Сначала требовалось ответить на вопрос: а не педофил ли я? Поскольку отвечать приходилось себе, то ложь не принималась.
– Да, – говорил я себе. – На меня действуют акселератки с бюстом 3-4-го размера и крепкой, как мячи от регби, задницей. Ну и что, что им 16? Да они уже перезрели!
Но закон думает иначе. Так и разрывался я между бездной и светом, адом и раем, тугой струной наслаждения и обрывом струны – ужасом грехопадения. О, огнь моих чресл! Ло. Ли. Та. Три движения языка…
Пока, наконец, не уяснил – нет. Я не педофил. Ибо педофилия – это страсть к лицам, не достигшим половой зрелости.
О, сладость образования! О, ясные струи многомудрия, всезнания, законопослушания! На радостях примирения с самим собой я забыл, что мне так нравились акселератки – с грудками и задками…
О, бремя всеведения! О, похмельная горечь самопознания! О, сладкий привкус цикуты на дне бокала горчайшего вина!
Теперь мне нравятся зрелые матроны.
Где бы выяснить – что такое геронтофилия?
Сортавала
Городок Сортавала – след сапога викинга во мшистой карельской почве, медленно заполняемый водой. Сиво-седые шхеры, ледяная и прозрачная, как горный воздух, вода Ладоги, остатки финской архитектуры. И тень Калевалы, прячущегося за валунами, соревнующегося в беге с оленями – и, современный вариант – корчащегося у дороги в ломке живым, вернее, полуживым указателем, объясняющим заезжим через чек-пойнт (см. п. 1). Вяртсилля финнам, где заправиться левым бензином и снять пятиклассницу рублей за пятьсот. Вернее, за пятьсот – это много. Столько платят немногословные финские дальнобойщики, вывозящие племенной карельский лес, за девочку лет десяти. Пятиклассница стоит триста.
– Девчонку? – Калевала, едва ворочающий языком, не заметил в нашей машине телекамеру. – Вон туда сверни, там стоят…
В его глядящих внутрь черепа глазах красноватым огоньком пульсирующего безумия зажглась надежда. Если эти хари в тачке купят Надьку с Ольгой, на чек героина он уже заработал. И значит, он умрет не сегодня… Надьку с Ольгой мы покупать не стали. Две сикушки лет 14-15 жались на обочине, пугливо косясь на подъехавших сорокалетних дядей. Минет – пятьдесят. Секс – двести. За ночь – четыреста. Рублей. Мы дали им по пятьсот. И попросили встать спинами к камере и рассказать о промысле.
– Не, финны добрые… Один Катьке с Лахденпохьи аж тыщу марок дал ($200. – Прим. ред.). И ездит к ней, и в Финляндию забрать хочет; да как ей ехать – у него жена там да двое детей…
Скандинавское солнце, как обязательно включаемая в Финляндии днем фара, висит над дорогой в серой измороси. Рядом дед в танкистском шлеме торгует брусникой. Ведро – сотня. Чтобы собрать это ведро, они с бабкой два дня ползали по болоту. Северная ягода – самая лучшая, вобрала в себя всю сладость и горечь этой земли, все соки, еще бродящие в ветхом теле танкиста.
Надька с Ольгой дрожат на пронизывающем ветру. Одна из них – которая? – шмыгает носом. Мимо проносится финн и смотрит зло. Двух молоденьких русских – самый кайф, лет четырнадцати – сняли эти вонючие русские свиньи. Придется искать еще…
Шесть лет я собирал материал. Ночные исповеди проституток с Садового кольца, когда я, душимый похмельем и покрытый нервным ознобом, отдирал себя от стоек ночных баров, влекся домой и снимал какую-нибудь, в ком еще видна душа. Лишь бы не повеситься на телефонном шнуре, лишь бы слышать человеческое дыхание в доме, где только скрипы рассохшейся мебели, только стоны половиц да бормотание безумного сверчка за черным ходом, читающего вслух ночь напролет книгу книг старого дома, подсмотренных соитий и подслушанных вздохов, нехитрых картинок взошедших от парадной и спустившихся по черной лестнице поколений, так и не понявших, что больше – страх жизни или страх смерти.
