва, скандала… Мы взрослые люди, поэтому трезво рассудили: раз наши встречи так злят кого-то, не приносят пользы ни мне, ни ему, то к чему создавать дополнительные проблемы?
Словом, Руцкой как причина раздражения против личности Кобзона отпал, однако отношение ко мне наверху не поменялось.
— Значит, дело было не в Руцком?
— Есть еще мэр Москвы, с которым я также дружен. Когда на Юрия Михайловича пошел сильный накат, думаю, решили в этой борьбе с мэром использовать и меня. Помните, скандал с “Мост-Банком” и Гусинским? Потом эти статейки в “Российской газете”… Следующим звеном, очевидно, должен был стать я. Очерняя меня, бросали тень на мэра. Вот, мол, кто окружает столичного руководителя, кто ходит у него в советниках. Я пытался объясниться: при чем здесь Юрий Михайлович? Спасибо ему за то, что он меня не выгнал, не стал говорить, что у него из-за меня неприятности, не предложил прекратить наши отношения. Как-то в разговоре с Борисом Николаевичем Лужков прямо сказал: “Сегодня вы предлагаете мне избавиться от Кобзона, а завтра кто-то другой посоветует предать президента. Нет, я друзей и принципы не меняю”. Похоже, президент понял мэра.
— И после этого антилужковская кампания пошла на спад?
— Да, сейчас отношения Ельцина и Лужкова стабилизировались, стали более доверительными и уважительными, хотя, попутно замечу, Юрий Михайлович всегда был верноподданным и в любой ситуации поддерживал Бориса Николаевича — даже тогда, когда, может быть, и не хотел этого. Такой человек Лужков. Он сказал: “Я пришел с командой Ельцина и останусь с ней до конца”.
— Выходит, и ваша связь с Лужковым не должна была вызывать изжогу у Коржакова?
— Других причин я не вижу. Еще в феврале я написал письмо президенту, в котором попытался изложить свой взгляд на ситуацию, потом я неоднократно обращался к Коржакову. Ответов жду по сей день…
— А вы не пытались объясниться с Александром Васильевичем напрямую? Скажем, сходить на “Кубок Кремля”, попытаться попасть на трибуну для вождей и приближенных…
— Да, получил я в прошлом году гостевой билет на теннис в “Олимпийском”. Хотя и не являюсь поклонником этого вида спорта, решил воспользоваться приглашением, поскольку в данном случае речь шла не о спорте, а…
— …а о встрече с Коржаковым?
— Не то, чтобы я специально искал свидания, но тем не менее рассчитывал, что мой приход не останется незамеченным.
Пришел. Директор Дворца спорта Чурилин раздел меня в служебном гардеробе. Не успел я выйти из раздевалки, как туда влетел Михаил Иванович Барсуков. Увидел меня, слегка опешил, обескуражено поздоровался и бросил в сторону директора: “Немедленно убрать отсюда всю одежду!” Я не удержался и говорю: “Зачем уж всю? Я сейчас свое пальто уберу, и на этом закончим”. Барсуков мне отвечает: “При чем тут ваше пальто? Все надо убрать, сейчас здесь будет режим!” Но я все уже понял. Когда ко мне подошел один из распорядителей и дал билет в 21-й сектор, я сразу спросил, кто там еще сидит. Мне ответили, что первые лица — президент, мэр и так далее. Тогда я отказался брать билет: “Не хочу, чтобы вас потом с работы уволили. Мне в этой ситуации на себя уже наплевать, но у вас из-за того, что меня не в тот сектор посадили, будут большие неприятности”. Не поверили, стали уговаривать взять пригласительный. Зачем я буду хороших людей подводить? Конечно, билет не взял. Единственно, на что согласился это на VIP-овскую карточку, дающую право перекусить в ресторане для почетных гостей. Да и карточку я принял только тогда, когда удостоверился, что ни Ельцин, ни Коржаков в этом банкетном зале не появятся. У них свое застолье…
КОЛЬЦО
— В общем, после “Кубка Кремля” мне окончательно все стало ясно. Кислород перекрыли. Поэтому я уже не удивился, когда не получил приглашение на новогодний прием, который устраивало правительство Москвы. Собственно, если бы меня даже и позвали бы, то не пошел бы. Зачем? Я прекрасно понимал, что своим появлением буду раздражать президента и создавать проблемы уважаемому мною мэру. Поэтому стараюсь не появляться в местах, где мое присутствие может внести не нужную нервозность.
