В хорошем журнале под рубрикой “Взгляд” маститый лексиколог приговаривает:
“На лингвистической улице праздник – в кои-то веки представился случай (действительно редчайший) увидеть живой великорусский язык в его революционном, скачкообразном развитии, поскольку иначе как революцией не назовешь то, что слова и выражения, которые в нашей стране знакомы решительно всем, включая малых детей, но за публичное произнесение которых можно было, впрочем, и пятнадцать суток схлопотать, в одночасье, с неуследимой мгновенностью перешли с сортирных стенок на печатные страницы, на теле- и киноэкраны, на сценические и эстрадные подмостки, пафосно зазвучали в речах политиков, деятелей культуры, оказались едва ли не непременным атрибутом постперестроечной изящной словесности.
Привычной для русского глаза и слуха грани между литературным, книжным языком и языком тюрьмы, лесоповала, мужской пирушки, солдатской казармы больше не существует.
Будто плотину прорвало.
Протечки, конечно, и раньше случались. То Никита Хрущев, разгорячась, сказанет с трибуны что-либо этакое, и сказанное, не дойдя до эфира, до газетных полос, начнет кочевать по Руси в изустном изложении. То Александр Солженицын насытит речь персонажей “Одного дня Ивана Денисовича” чуть-чуть графически (но не фонетически) видоизмененными словами известного рода. То Василий Шукшин восхитит миллионы соотечественников своим чудаком на букву “м”. То Валентин Катаев напечатает роман, который если чем и запомнился, то разве только “ж…й”, крупно, нахально выделенной в строгой “новомировской” гарнитуре”.
Бесспорно, не всякий может, как Мих.Мих. Жванецкий (в своем “Монологе подрывника”), изящно порадовать зрителя выразительным жестом (паузой), вздохом, грамотно заменяющим некое словцо. Порадовать именно эффектом узнавания. Ведь если бы слушатели сатирика тех самых “блиноподобий” не знали, то и узнавать-то было бы нечего! А стало быть: и радоваться нечему. Не всякий, повторю, сможет. Некоторым приходится резать вслух.
Юлиан Семенов еще семь лет назад на страницах комсомольской газеты употребил редкое слово “целка”. И ничего. Ни стены, ни небеса, ни ЦК ВЛКСМ – не рухнули. Потому что употреблено было не всуе.
И когда бесшабашный и подонковатый кинокритик “Московского комсомольца” Денис Горелов приносил мне на подпись дерзкий материал, обильно украшенный буквосочетаниями “жопа” и “на хер”, я не считал себя вправе сурово цензуировать лихую статью младшего коллеги только лишь на основании лицемерно-мещанских ограничений на употребление данных слов в письменной речи (что величается Кодексом древних журналистских традиций).
Мне, опять же, и в голову не пришло бы винить лидеров “Аквариума”, ”Алисы” и “Наутилуса” за рок-проброс матерных ударов. Каприз мироздания. В самом деле, разве есть адекватная замена хлесткого термина, скажем, в программной песне Б.Б.Гребенщикова “Электрический пес”:
А те, что могли быть как сестры,
Красят лаком рабочую плоскость ногтей
И во всем, что движется – видят соперниц,
Хотя уверяют, что видят блядей.
Крепкие слова оттого и величаются таковыми, что эмоционально окрашены более интенсивно, чем – пусть самая блестящая – лекция.
У забористой ругани, конечно, не может быть приоритета, но притворяться, что ее и вовсе не существует – нонсенс.
Время диктует свои неприятные условия.
Еще одна цитата:
“Путеводитель по скабрезным словам в русском, итальянском, французском, немецком, испанском и английском языках” вышел в свет в издательстве “Асис-пресс” под редакцией кандидата филологических наук А.Кохтева. В книгу включено около 300 слов и выражений, которые не принято произносить вслух. Автор-составитель сожалеет, что вульгаризмы и матерщина все больше проникают в устную речь, но тем не менее считает необходимым ознакомить с ними широкого читателя. При этом делаются ссылки на такие авторитеты, как Владимир Даль, Сергей Довлатов и Эдуард Лимонов”.
А между прочим, библиотечка вполне респектабельного журнала “Звезда” выпустила поэму “Лука Мудишев в XX веке”, серия “ХУИ” (“Художественно-уникальные издания”). И не менее респектабельные “Московские новости” (№4 от 24 января) воспроизводят отрывок из этого произведения. Отмечая, что “мат… – наиболее адекватный язык для выражения свихнувшейся реальности”. Это – “язык последнего отчаяния и последней надежды”.
Не нравится – не ешь. ТВ можно выключить, газету скомкать, телефонную трубку положить – уберечь глаза и уши. Как довольно удачно подмечено (уже помянутым) маститым языковедом:
“То, что произошло на наших глазах, выдало обсценной лексике своего рода вид на жительство в культуре – только и всего. И теперь уже право каждого – каждого писателя, каждого издания, каждого читателя – в индивидуальном порядке выбирать – считает ли он (она, оно, они) для себя лично возможным публично пользоваться этой лексикой или нет.
На то ведь и свобода, чтобы выбирать. Тем ведь и отличается она от тоталитаризма, что обязанность быть, как все, предстает правом каждого быть на других не похожим.
Например, в эпоху, когда единственным гарантом общественного добрословия служит цензурное ведомство, сочинять – как Юз Алешковский – на чистейшем мате чистейшую повесть о чистейшей любви.
Или, тоже например, принципиально не материться, когда, наоборот, все вокруг охулки на язык кладут.
Делайте выбор, господа!”
Грубые обозначения, употребление которых ограничено приличиями (ибо находятся в соприкосновении с табуированными действиями сексуального и туалетного планов), отличаются, напоминаю, большой эмоциональной насыщенностью. Что, кстати, и объясняет употребление их в экстремальных ситуациях. Те, кто был в Афгане, подтвердят.
Сцена скандала, как правило, строится на грубых выражениях, употребление которых впоследствии оправдывается переживаемым аффектом. Этим же объясняется и бурное негодование (по поводу сквернословия) тех, кто следует этим табу. Или необходимым считает, в силу ситуации, сделать вид, что следует. Ведь абсолютно очевидно, что многие из возмущающихся не отказывают себе в удовольствии называть вещи своими именами в быту.
Помянутой эмоциональной насыщенностью непечатных выражений объясняется и тот факт, что многие безусловно приличные люди под наркозом грязно матерятся! И совершенно ничего впоследствии об этом не помнят, не верят хирургам. А несчастные больные, полностью потерявшие память и переставшие понимать речь, еще долгое время, увы, произносят отвязанные грубости. Которые, похоже, покидают сознание последними. Еще раз: увы!
