Как мы помним, Василий Розанов (см. “Новый Взгляд” № 32 за 1995 год) трактовал половой аскетизм как одну из форм духовной содомии, как неизбежную промежуточную ступень, “прослойку” на пути к абсолютной педерастии. Поэтому крайне любопытно было бы взглянуть на известных российских аскетов начала XX века и проследить, как аскетическое “бессознательное” влияло на внутренний мир этих людей, как отражалось на индивидуальной психике и преломлялось в их творчестве.
Одним из известных сексуальных аскетов, оставивших заметный след в истории русской общественной мысли, был философ Иван Александрович Ильин. До революции он занимался философией права, был приват-доцентом Московского университета. Политический путь, пройденный Иваном Ильиным, был довольно необычен – в нем отразились многие противоречия и парадоксы той эпохи.
В начале века он принимал участие в первой русской революции, состоял членом РСДРП и даже был делегатом первой конференции этой партии в 1905 году в Финляндии. С течением времени политические взгляды Ильина менялись. В годы реакции он стал гегельянцем, а затем и воинствующим русским националистом-черносотенцем. В 1922 году по указанию Ленина Ильина выслали из России вместе с несколькими десятками других известных русских философов и писателей. В эмиграции наш герой стал одним из ведущих теоретиков русского национализма, опубликовал концептуальный манифест русского движения “За национальную Россию”. В эту работу тезисно вошла его более ранняя статья 1925 года “О сопротивлении злу силой”, которая из-за своей воинствующей агрессивности и апологетики тоталитаризма стала своеобразным вызовом всем основным канонам русской религиозной философии. Как отмечали биографы Ильина, он имел очень большой вес в эмигрантских кругах за границей. После его смерти в декабре 1954 года русская пресса на Западе писала о нем, как о “ведущем идеологе русского Зарубежья”, “непреклонном и талантливом друге Белого дела” и даже как о “духовном вожде Белого движения”. А в “Белом движении”, как известно, идеи русского шовинизма и монархо-национализма были достаточно сильны.
Итак, попытаемся поговорить о сексуальных и психических аномалиях Ивана Ильина. Для родственников и близких знакомых этого философа его сексуальные отклонения, в основе которых лежал аскетизм, не составляли никакой тайны. Переводчица и критик Евгения Герцык в своих мемуарах отмечала, что Ильин с юности лишал себя всего на свете и, в частности, “всех видов сладострастия” ради отвлеченной идеи. В итоге уже в молодости, когда Ильин еще был далек от националистических идей, его психику отличала “ненависть, граничащая с психозом”.
К тем людям, которых Ильин глубоко ненавидел, относились прежде всего известные литераторы и философы, являющиеся его идейными оппонентами: Николай Бердяев, Андрей Белый, Максимилиан Волошин, Вячеслав Иванов. “Способность ненавидеть, презирать, оскорблять идейных противников была у Ильина исключительна, и с этой, только с этой стороны знали его москвичи тех лет”, – констатирует Евгения Герцык. Эта способность ярко проявилась в том, что “с неутомимым сыском Ильин ловил все слабости их, за всеми с торжеством вскрывал “сексуальные извращения”. По-видимому, здесь мы имеем дело с психопатическим визионизмом – способностью достигать полового возбуждения в процессе наблюдения за чужой сексуальной жизнью. Существуют и более поздние примеры этой сексуальной аномалии. Например, очень модный ныне в “патриотических” кругах писатель-эмигрант Григорий Климов. Стоит только пролистать его последние произведения (например, “Протоколы красных мудрецов”), чтобы убедиться в справедливости этих слов. То, что современники подметили за Ильиным на уровне подсознательного бытового поведения, Климов несколько десятилетий спустя отразил на бумаге. В этом плане произведения Климова – великолепный образчик того, как далеко может зайти психопатический визионизм.
Помимо Герцык и многие другие мемуаристы отмечали у молодого Ильина приступы психопатической мизантропии или, наоборот, обожания отдельных личностей. Андрей Белый в своих воспоминаниях так описывает имевшие место взаимоотношения между им и Ильиным:
“Иван Александрович Ильин, гегельянец, впоследствии воинствующий черносотенец, – возненавидел меня с первой встречи: ни за что ни про что; бывают такие вполне инстинктивные антипатии; Ильина при виде меня передергивало; сардоническая улыбка змеилась на тонких и мертвых устах его; с нарочитою, исступленною сухостью он мне кланялся; наше знакомство определялось отнюдь не словами, а тем, как молчали мы, исподлобья метая взгляды друг в друга”.