Скажем, 9 мая я был абсолютно на всех мероприятиях, посвященных 50-летию Победы. Все-таки я вице-президент Фонда Победы и член президиума оргкомитета по проведению памятных дат. Да, я был везде, кроме двух мероприятий — приема в Дворце съездов и торжеств на Поклонной горе. То есть там, где присутствовал президент.
— Вы отказались там появиться?
— Нет, я не участвовал, поскольку не был приглашен! Если хотите, я уже привык к подобным вещам, поэтому и реагирую на них более-менее спокойно.
Недавно прошел День города, на него меня тоже не пригласили. Никому не хочется дополнительно накалять ситуацию. Зачем дразнить Кобзоном? Все уже знают, что я опальный, поэтому деликатно стараются обходить острые углы. Любое мероприятие, где потенциально может появиться президент, становится закрытым для Кобзона.
— Так, может, инициатор кампании лично Борис Николаевич, а Коржаков только исполнитель его воли?
— Я знаю, что президент к моему творчеству относится с большим уважением. Воду мутят другие. Нашептывают, интриги плетут. Президент этим заниматься не станет, не тот это человек.
26 июня на моем сольном концерте, проходившем в Сочи в рамках фестиваля “Кинотавр”, присутствовали Виктор Степанович Черномырдин с супругой, Юрий Михайлович Лужков с женой, Руслан Аушев. Я был этому обстоятельству очень рад. Мы прекрасно общались. Премьер вышел на сцену, вручил мне цветы, сказал добрые слова. Потом это же сделали и Юрий Михайлович, и Руслан. Я подумал: “Господи, слава тебе! Может, хоть эта акция как-то повлияет на отношение ко мне наверху? Хватит, ну сколько же можно? Волна против Лужкова после 9 мая пошла на спад, его не услали никуда послом, даст Бог, теперь мой черед пришел, вдруг и от меня отстанут?”
— Это тогда вы попросили Виктора Степановича замолвить о вас словечко перед президентом, а Черномырдин ответил, что на Ельцина имеют влияние два человека: до 12 часов дня — Илюшин, а после полудня — Коржаков? Мол, никто иной доступа к телу не получает.
— Нет-нет, это мне не Виктор Степанович говорил, а другой человек, фамилию которого я вам называть не буду, но она всем хорошо знакома, вы, кстати, с этим человеком беседу публиковали. А Виктор Степанович в январе этого года сказал мне: “Иосиф, помирись с президентом”. В Сочи же он только взглянул на меня с пониманием и поинтересовался: “Ну как?” Я ответил: “Держусь”. Премьер подбодрил: “Ну и молодец!” Никакого обсуждения у нас не было. Я считал, что поставлю Виктора Степановича в неловкое положение, если снова буду этот вопрос поднимать. И так все ясно.
— Вы ощущаете, что кольцо вокруг вас сильно сжалось?
— Все в мире относительно. Кольца вокруг себя я не чувствую, хотя, к примеру, вижу, что у меня стало меньше поклонников из числа военных. Обидно, что это случилось, в том числе, и с теми офицерами, которые не раз провозглашали тост в мою честь и говорили, что они учились любить Родину на Кобзоне, что для них голос Кобзона — это голос Родины. Что же случилось? Кобзон вроде петь не перестал, и Родина на месте. Значит, что-то произошло не со мной, а с людьми, которые здравицы в мою честь произносили.
