Здесь, в нескольких десятках метров под землей, слились в могучем хоре величественные голоса эпох. Миллионы ежедневных зрителей также играют свои маленькие роли, и входной билет стоит пока всего пятнадцать копеек. Здесь все скрипки – первые, сюда приходят иностранцы, похожие на заморских птиц, и задирают головы – в вышине станций, как в куполах храмов, читаются знаки величия. И мал человек, и наг, и голоден. Эпохи, шурша мраморной крошкой, оседают ему на голову.
Первое исполнение этой оперы состоялось в тридцатых годах под звон орденов, бокалов и цепей. Лучшие силы были заняты в постановке, гениальные художники писали декорации. Нигде в мире не додумались построить несколько музеев и проложить между ними подземную железную дорогу. Но у нас – особенная гордость…
Я не знаю, что символизирует форма дежурных по станции – черная шинель, красная шапочка. Я не могу понять, почему разменять бумажные деньги можно только с одной стороны, только в одном вестибюле из двух. Я просто втискиваюсь в вагон, прижимаюсь к стеклу, на котором написано “не прислоняться”, прячу голову в воротник и закрываю глаза. Вагон покачивается, слева пахнет ненавистными мне духами “Poison”, справа – перегаром. Следующая станция – “Кузьминки”…
Вы замечали, что в метро мало кто разговаривает, люди здесь обычно погружены в себя? Все правильно, так заведено в театрах и музеях. И с ненавистью сжимает свой наган бронзовый человек на станции “Площадь революции”. Пальцы побелели, лицо перекошено – в двух шагах от революционера продают порнографию такого крутого замеса, что вырвало бы и свинью, если бы она умела читать…
Мне также неизвестно, почему в метро не поощряется фотографирование. Впрочем, если вы иностранец, вас не тронут. Вообще, в метро, как и повсюду, интурист проходит как хозяин необъятной родины моей. Причем его, интуриста, явно не умеющего читать по-русски, никто не подозревает в желании спуститься на пути и по путям погулять. Или пройти на станцию по негодным проездным документам. Для нас же с вами в каждом вагоне расклеены “Правила пользования метрополитеном”. Замечали? Рядом с плакатом “Бхагават – Гита как она есть”…
Метрополитен живет своей жизнью, скрытой от глаз любопытных. Но стоит только приглядеться, и природа расскажет свои детские секреты…
Медсестра Наташа работает в метро пятнадцать лет. Через день по двенадцать часов. Красный крест, белый халат, зарплата – ах, о любви не говори… О ней все сказано.
- Наташа, а с чем к вам обращаются чаще всего?
- Ну, по женским делам постоянно… А потом еще – обмороки. Давление у всех, что ли… Раньше такого не было. По понедельникам же алкаши косяком идут. Ну, и не алкаши, а так – пил субботу-воскресенье, и прижало…
- Вы что же, им спирт наливаете?
- Какой там… Придет, еле дышит, ну, вколешь ему магнезию, полежит, сердешный, отойдет, и – как новенький…
Медсестра Наташа за пятнадцать лет подземной жизни повидала всякого. И смертей в том числе. Нет, не под колесами, спаси Христос. А так, прихватит его, болезного, он и ляжет в сторонке, а все думают – алкаш, во, ты гляди, совсем стыд потеряли… В общем, город подумал, ученья идут.
… Отделение милиции на станции “Комсомольская” – комнатенка-шкаф. Четверо сержантов перетирают за жизнь, с ними какой-то бородатый и в пальто. Говорит, из КГБ выгнали, теперь вот ходит, присматривается.
- Ребята, расскажите, как вам служится, с кем вам тут дружится…
- Ребята мнутся и переглядываются, потом один из них, постарше, отвечает:
- Ну, такого героического, как в хронике по телевизору, чего-то не видать. Нет, такого не было. А так, по мелочи… Мужик вот вчера один на перроне в футбол играл сам с собой, от края до края. И не сказать, чтобы пьяный, нет, интеллигентный скорее.
- А вы чего?
- А чего мы? Сейчас демократия, не забрали. Попросили прекратить, да и статьи такой нет…
Наступила пауза, и мы все ясно услышали, как наверху, на сессии Моссовета, в этот самый момент обсуждается – как все-таки называться этой станции – “Тушино” или “Тушинская”? Спорили уже полдня. Работали телекамеры, строчили стенографистки.
Поезд катился дальше, осторожно, двери закрываются. И все как всегда, и на поверхности – тот же день, что был вчера, и навешивают на уши, раньше – лапшу, теперь – спагетти, вот только машинист в кабине почему-то остался один, хотя раньше все время ездили по двое.Вагончик тронулся, и скоро выходить, а здесь тепло и сыро, здесь остановилось время. Полчаса до работы – вне жизни, я ни о чем в метро не думаю. Вечность – это не бесконечность времени, нет. Это его отсутствие.
Молча, с укором глядят на меня памятники и фрески, молотобойцы и доярки, партизаны и вожди. Они как будто говорят: “Что, сукин сын, дождался? То ли еще будет…”
Скоро МПС опять поднимет плату за проезд в метро. Но поезда ходить от этого чаще не станут. И уборщицу тетю Клаву, со злобой тыкающую швабру вам под ноги, это все равно не спасет от рыночной экономики, и тетя Клава, того и гляди, огуляет шваброй уже по вашему человеческому “я”. Вы что думаете, метрополитен – это автомат, перрон, баба Дуня и вагон? Отнюдь. Если жизнь – театр, то метро – его фойе. Правда, в коридорах денег не берут…
Рыжие волосы, зеленые глаза, в руках – нотная папка.
- Девушка, а как вас зовут?
- А я в метро не знакомлюсь…
Игорь ВОЕВОДИН,
фото Михаила ВОЛКОВА.