И если отношения Ильина к Белому складывались из неприязненного молчания, то его отношение к Вячеславу Иванову проявлялось в приступах бешеной агрессивности. Дочь Иванова вспоминала об одной скандальной сцене, во время которой “откуда ни возьмись появился Ильин и начал вопить что-то совершенно непонятное в сторону Вячеслава. Казалось, что у него на губах пена, он весь извивался, как в конвульсиях”.
Другой инцидент, имевший место между Иваном Ильиным и Вячеславом Ивановым, описал Андрей Белый:
“…в многолюдном обществе он (Ильин. – А.К.) почувствовал ненависть к Вячеславу Иванову, стал за спину его и передразнивал его жесты, что в державшемся подтянуто гегельянце выглядело бредом с укусом уха Николаем Ставрогиным”.
Да и сам Иван Ильин, по-видимому, страшился своих психопатических припадков – этих приступов неконтролируемого безумия. Существуют свидетельства, что в 1912 году он проходил курс психоаналитического обследования в Вене у Эдуарда Хинчмена, одного из ближайших сподвижников знаменитого Фрейда. С 1911 года Хинчмен являлся вице-президентом Венского общества психоанализа. По другой версии Ильин удостоился чести анализироваться самим Фрейдом и их ежедневные встречи происходили в течение полутора месяцев начиная с мая 1914 года. Так или иначе, но исследование знаменитыми психоаналитиками “подсознательного” известного русского философа никак не повлияло на сознание Ильина и не помешало идейной флуктуации нашего героя от социал-демократии к черносотенству. Что же касается общего психического состояния Ильина, то наиболее яркую оценку ему дал Андрей Белый:
“По-моему, он страдал затаенной душевной болезнью задолго до явных вспышек ее; он старался все выглядеть сухо и зло оттого, что, быть может, в душе его протекали какие-нибудь бредовые процессы; этот талантливый философ казался клиническим типом; в эмиграции он мог стать Горгуловым (убийцей президента Франции Поля Думера. `– А.К.); у него были острые увлеченья людьми; и ничем не мотивированные антипатии; ему место было в психиатрической клинике, а вовсе не за зеленым столом”.
Другим выдающимся сексуальным аскетом начала XX века был знаменитый русский поэт Александр Блок. Как известно, он был женат на дочери выдающегося ученого-химика Д.И.Менделеева – Любови Дмитриевне. Сексуальный аскетизм женатого человека – случай редчайший в мировой практике. Встать на такой путь Блока подвиг его троюродный брат, поэт Сергей Соловьев. Кстати, он был настолько близок к чете Блоков, что даже выполнял роль шафера на их свадьбе. Одновременно Сергей Соловьев являлся племянником философа и поэта Владимира Соловьева и ближайшим другом литератора-символиста Андрея Белого.
Еще до свадьбы Блока и Менделеевой Сергей Соловьев обсуждал с будущими супругами проблемы сверхчеловеческой любви, отвлеченной от плотского начала. Именно такую любовь предполагалось сделать фундаментом “белой любви” – нового типа взаимоотношений между мужчиной и женщиной, предложенной философом Владимиром Соловьевым. Фактически Александр Блок добровольно поставил на себе и своей спутнице жизни социально-сексуальный эксперимент с целью низвергнуть “темную стихию астартизма” и “дракона похоти” (термины из теории Владимира Соловьева). В сексуальной области этого эксперимента Блок пошел до конца, что и явилось косвенной причиной его преждевременной смерти. С годами основанный на философской теории “белой любви” сексуальный аскетизм Блока привел его семейную жизнь к череде взаимных измен и породил тяжелый конфликт между матерью и женой поэта.