Еще года три назад Павел Грачев жаловался в разговоре со мной на то, что в армии жуткое положение, и скоро солдатам нечего будет есть. Я тогда предложил министру обороны обратиться к деловым людям России с призывом поддержать военных. Павел Сергеевич ответил, что унижаться перед коммерсантами не станет. В результате сегодня слушателей военных академий отпускают ночевать по домам, чтобы они могли там поужинать и позавтракать — армия в состоянии накормить своих офицеров только обедом! Куда это годится? Когда я узнаю о таких вещах, то не могу молчать. Наверное, в итоге наживаю этим дополнительных врагов. Но не кривить же мне душой, чтобы заставить думать о себе по-другому! Я не в том возрасте и социальном статусе, чтобы суетиться, бегать и кричать: посмотрите, я хороший!
…Когда я вам сказал, что все в мире относительно, то подразумевал, что потери рано или поздно компенсируются приобретениями. Меня очень обрадовала поддержка людей, к которым я и не думал общаться за помощью. К примеру, лидеры движения “Мое Отечество” не побоялись позвать опального гражданина Кобзона в свой федеральный список. Станислав Шаталин, Борис Громов, Николай Шмелев, Виктор Мишин, которые возглавляют движение, могли заявить, что не хотят стоять рядом со мной в списке кандидатов в парламент. Могли, но не сказали, за что им спасибо. Не думаю, что этим уважаемым людям будет приятно, если сейчас какой-нибудь журналист запустит мысль, что они сотрудничают с мафиози и бандитами. Я прямо спросил у руководителей движения, не смущают ли их слухи, которые кружатся вокруг моего имени? Мне ответили, что отдают отчет в смысле сделанного предложения, что прекрасно понимают все происходящее со мной. Более того, было сказано, что “Мое Отечество” будет благодарно мне, если я дам согласие войти в него. Конечно, я согласился. Мне дорога такая поддержка.
Недавно я слушал по телевидению рассуждения депутата Сергея Калашникова, который говорил о необходимости тщательной проверки источников финансирования предвыборной кампании. Мол, нувориши и уголовные элементы лезут в Думу, надо на их пути поставить заслон. Никто не спорит, преступникам не место в парламенте, что же касается богатых, то… Это ведь счастье, что в Думу стремятся попасть независимые и состоятельные люди. Во-первых, их не интересует депутатская кормушка, они вполне материально обеспечены, чтобы не ложиться ни под кого. Во-вторых, по этой же причине их не испугает окрик свыше. Такими людьми труднее манипулировать. Это нынешняя Дума управляема, потому что состоит из бедных и голодных, дорвавшихся до вкусного корыта. Больше всего они боятся потерять доступ к открывшимся им благам. Если придут те, кто крепко стоит на ногах, появится шанс, что в нашей стране наведут хоть какой-то порядок. Эти новые люди, уверен, смогут правильно разобраться и с налоговой политикой, и с финансовой стабилизацией, и с экономическими проблемами. Тогда можно будет браться и за политические вопросы. Представители творческой интеллигенции, получив необходимую поддержку, сумеют позаботиться о поддержании духовного здоровья в обществе. Разве это нормально, если сегодня на культуру уходит менее двух процентов бюджетных средств? Ситуацию надо менять.
— И все-таки, Иосиф Давыдович, отправляясь в очередной поход за мандатом, вы, наверное, не забываете и о депутатской неприкосновенности, которая может в крайнем случае защитить вас от самых суровых наездов?
— Знаете, и у цинизма есть границы. Я не буду заслоняться от врагов званием депутата, как щитом. Ваше предположение ошибочно.
— Полагаете, что в борьбе без правил есть место для рассуждений о морали? Когда тебя загоняют в угол, дорогу не разбирают — в качестве спасения может сгодиться все, вплоть до коллективных писем в защиту.
— И снова вы ошибаетесь. Я не причастен к сбору подписей в мою поддержку.
О том, что группа деятелей искусства хочет обратиться к президенту Ельцину с открытым письмом, я узнал на открытии памятника Владимиру Высоцкому. Возражать против этого я, разумеется, не стал, равно как и самостоятельно заниматься сбором подписей. Я даже специально уехал из страны для того, чтобы потом меня не обвинили в том, что я давил на кого-то, заставлял подписываться. Кстати, список людей, вступившихся за меня, оказался довольно неожиданным. Скажем, я увидел фамилии, которые не рассчитывал встретить, и наоборот — не нашел имен некоторых из тех, кого ждал.