Короткие, как эпидемия, любови в командировках, где в глазах женщин светится одно – миленький ты мой, ты возьми меня с собой… Милая моя! Взял бы я тебя… Но мне в этой жизни много и себя самого – зачем тебе эта злая, нелепая стезя? Ты будешь еще несчастнее в равнодушной Москве, чем в своем Черемушинске, где пятнадцать рублей – билет на дискотеку и где у тебя парализованная на задние лапы такса и шитье на заказ, где, в общем-то, нет подруги, и на дискотеку ты не ходишь не потому, что денег нет, а так, противно, когда сразу – лапать…
И как эпилог любовный стыдная, жаркая исповедь по ту сторону подушки, эффект купе – знакомым не расскажешь, а этот заезжий телевизионщик завтра исчезнет, уйдет из судьбы, как слезет на полустанке, а терпеть, оказывается, не было мочи – надо же, никому никогда, даже мамке не говорила, а здесь – нате, первому попавшему и выложила, как сосед учил с ним в доктора поиграть…
Официальная статистика утверждает: треть женщин, познавших разврат в детстве, всю жизнь мучаются сознанием греха, чувством собственной мнимой нечистоплотности и никогда не могут от этого избавиться. Результат – неврозы, депрессии, неполноценность. Еще треть не мучается памятью о происшедшем, по крайней мере, это не расщепляет душу. Это было, и черт с ним. Некоторые – и их совсем мало – вспоминают об этом с удовольствием. Они гиперсексуальны, и если у педофила хватило ума обойтись без насилия, они бывают ему благодарны всю жизнь. Он разбудил в них женщин, джин вырвался на свободу, кто не спрятался – я не виноват…
Псков
За. Гу. За. Гу. Загулял – загулял. Парнишка, парень молодой да молодой. Эх, в красной да рубашоночке, да-да, хорошенький такой!
Обточенные каблуки отглаженных с гуталином дембельских сапог лихо вламываются в ресторанный паркет. Расстегнутая парадка, аксельбант, потная грудь под тельником, орден Мужества. Потерял он улицу, потерял он родной дом, потерял цыганочку, в которую влюблен…
Дембель пляшет. Он не видит и не слышит. Он еще там, под Бамутом, и огромное азиатское солнце только встает над горами, и еще все в тени, и роса на камнях не обсохла, как молоко на губах, и еще чуть-чуть, полсекунды до того, как солнце коснется тебя, светя всем, и над ущельем пронесется: «Аллах акбар!», и брызнут слезы, как камни из раненых скал.
Но он уже знает: он беспошлинно видел рассвет, он выжил, вернулся, вернулся; ну, а ваш – не сумел…
Брызжет из-под каблуков дембельских сапог ресторанный паркет. Дембель пляшет. Псковское кафе «Солоха», куда ходят женщины с трудной судьбой специально познакомиться с красивыми военными, понимающе кивает. И только жаль дурачка – прокутит, профукает они свои и кровные, и гробовые: для него, контрактника, проститутка – минимум сто баксов, хотя для остальных – триста рублей.
Но это – бизнес, цену не опустишь. Выгодно всем и армии – через неделю, опомнившись, непохмеленным он вернется в часть записываться на новый срок: куда ж он без денег, как любимой посмотрит в глаза?
Ну, а пока он пляшет. Он только сегодня дембельнулся и не поверил мне, когда я рассказал ему об этом бизнесе, он еще здесь, в «Солохе», но уже там, под Бамутом, просто солнце только-только провалилось за горы и до утра можно отдохнуть…
Мы сидим в стороне от пляшущего. Лене – 21. Тугая грудь под белым свитером, сочные, полные губы, темные волосы до лопаток. Низкий, с хрипотцой голос – от одного его тембра мужики, Ленины клиенты, уже дуреют. Но она не совсем из-за денег. Ей по кайфу. Она в постели тает и умирает по десять раз за ночь. А с утра – продавщицей в рыбный. Здесь, на Псков-озере, водится снеток. Мелкая такая, как малек, рыбешка. Говорят, из нее в войну муку делали…
– Шесть мне было. В детсаду. От сторожа. Он и до меня там лет двадцать работал. И сейчас работает. Первый раз мы как будто играли. Он меня потрогал – мне понравилось. А потом я к нему до пятнадцати лет бегала. Никто не знал…
Ночь с Леной – это как пойти на разведку. Ей не понравится – она больше не придет, хоть ты ей тыщу дай. Ее темная, женская, влажная греховность как будто вбирает тебя всего – и, черт возьми, куда уезжать? Зачем же эта ваша Москва, где я неуклюжей своей душой все ушибаюсь о каменные плечи деловых людей, где на каждом – бирка с конкретной суммой, и только смотри, чтоб тебя не уценили?..
Да потому, что завтра я Лене надоем, а уеду – она будет вспоминать и ждать…
Гомель
Александру С. сорок лет. Летом две его дочери ездили в Бельгию по приглашению – там много желающих принять у себя на каникулы детей из чернобыльской зоны. Двух его дочерей – девяти и одиннадцати лет – семья сытых европейских педофилов мучила целый месяц. Их начали развращать сразу, изнасиловали через неделю, и муж, и жена досыта забавлялись с безропотными русскими живыми игрушками. Это же не люди – русские. Кто им поверит? И хорошо, что рухнули границы. Теперь лоснящимся европейским дядям и тетям с зудом между ног не нужно в Таиланд летать поиграть с детьми. Там уж совсем папуасы. Но милые…
Александр переходит на крик. Дети теперь боятся всего. Боятся и его, отца, и мать. В суд он не подает – изнасилованные детские души не выдержат позора допросов, экспертиз и заседаний.