Один из наиболее ярких романов “на стороне”, вызванных аскетизмом мужа, Л.Д.Менделеева-Блок имела с поэтом Андреем Белым в 1906 году, т.е. на третьем году своего замужества. Сохранились воспоминания Белого с его связи с женой Блока. В них затронута и сексуальная сторона жизни этой известной супружеской пары, переданная Белым со слов Л.Д.:
“Л.Д. мне объясняет, что Ал(ександр) Алекс(андрович) ей не муж; они не живут как муж и жена; она его любит братски, а меня подлинно; всеми этими объяснениями она внушает мне мысль, что я должен ее развести с Ал(ександром) Алекс(андровичем) и на ней жениться; я предлагаю ей это; она – колеблется, предлагая, в свою очередь, мне нечто вроде menage en trocs, что мне несимпатично; мы имеем разговор с Ал.Ал. и ею, где ставим вопрос, как нам быть; Ал.Ал. – молчит, уклоняясь от решительного ответа, но как бы давая нам с Л.Д. свободу… Она просит меня временно уехать в Москву и оставить ее одну, – дать ей разобраться в себе; при этом она заранее говорит, что она любит больше меня, чем Ал.Ал. и чтобы я боролся с ней же за то, чтобы она выбрала путь наш с ней. Я даю ей нечто вроде клятвы, что отныне я считаю нас соединенными в Духе и что не позволю ей остаться с Ал(ександром) Александровичем”.
Настояв на отъезде своего любовника в Москву, Любовь Дмитриевна отчаянно мечется между “белой” любовью к Александру Блоку и плотским влечением к Андрею Белому. Белый уезжает в Москву 5 или 6 марта 1906 года, а уже 17 марта он получает от Л.Д. следующее послание:
“Боря, я поняла все. Истинной любовью я люблю Сашу. Вы мне – брат. (…) Вы меня любите, верю, что почуете мою правду и примите ее, примите за меня мучения (…) Боря, понимаете Вы, что не могу я изменить первой любви своей?”
Естественно, что при таких обстоятельствах и речи не могло быть о разводе с Блоком и совместной поездке в Италию. Однако Андрей Белый все еще не теряет надежды. В своем дневнике он делает запись:
“Морально я одерживаю победу над Л.Д.; она дает мне обещание, что осенью мы с ней едем в Италию и что с этого времени начинается наш путь с ней; она просит меня дать ей провести с Ал.Ал. последнее лето”.
Но к концу лета 1906 года Л.Д.Менделеева-Блок окончательно решает прервать свой роман с Белым, несмотря на тщетные попытки последнего возобновить прежние отношения.
А что же муж-рогоносец, поэт Александр Блок? Как эта “петербургская драма” (определение Андрея Белого) отразилась на его взглядах, поведении и мировоззрении? Следует отметить, что никаких бурных сцен ревности, поединков, скандалов в отношениях между Блоком и Белым “петербургская драма” не внесла. На уровне сознания в 1906 году Блок еще оставался верен идеалам сексуального аскетизма. Но в области подсознания его внутренний мир уже обретал некоторые характерные признаки тоталитарной личности. В стихотворении “Ангел-Хранитель”, посвященном Любови Дмитриевне, явственно проступили мотивы сексуального садизма:
“Люблю Тебя, Ангел-Хранитель, во мгле
Во мгле, что со мною всегда на земле.
За цепи мои и заклятья твои
За то, что над нами проклятье семьи
За то, что не можем согласно мы жить,
За то, что хочу и не смею убить”.
Последняя строчка вызвала настоящий переполох в царской цензуре, настолько она показалась зловещей. В ней благонамеренные цензоры усмотрели “воспевание политического убийства” и “возбуждение к тяжким и преступным деяниям”. Номер журнала, где появилось это стихотворение, был конфискован, а против издателя возбуждено судебное преследование. Произошедшая “петербургская драма” подтолкнула Блока к поиску новых этических и философских основ для реализации своей сексуальности. В 1908 году в компании прозаика и драматурга Алексея Ремизова Блок начинает посещать религиозные отправления секты хлыстов. Последние, как известно, сочетали фанатическую христианскую религиозность с обрядовой стороной, состоящей из беспорядочных, ничем не регулируемых половых сношений. После одного из таких визитов к хлыстам Блок не без смущения сообщает матери: “Пошли к сектантам, где провели несколько хороших часов. Это – не в последний раз. Писать об этом – как-то не напишешь”.