— Например?
— Например, с Александром Абдуловым я никогда не был хорошо знаком, а он подписался.
— За что и поплатился. В одной из газет написали, что Александр Гаврилович заступается за коллегу. Мол, у Кобзона игорные дома, и Абдулов держит в Москве казино.
— Читал я эту гадость. Чушь полная! Нет у Абдулова никакого казино.
Возвращаясь к списку, скажу, что не нашел в нем подписей Володи Винокура, Левы Лещенко, тех людей, которых я хорошо знаю, с которыми много лет вместе работаю.
— Вы не пытались выяснить, почему они не подписали письмо?
— Специального расследования я, конечно, не проводил, но полюбопытствовал. То, что я узнал, меня не слишком обрадовало.
— Струсили коллеги?
— Журналисту проще давать столь категоричные оценки, я же вынужден быть корректнее. Тем более, что не знаю конкретных обстоятельств, по которым тот или иной человек не поставил подпись. К примеру, может ли служить основанием для обид только тот факт, что Андрей Вознесенский и Евгений Евтушенко уклонились от подписания?
— Неужели простите, Иосиф Давыдович? Вы мало походите на толстовца.
— Сводить счеты я ни с кем не собирался и не собираюсь. В этой ситуации я просто постарался поставить себя на место другого. Подписал бы я коллективное письмо, если бы обратились ко мне с такой просьбой? Уверен, подписал бы без колебаний. Так поступил бы я, но это еще не повод требовать подобного поведения от остальных.
Но, кстати, письмом артистов дело не ограничилось. Примеру моих коллег сначала последовали заслуженные, знаменитые спортсмены, а затем и известные наши ученые. Они также направили коллективные письма в адрес президента. Разумеется, и в этом случае все произошло без моего участия.
БЛОКАДА
— Вернемся к Коржакову. Все-таки, Иосиф Давыдович, не могу поверить в то, что вы больше не предпринимали попыток выйти на кремлевского бодигарда.
— Есть у меня знакомые, которые тесно общаются с людьми из президентских структур. Их я попросил: организуйте нам встречу с глазу на глаз. Я не прощение просить буду и не в грехах виниться, не претендую и на то, чтобы принимали меня в свою компанию и пили со мной водку, но имею я в конце концов право на то, чтобы меня выслушали? Не более того. Пусть мне задают самые неприятные, провокационные вопросы. Я готов ответить. Но ведь не спрашивают! В этом главный парадокс.
Однажды, правда, мне пообещали аудиенцию с Коржаковым, но предложили заранее обозначить вопросы, которые я намерен затронуть на встрече. Я спросил: зачем это? Мне ответили, что Александр Васильевич хочет иметь алиби на тот случай, если я потом стану неверно интерпретировать содержание беседы. Я вынужден был отказаться от встречи, сказав, что пойду на нее без каких-либо предварительных условий. Почему ко мне относятся с подозрением, а я должен доверять?
— Правда, что некий генерал давал вам читать объективку, в которой написано, что Кобзон Иосиф Давыдович, 1937 года рождения, еврей, глава двух АО, содержит в Москве шесть игорных домов, занимается контрабандой антиквариата, драгоценных камней, оружия и наркотиков?
— Генерал не некий, а вполне конкретный. Я дал ему честное мужское слово не называть в печати его имя и фамилию, но вам могу сказать, чтобы вы не подумали, будто я сам все это сочинил… Только в газете не пишите, договорились? Этот генерал ведь и сегодня служит на прежнем месте. То, что он остается при исполнении, как раз и является свидетельством того, что я слово держу, в противном случае ему не простили бы разглашение конфиденциальной информации.