И все доводы, что мне достаточно просто показать в кадре эту веселую европейскую семейку – имя, только имя, Саша, и больше они не смогут, – его не трогают. Подумай, следующим летом еще тысячи белорусских детей поедут в Бельгию, это нужно остановить! У Александра С. свои изуродованные дети, ему искупать чужую вину, и до остальных ему дела нет.
И я знаю еще отцов из этого города. Их дети ездили за рубеж в 1997-м.
В 1998-м.
В 1999-м.
В 2000-м.
В 2001-м.
Поедут и в 2007-м.
И никто не называет имен. Каждому жалко детей. Но только своих.
Птичьим грехом на Руси называли инцест – грех кровосмешения. Потому что твари небесные родства не разбирают.
Педофилия наполовину тоже замешана на родственной крови. Вот только птицы никогда не насилуют птенцов – ни своих, ни чужих…
Москва
Километры отснятых кассет и дорог, накрученных на кардан. Исповеди на обочинах, в кабаках, в тюрьмах и в постелях. Заранее испорченное настроение режиссера Осечкина – ему хочется, чтобы мы сняли что-то хорошее и чистое, а мы не вылезаем из психушек и лупанариев (см. п. 2). Но мне эта страна не чужая. Меня уважают фартовые ребята – кто на бану (см. п. 3), кто на майдане, кого-то приняли (см. п. 4), и он парится (см. п. 5), кого-то, упокой, Господи, их душу, приняли уже наверху. Ко мне благосклонны лучшие из женщин – самые хлесткие, самые забубенные б… с трассы Е-95 (см. п. 6), а также лихие новороссийские портовые лярвы и ссыльные тетки в Надыме, я канал за своего на танцах-б…дках в Баскунчаке, и когда пацаны пошли резаться всерьез, нас не тронули ни те, ни эти. Не потому, что гости. Просто путевые пацаны, хоть и с НТВ, не на лакированных каблуках пожаловали по рыхлой астраханской грязи и не морщились, когда их угощали самогоном пополам с табаком.
Меня любили самые загадочные, самые изысканные из женщин – мурманские рыбачки, чьи руки так привыкли управляться с ножами, что я, прежде чем лечь, заглядывал под подушку – а не схоронились ли там клыч (см. п. 7) или мойка (см. п. 8)?
Мне читали стихи на автовокзале в Осколе только откинувшиеся с малолетки три зэчки – две из них за убийство. Государство на дорогу дало им по пятьдесят рублей, и они со смехом говорили, что на эти деньги доехать можно только до взросляка (см. п. 9). – через дорогу.
И самые нежные, самые грустноглазые из женщин, проводницы поездов дальнего следования, привыкшие управляться с совком у печи и с тряпкой в сортире, клали мне головы на плечо, а форменные тужурки их всё покачивались в такт колесам, и поблескивали на них пуговицы в лучах таких редких в России фонарей.
Я вбирал в себя исповеди, как губка, и не понимал, как просохнуть мне самому от стольких слез – чужих и своих. Оператор Перевозчиков в командировках почти не спал, каждая из встреченных нами за поворотом, за углом, за решеткой женщин казалась ему богиней, и он все проповедовал им, как птицам. Оператор Силантьев отрубался сразу и считал все это суетой. И лишь оператор Остапюк шел со мною ноздря в ноздрю, литр в литр, никогда не падал первым, а когда меня начинали душить тоска и безумие, когда я то застывал в столбняке, то корчился в пляске святого Витта и думал – чего же больше во всем этом, Господи? Чего? Боли или недоразумения, преступления или глупости, беспредела или слезинки на щеке ребенка, высыхающей под жарким неоновым светилом у гостиницы «Москва», где часто торгуют собой мальчики лет двенадцати? Так вот, когда я начинал дышать через раз, уконтропупенный водкой и жизнью, оператор Остапюк даже иногда спрашивал меня:
– Ты как? Ничего?
Нет, господа. Если я и ангел, то падший давно.
И, как свой среди чужих и как чужой среди своих, как мазанный с вами одним миром, как ворон ворону не выклюю, прошу вас, господа! Ну, не трахайте вы детей, господа! Ну, пожалуйста!
И вам зачтется.
1 чек-пойнт – пограничный переход
2 лупанарий – гнездо разврата
3 бан (блатн.) – вокзал
4 принять (блатн.) – арестовать
5 париться (блатн.) – сидеть в заключении
6 Е-95 – федеральная трасса Москва – Санкт-Петербург
7 клыч (блатн.) – вид ножа
8 мойка (блатн.) – бритва
9 взросляк (блатн.) – зона для совершеннолетних
Полная версия статьи опубликована в журнале “Moulin Rouge”, март 2007 г. (издатель Евгений Ю.Додолев).