Эти хлыстовские “бдения”, по-видимому, заставили Блока по-новому взглянуть и на свою личную жизнь. Не отходя от идеалов “белой любви” и сексуального аскетизма в отношениях с женой, он погрузился в самый что ни на есть разнузданный разврат с другими женщинами. В 1907 году современник так характеризовал жизнь супругов Блоков: “…жизнь супругов текла по-иному; они разлеталися, собираясь за чайным столом, за обедом; и вновь разлетались; казалось, Л.Д. улетает на вихре веселья от жизни с А.А., увлекавшегося актрисой Волоховой…” Выражаясь розановским языком, Блок сделал резкий скачок от низкой, почти нулевой сексуальной активности к “наивысшему напряжению в поле”. Позже, оценивая влияние такого блудливого образа жизни на свое духовное и физическое состояние, Блок сделает в своем дневнике 17 августа 1918 года следующее признание:
“…все эти утехи в вихре света, похоть к молодым актрисам, изливаемая в другие места, кончилась болезнью”. Попытаемся взглянуть на те “утехи в вихре света”, которые, в конечном счете, привели Блока к болезни и преждевременной смерти.
Последним и наиболее ярким романом поэта (и по продолжительности, и по сексуальной интенсивности) был роман с Любовью Александровной Дельмас. Роман с этой женщиной развивался у Блока очень стремительно. Вот лишь отрывочные заметки из записных книжек и дневников поэта разных лет, имеющие отношение к Дельмас:
20 мая 1914 года:
“Тел. Она приходит ко мне. Страстная бездна. Она написана на картоне от шоколада: День радостной надежды. Я в первый раз напоил ее чаем. Ей 20 лет сегодня”.
29 мая 1914 года:
“Вечером мы с Любовью Александровной пошли к морю, потом поехали на Стрелку. Черный дым, туман. Я ничего не чувствую, кроме ее губ и колен”.
1 августа 1914 года:
“Ночью с ней. Уже холодею”.
7 марта 1915 года:
“Тоска, хоть вешайся. Опять либеральный сыск. – Жиды, жиды, жиды. Днем у мамы… Веч. она у меня”.
17 мая 1916 года:
“Пис. маме. Вчера вечером был Женечка. В понедельник 23 мая буду его венчать. Ночью была Л.А….”
13 июня 1916 года:
“Телеф. от Л.А., отношение к ней, слова мамы о ней в письме ко мне. Ночью – разговор с Любой о приближающейся старости. Совсем ночью была Л.А.Д.”
21 мая 1917 года:
“…Я ушел, позвонил к Дельмас, к ночи привел ее к себе”.
27 мая 1917 года:
“Масса встреч, разговоров, впечатлений. Ночью у меня – Дельмас, что не было венцом большого дня, а так – концом его, несмотря… Одинок я”.
Однако уже в 1917 году Блок начинает тяготиться сексуальными отношениями с Дельмас, пытается исторгнуть ее из своей жизни. Он еще продолжает по инерции прежнюю блудливую жизнь, но на уровне подсознания начинает возврат к сексуальному аскетизму. В его “записных книжках” на Троицын день 1917 года появляется запись:
“Отдыхая от службы перед обедом, я стал разбирать (чуть не в первый раз) ящик, где похоронена Л.А.Дельмас. Боже мой, какое безумие, что все проходит, ничто не вечно. Сколько у меня было счастья (“счастья”, да) с этой женщиной. Слов от нее почти не останется. Останется эта груда лепестков, всяких сухих цветов, роз, верб, ячменных колосьев, резеды, каких-то больших лепестков и листьев… Как она плакала на днях ночью, и как на одну минуту я опять потянулся к ней, потянулся жестоко, увидев искру прежней юности на лице, молодеющем в белой ночи и страсти. И это мое жестокое (потому что минутное) старое волнение вызвало только ее слезы… Несмотря на все дрянное, что в ней есть, она понимает, она думает телом, и мысли ее тела – страстные мысли, бесповоротные”.
Иными словами, в середине 1917 года Блок начал духовное возвращение к идеалам “белой любви” (термин Владимира Соловьева) и “безсупружного супружества” (термин Василия Розанова). Особенно сильные духовные боренья поэта с самим собою, с покоряемой и бунтующей плотью, боренья “белой” и плотской любви проявились в начале 1918 года, в период создания поэмы “Двенадцать”. Еще продолжались сексуальные связи с Дельмас (причем вполне открыто, на глазах у жены), а дневник поэта этого периода пестрил “развратными” записями:
6 января: “…поток идей – весь день. Ночью – Л.А.Д. Легкость”.