У меня есть эта так называемая объективка, если интересно, могу дать почитать, но там все вранье, за исключением моих анкетных данных. Конечно, генерал поступил не по-мужски: проверив факты, он должен был сообщить, что все эти якобы объективные сведения — ложь и клевета, но его хватило лишь на то, чтобы дать мне возможность в коридоре прочитать этот фактический донос.
— Прочитать или сделать копию?
— Нет, тогда я смог лишь прочитать эту страничку текста, которую генерал не выпускал из рук. А та копия, что сейчас находится у меня, была принесена в мой офис анонимом. Некто оставил конверт в приемной и удалился. Очевидно, человек не мог раскрыть своего имени, но хотел предупредить, что на меня собирают компромат.
Впрочем, сегодня я ничему, никакой клевете и провокации уже не удивляюсь. Морально готов к любому. Например, допускаю, что в моем офисе в “Интуристе” может быть произведен обыск.
— У вас есть основания так говорить?
— Я допускаю возможность обыска. Чтобы хоть как-то застраховаться, я установил круглосуточную охрану в офисе. Против меня ведь все использовали — и прослушивание телефонов, и установку “жучков” в автомобиле. Помню, когда в этом помещении производился ремонт, мне понадобилось временно переключить телефоны на соседнюю комнату. Вызвали телефониста. Он открыл распределительную коробку и говорит: “Иосиф Давыдович, у вас все три номера прослушиваются. Что делать?” Я посоветовал: “Позвоните на Лубянку и предупредите, что в связи с ремонтом мы на время отключаем их”. И смех, и грех.
С некоторых пор живу с ощущением, что постоянно нахожусь под колпаком. Я теперь, приходя на службу, прямо из дверей говорю: “Начинаем работать!” Таким образом, как бы даю команду моим незримым надзирателям включать подслушивающие устройства…
— В последний раз мы с вами обстоятельно беседовали года два с половиной назад. Тогда я что-то не приметил за вашей спиной телохранителей.
— А их и не было. Это, что называется, из свежих приобретений.
— Убийство Отари Квантришвили заставило вас серьезно обеспокоиться проблемой собственной безопасности?
— Это был один из сигналов.
— Но вы, кажется, даже заявляли тогда, что можете стать следующей жертвой наемных убийц?
— Я такого не говорил. Это мне приписали журналисты.
— Тем не менее, после похорон Квантришвили вы уезжали на какое-то время из страны?
— Уезжал, но не прятался. Обычные заграничные поездки. Мыслей искать убежище за рубежом у меня не возникало.
…Знаете, я никогда смерти не боялся и сейчас не боюсь. Даже пули в спину не опасаюсь. Единственно, чего не хотелось бы, так это быть взорванным. Как представлю, что может остаться от меня после взрыва… Хочу, чтобы люди, знавшие меня, имели возможность попрощаться со мной по-человечески. Поэтому в моей машине круглые сутки дежурит водитель, даже в гараже не покидает салон автомобиля. Конечно, я понимаю, что при современных технических средствах это слабая защита, но должен же я хоть что-то предпринять? По этой причине и охрану взял. Одного уничтожить все же легко, а когда рядом со мной постоянно находятся три человека, расправиться уже сложнее. Вдруг кто-нибудь да останется в живых?
— У вас целых три телохранителя?
— Водитель и два охранника.
— А эти ребята не из ФСК?
— Это офицеры, сотрудники легальной, официальной службы, которой руководит бывший председатель КГБ СССР Виктор Михайлович Чебриков. Мне мои охранники кажутся нормальными ребятами, хотя я не думаю, что они слишком влюблены в Кобзона, но это и не требуется. Это профессионалы, знающие свое дело и добросовестно его выполняющие.
— Я правильно понял, что вы верили в КГБ СССР, но не доверяете ФСБ России?
— КГБ был единственной чистой организацией офицеров, которые дали присягу и старались ее не нарушать. Все-таки, что бы потом ни говорили, но КГБ выгодно отличался от того же МВД, коррумпированного и продажного. Сегодня прежней единой системы, занимавшейся безопасностью государства, не существует. Ее растащили по кусочкам, разгромили. Хозяйство Примакова, хозяйство Барсукова, хозяйство Коржакова…
Я не в КГБ верил, а в свою страну. Гордился ей. Мне сейчас говорят: уезжай и не возвращайся. Пересиди, пережди там. А чего ждать? Может, меня и подталкивают к тому, я чтобы бросил все и бежал, куда глаза глядят.
