“Я этим фильмом ничего не хочу сказать. Это ощущение мое, вот и все”.
Алексей БАЛАБАНОВ.
(Из выступления на пресс-конференции).
Показ конкурсного фильма Алексея Балабанова “Про уродов и людей, уже снискавшего признание равно у европейских критиков и европейских же прокатчиков в Канне, поразил не в последнюю очередь реакцией аудитории: искушенные в оценках и сравнениях киноведы покидали зал молча и как-то необъяснимо тихо. Пресс-конференция с творческой группой фильма, состоявшаяся на следующий день, прошла, впрочем, тоже слегка невнятно – помимо вопросов, связанных с малозначительными деталями сюжета и концепции фильма (как то: куда смотрела милиция в Петербурге начала века, любит ли режиссер своих персонажей et cetera). Никакого существенного разбора произведено не было, по поводу чего собравшихся журналистов вполне справедливо пожурил Сергей Маковецкий. Никоим образом не претендуя на окончательность анализа, мы хотели бы здесь поделиться некоторыми соображениями, связанными скорее с идеей картины, нежели со способами ее воплощения.
Одна из наиболее точных и кратких характеристик эстетики картины была дана весьма уважаемой нами дамой-критиком, в ответ на наш вопрос ограничившейся определением “гамма”. Еще более уместным кажется термин “полифония”, весьма, кстати, адекватно демонстрирующий разительное отличие новой работы Балабанова от большинства отечественных картин последнего поколения. Если в их случае речь идет максимум о четкой и конкретной формулировке некой мысли или эмоции, то автор “Уродов” работает на уровне не индивидуального голоса, а вполне завершенного симфонизма. Мои собственные эмоции от просмотра картины я сравнил бы со следующей сценой: представьте себе конвульсии мучительно пытающегося освободиться и обреченного иначе на неминуемую смерть пленника, замотанного в несколько слоев толстого ковра. Последний надежно приглушает крики и скрывает движения, однако едва заметные вздрагивания поверхности этого рулона приводят зрителя в больший ужас, нежели открытая сцена унизительной казни. Способность работать “под сурдинку”, не приглушающую, а лишь усиливающую драматические свойства полифонии, и есть главное качество описываемого сейчас фильма.
Не в последнюю очередь такой эффект достигается автором за счет сознательной примитивизации сюжета и концепции в целом: основная идея, сводимая к пересказу нескольких страниц из, скажем, Отто Вейнингера, помогает обнажить скелеты взаимоотношений и обилие переплетающихся эмоциональных слоев. Концептуальная сторона картины словно бы сознательно не отвлекает зрителя от стороны чувственной. Балабанов предлагает нам ощущать, а не заниматься анализом. Негодующим стоит вспомнить, что сказка, рассказанная им в детстве няней (sic!), на эмоциональном уровне действовала на их сознание на порядок сильнее, чем всякое убеждение. Именно поэтому мы возьмем на себя смелость утверждать, что продемонстрированная режиссером возможность сознательного подавления интеллектуальной реакции аудитории – есть признак нового для отечественного кино последних лет уровня. Нарративная (повествовательная и основанная на убеждении сюжетом) драматургия наконец-то заменяется суггестивной (эмоционально-чувственной и основанной на внушении). Ну и, разумеется, нельзя не отметить, что отточенная структура визуального ряда фильма действует несоизмеримо мощнее, чем вполне тривиальная сюжетная линия.
Все это, безусловно, свидетельствует не только об успехе самой картины, но и о новом этапе творческого роста Балабанова как режиссера и драматурга. Можно оценить эти замечательные метаморфозы как окончательное взросление. Можно последовать герою показанного в тот же вечер монументального полотна Скорцезе “Кундун” и приписать все происходящее излившемуся на Алексея Балабанова милосердию Будды. Ясно одно: пора снимать шляпы. Хотя бы для того, чтобы не помешать сидящим в зрительном зале позади вас убедиться самостоятельно: мы имеем дело с шедевром.
Георгий МХЕИДЗЕ.