11 января: “…Ночью – Л.А.Д.”.
15 января: “…Мои “Двенадцать” не двигаются. Мне холодно. Ночью – Л.А.Д.”.
28 января: ”Двенадцать”. К ночи Л.А.Д.”.
В это время случались еще и интимные контакты Блока с другими женщинами. В его записях от 30 и 31 января проявляются восторги от некой Е.М.Люком (впоследствии знаменитой актрисы): “Лю-ком – розовый комочек”; “Лю-ком – это маленький красный микрокосм. Розовая спинка, розовая грудка и ручки”; “Люком – красный микрокосмик”. Помимо Люком 31 января у Блока в гостях была Е.Ф.Книпович: “Черный агат. Духи”. Но на следующий день – 1 февраля – опять появляется Дельмас, которая “закармливает гусями”.
Однако все это только внешнее наваждение. В подсознании, отливающемся в чеканные строки поэмы “Двенадцать”, Блок и с ним его герой Петька уже расстреливают из винтовки сексуальный символ “драконов похоти” – блудливую Катьку. Очевидно, что сюжет этой поэмы прямо и непосредственно не нацелен на демонстрацию торжества революционной идеологии. Ведь расстрелян не явный классовый враг – буржуй, который “на перекрестке в воротник упрятал нос”, и даже не изменник делу пролетариата Ванька:
“Ванюшка сам теперь богат
Был Ванька наш, а стал солдат!”
Блоковская пуля досталась именно блудливой Катьке, все грехи которой умещались в одно четверостишье:
“Гетры серые носила,
Шоколад “Миньон” жрала,
С юнкерьем гулять ходила –
С солдатьем теперь пошла?”
Но почему же именно ей? И почему поэт заменяет прежнюю строчку: “Юбкой улицу мела” на “Шоколад “Миньон” жрала?” Нет ли здесь духовного покаяния за некогда восторженно цитированные надписи на картоне от шоколада: “День радостной надежды”? И наконец главный вопрос, на который так и не смогло дать ответ официальное литературоведение: ради чего вдруг кровавый путь богохульствующих убийц одинокой блудницы осеняет своим присутствием и благословением сам Господь Бог?
“…Так идут державным шагом,
Позади – голодный пес
Впереди – с кровавым флагом
И за вьюгой невидим
И от пули невредим,
Нежной поступью над вьюжной
Снежной россыпью жемчужной
В белом венчике из роз –
Впереди – Иисус Христос”.
Вне контекста интимной жизни Блока, уже начавшегося для него возврата к идеалам “белой любви” и “безсупружного супружества” найти ответ на этот вопрос практически невозможно. Но если учесть, что эти идеалы были очень популярны еще со времен зарождения христианства, что многие известные ранее христианские миряне и святые изначально практиковали сексуальное воздержание в браке, то все сразу же встает на свои места. Розанов со ссылкой на произведения Иоанна Мосха приводит значительный список знаменитых сексуальных аскетов раннего христианства. Сюда вошли преподобный Аммон с супругой, св. Магна анкирская (г.Анкира в Галатии), благочестивый Малх, Анастасий и Феогния, Пелагий Лаодикийский с супругою, Юлиан и Василиса (285 г.), Конон Исаврийский и Мария (II век), римские аристократы Цецилия и Валериан (230 г.), башмачник Захария и Мария (III век).
Переход к идеалам “белой любви”, начатый Блоком на интеллектуальном уровне в поэме “Двенадцать”, к лету 1918 года закончился полным физическим разрывом с Любовью Дельмас. 21 августа 1918 года в дневнике Блока появилась запись: “Как безвыходно все. Бросить бы все, продать, уехать далеко – на солнце, и жить совершенно иначе. Ночью под окном долго стояла Л.А.Д.”.
Как видим, Дельмас уже больше не вхожа по ночам в дом поэта. Но это еще не означает, что он достиг своей нравственной цели или, по крайней мере, хотя бы избавился от внутренних терзаний, борений и противоречий. Пока еще не настало время, когда сексуальный аскетизм Блока достиг апогея и тяжело больной поэт разбил кочергой находящуюся в его квартире статую Аполлона, вызывающую ассоциации с “темной стихией астартизма”.