…Неприятно, что один по глупости или злому умыслу команду “Ату!” дал, а остальные подхватили. Меня всегда неправда задевала, в последнее же время, как вы поняли, я стал на все вдвойне болезненно реагировать. Ладно бы со мной счеты сводили, а то ведь на родных перекинулись. Неля, жена, очень тяжело эту ситуацию переживает, Андрей рассказывал, как его гаишники без причины останавливали и сыном мафиози обзывали, Наташе, дочке, американское посольство до сих пор въездную визу не дает, девочка не может вылететь в Нью-Йорк, чтобы продолжить учебу в университете, где она первый курс отучилась. Как это называется? Мне эта Америка и даром не нужна, свет клином на ней не сошелся. Если мне не будут принесены официальные извинения, ноги моей в США больше не будет. Но это я так заявлять могу, а дочка учиться хочет. Ее по какому праву наказывают?
МОРАЛЬ
— Вы человек трезвомыслящий, наверняка многократно анализировали сложившуюся ситуацию. Какой выход вы видите?
— Не вижу.
— Сдаетесь?
— Не я сдаюсь, а нервы сдают. Добровольно я не капитулирую до смерти, пусть враги и не строят надежд. Другое дело, сколько мне еще осталось… Стал в последнее время наблюдать за собой неприятные вещи, которые прежде со мной не случались: начал быстро уставать, грубить, хамить, раздражаться.
— До рукоприкладства еще не доходит?
— Этого я никогда себе не позволял, хотя готов дать отпор в любую минуту, если кто-то на меня с кулаками полезет.
Вы же должны понимать: нервотрепки вроде той, которой я подвергаюсь, не проходят бесследно.
— Ну и… Мораль в чем, Иосиф Давыдович?
— Мораль?
Многие склонны видеть в том, что происходит со мной, начало антисемитской кампании в России. Меня настойчиво пытаются в этом убедить. Я так не думаю, поскольку не считаю себя единственным евреем, который сумел самостоятельно многого добиться в этой стране. Да, мне приходилось сталкиваться в жизни с антисемитскими выпадами, но я их сам успевал локализовать. Нет, я не думаю, что в стране начинается антиеврейская кампания. Хотя…
Не так давно в телепрограмме “Час пик” ведущий Дмитрий Киселев терзал меня вопросами, требуя назвать фамилию моего главного недруга. Я тогда делать этого не стал, Коржакова я не упоминал, зато один анекдот в той передаче я рассказать собирался, но не успел, эфирное время ограничено. Сейчас у вас есть пара минут, чтобы послушать?
В неком царстве-государстве стало плохо шейху — разболелся желудок. Вызвали врача, который сказал, что шейху немедленно нужно поставить клизму. Шейх в перерывах между коликами велел отрубить лекарю голову за то, что посмел предложить такое непотребство. Между тем, боли у шейха не проходят. На крики во дворец заглянул еврей. Узнав, в чем дело, вызывается помочь. Придворные показывают смельчаку на бездыханное тело. Тогда еврей говорит: “Клизму надо поставить не шейху, а мне, но шейх должен смотреть, как все будет происходить”. Послушались еврея. От увиденного шейха стошнило, и ему сразу стало легче.
— Иосиф Давыдович, вы скажете, когда смеяться?
— Слушайте мораль. Когда шейхам в государстве плохо, евреям надо ставить клизму…
— Неужели первым готовы оголиться?
— Знаете, чем мне особенно нравится этот мой офис на 20-м этаже гостиницы “Интурист”? Не только прекрасным видом на Москву, но и конкретно тем, что весь Кремль подо мной. Хоть отсюда я могу смотреть на них на всех сверху вниз…
Андрей ВАНДЕНКО
