Николай Цискаридзе в проекте «Важная персона» («Москва 24»)
— В интервью 2007 года газете «Труд» вы сказали — «в 35 лет Золушка превращается в тыкву, и с этим ничего не поделаешь». Прошло 12 лет. Отношение изменилось к данной планке?
— Нет, я всегда очень хорошо понимал, как и что. На удивление, так как моя семья была далека от мира искусства. Ту семью, в которой я рос, окружали известные люди, потому что они приходили в гости к нам, когда приезжали в Тбилиси. Я видел знаменитых, великих, с некоторыми из них часто общался. У меня была возможность наблюдать, как люди не понимают, что они уже не интересны, а некоторые из них все еще кичились.
Когда появилось звуковое кино, — звёзд немого кинематографа резко смела волна. То же самое происходило в тот период, когда я окончил школу. Был советский пантеон звезд. Рухнул Советский Союз. Произошла переоценка ценностей.
Я очень быстро стал известным артистом, приглянулся Маргарите Эскиной (она тогда была главой Дома Актеров). И я попал в это созвездие советского пантеона, в гущу, как бы. Это все были мои кумиры, люди, от которых я когда-то сходил с ума, чьи фотографии я вырезал из журналов. Мне настолько было странно, как все себя ведут, как они не оценивают уже ни свой возраст, ни свое положение, ни свою актуальность…
Когда я еще в школе учился, я постоянно выступал перед кем-то из очень важных персон, и у меня был другой взгляд. Я вижу, например, президента или королеву в телевизоре и, вдруг, они ко мне подходят после спектакля. Я вижу какого-то известного депутата в телевизоре, а он ко мне подходит. Допустим, Старовойтова, царствие ей небесное, регулярно ходила на мои спектакли, если оказывалась в Москве, и каждый раз заходила за кулисы и спрашивала: «Вам что-нибудь надо? Я вам чем-то могу помочь?» Только когда ее не стало, я понял значимость этой женщины, потому что я был молодой артист, был занят постоянно репетициями, гастролями. И вдруг ты понимаешь, что все имеет финал.
А выглядеть, как некоторые, то есть смешно и глупо, мне очень не хотелось. Я себя с очень раннего возраста убеждал, что карета превращается в тыкву, что у всего есть свое время. У грузин есть очень хорошее выражение — созвонись с маймуни, как бы сезонная обезьянка. Так говорили о людях, которые не по сезону одеты, когда ты зимой вдруг надеваешь летнюю вещь или летом надеваешь что-то, чтобы просто показать достаток, но твоя одежда или твое поведение не соответствует реальности. Мне этой сезонной обезьянкой быть совсем не хотелось.
Люди, среди которых я вырос, очень часто пренебрежительно говорили разные такие фразочки, их очень много, и они, как какой-то колокольчик, часто звучат у меня в голове. Я понимаю, что все имеет свой конец и, слава богу, наверное. Было бы неинтересно жить, если бы не менялось что-то.
— Только сейчас вспомнил: Цискаридзе — грузин.
– Потому что русский язык для меня родной, он для меня главный. Мой первый язык — это украинский, потому что няня была украинка.
— Сейчас размовляете на мове?
— Я могу, но это будет не так, как в детстве. У меня все-таки русский вытеснил все языки.
— Вы думаете на русском?
– Да, на русском, и никогда не было по-другому, потому что дома все говорили на русском. Отчим — армянин, мы — грузины, няня — украинка, и всем надо было как-то общаться. А учился я в русской школе. Когда меня отдавали в русскую школу в Тбилиси это вызвало нарекания, но так как у мамы был свой план на мою жизнь, она объясняла: он должен учиться в русской школе, потому что в МГУ учат на русском языке.
В МГУ я не поступил, пошел другим путем.
— Вы, кстати, когда школу вспоминали в одном из интервью, рассказывали о кривоногой, уродливой однокласснице, которая потом стала критиком.
– Нет, она не моя одноклассница. Когда я учился, то эта кривоногая дама была легендой среди педагогов, образец бездарности и блата. И о ней говорили. Я ее увидел первый раз, когда уже стал артистом, а она стала критикессой. Она была вопиющим примером убожества, потому что для того чтобы ее удержать в школе (а она была настолько бездарна и уродлива, что это нельзя было сделать никак), придумали специализацию. Для тех кого нельзя выпустить в балет, но есть очень много коллективов с народными танцами, с какими-то пританцульками. Вот их набрали целый класс, и все знали, что это — специализация. Придумано это было специально для нее, для того чтобы не выгонять из школы. Родители ее были артистами Большого театра, а папа был, как говорят, очень красивым мужчиной и на тот момент известным педагогом по характерному танцу. Они для нее все это придумали, пробили, и эта специализация была не только в Москве, но и в Петербурге, в Перми и так далее.
Московское хореографическое училище было главным учебным заведением страны, потому что там учились внучки генсеков. До меня, постарше, училась Таня Андропова, царство ей небесное, необыкновенной красоты девочка, ума, образования. И чуть-чуть младше училась Ксюша Вирганская (Горбачева), которая сейчас редактор одного из журналов. Девочка оказалась не только красавицей, но еще и большой умницей, потому что она очень вовремя поняла, что ей надо пойти другой дорогой, и очень правильное образование получила.
Было несколько слоев. Был слой Политбюро, номенклатурные дети, были дети простые — мы, то есть самый низ, и были «дети Большого театра». Вы не представляете, как они себя с нами вели, как они нас оскорбляли.
— Потому что это «их дом».
– Да, это их дом, вообще, все для них. Они очень некрасиво себя с нами вели. Нам все время объясняли: «я-то тут по праву, а ты кто, ты чернь, ты никто». Сейчас мы все одеты примерно одинаково, потому что есть возможность хотя бы купить паленые джинсы, но очень похожие на настоящие, а тогда дети номенклатурные были одеты очень шикарно. Дети Большого Театра были одеты модно. Родители же выезжали заграницу. А мы были одеты во все это тряпье советское. Вот эта дамочка кривоногая как раз была из этих «детей Большого Театра», в какой-то момент стала писать статьи и постоянно эту чернь закатывать в асфальт, и особенно отыгрываться на людях, которые все-таки, сволочи, попали в Большой Театр. Один раз она написала какую-то очередную гадость обо мне, какую-то несусветную. Я был очень расстроен, честно скажу. Было лето. Я бежал по лестнице Большого Театра, и так падал свет… Знаете, когда очень жарко в городе, то люди одеваются в сарафаны, потому что жарко, и стояла кучка этих пишущих людей, и так падал свет, что эти сарафаны были практически просвечивающимися, ты видишь силуэты. И тут я сверху увидел в свете этом их фигуры, и мне стало так легко, я вам описать не могу: «Мне в школе всегда говорили педагоги, что это пример бездарности и блата, и вот это смеет что-то сказать обо мне, о человеке, который своим трудом, своими способностями поступил в эту школу, закончил с красным дипломом, попал в Большой театр, не имея на это шансов в отличие от этого, и я буду расстраиваться? Нет». И это стало для меня большим уроком.