Говоря о реставрации в сознании Блока былых идеалов сексуального аскетизма, следует упомянуть и о тех метаморфозах, которые происходили у него на уровне подсознания. Одну из характерных черт блоковского аскетического бессознательного мы уже отметили. Это элементы сексуального садизма, нашедшие свой выход, к счастью, лишь в поэзии: “Ангел-Хранитель” (1906 г.), “Двенадцать” (1918 г.) Вторая характерная особенность блоковского “бессознательного” проявилась в чистейшем бытовом антисемитизме. Том самом антисемитизме, который поэт тщательно скрывал от окружающих и который изливался сокровенными записями на страницах блоковских дневников. Чего стоит, например, такая запись, долго скрываемая советским литературоведением:
“История идет, что-то творится; а жидки – жидками: упористо и умело, неустанно нюхая воздух, они приспосабливаются, чтобы НЕ творить (т.е. так – сами лишены творчества; творчество, вот грех для еврея). И я ХОРОШО ПОНИМАЮ ЛЮДЕЙ, по образцу которых сам никогда не сумею и не захочу поступить и которые поступают так: слыша за спиной эти неотступные дробные шажки (и запах чесноку) – обернуться, размахнуться и дать в зубы, чтобы на минуту отстал со своими поползновениями, полувредным (=губительным) хватанием за фалды. Усталость, лень, купанье, усталость. Черно, будущего не видно, как в России”.
Запись сделана 27 июля 1917 года, т.е. в то самое время, когда сексуальный аскетизм поэта начал приобретать второе дыхание, а интимная связь с Л.А.Д. шла к своему логическому концу. Подобных “антижидовских” записей в записных книжках и дневниках Блока в этот период его жизни встречается предостаточно.
Сексуальный аскетизм поэта на уровне подсознания привел его к бессознательной агрессивности в творчестве и скрытому бытовому антисемитизму. А в обыденной жизни итогом сексуальных экспериментов стали тяжелейшие физические и психические расстройства. При этом стоит отметить, что психические расстройства в семье Коваленских-Блоков не составляли тайны для близких им людей. Андрей Белый вспоминал о своем разговоре на эту тему с троюродным братом Блока – поэтом Сергеем Соловьевым:
“Сережа мне клялся:
— “Кровь Коваленских во мне – упадок; доброе – от Соловьевых; от Коваленских – больные фантазии чувственности, которые должен замаливать”.
Мать, Ольга Михайловна, кончила самоубийством (О.М.Соловьева-Коваленская – художница, переводчица, мать Сергея Соловьева и двоюродная тетка Александра Блока), Надежда Михайловна, тетка, – сошла с ума; Александра Андреевна, мать Блока, – страдала болезнью чувствительных нервов, видя “химеры”, каких не было (т.е. страдала галлюцинациями. – А.К.); А.Блок – и “химерил”, и пил; дядюшки Коваленские: один – страдал придурью; другой – вырыл “бездну”.
При такой тяжелой наследственности естественным результатом сексуальных экспериментов стали для Блока нервные срывы и частые запои, сопровождающиеся галлюцинаторными видениями различных кошмаров. Родственники Блока со своей стороны как-то пытались повлиять на ход его болезни. Александра Андреевна, мать поэта, еще в апреле 1917 года устраивает своему сыну обследование у известного психоаналитика Ю.Каннабиха. Диагноз – “неврастения”. Поэту предлагается лечение в психотерапевтическом санатории в Крюкове, но он отвергает это предложение. “Ты рассчитываешь на психологические воздействия, я же в них окончательно не верю (и никогда не верил) и вижу в них разные комбинации действия на расстоянии”, – отвечает Блок матери.
В апреле – мае 1921 года в его записных книжках появляются записи, сделанные на основании выписок из врачебных диагнозов: “подагра, малокровие, неврастения, расширение вен и кровоизлияния, шум в сердце – цынготн. на почве истощения (однообр. пища)”. И это, повторяю, помимо частых запоев и галлюцинаций.
7 августа 1921 года Александр Блок ушел из жизни, поправ своей смертью идеи религиозного сексуального аскетизма.
