Когда-то мы в “Огоньке” прекрасно выволокли на солнышко враля в лампасах генерала Филатова, подав на его журнал в суд и выиграв дело. Время от времени так поступать необходимо, ведь многие вещи должны быть названы своими именами – причем публично.
Когда нынешнее российское правительство обещает покончить с преступностью, имеет ли оно в виду также истерический прессинг, ведущийся нетерпеливыми “разъединщиками” на тех, кто хотел бы да не может заняться делом?
Кстати, эти господа, столь активные в преступном облаиваньи домашних, помалкивают там, где под угрозой и вправду оказывается честь страны. Думаю, у нас все понимают, что если бы вертолет с гражданами Соединенных Штатов был бы сбит таким же воровским образом, как сбивали российские (либо как расстреливали автомобили, заложников, грабили склады), то место, откуда стреляли, было бы превращено в большую воронку, независимо от того, кто стрелял: местные жители, наемники или марсиане. Но больше бы такое не повторилось. И ни один военизированный уголовник не пикнул бы!
Да что там американцы! Потеряв двух военнослужащих в Хорватии, Франция немедленно отправила авианосец в Адриатическое море; кстати, это произошло сразу же после аналогичных наших потерь, на которые Россия отреагировала сообщением в программе теленовостей!
У страны, где достоинство граждан не ставится ни во что, государственное достоинство тоже ущербно. Когда у Российского Гиганта, свесив ножки, на голове уселись правители новых разливов, наглеющие от безнаказанности, кандидаты в правители и просто всякая шпана, трудно вообразить, что это голова Ильи Муромца.
Я уже устал отвечать на вопросы о том, откуда это безволие.
Почему так мало еды, еще можно понять, зная о нашем хозяйстве хоть самую малость. Зная нашу пропагандистскую машину, можно в конечном счете понять и то, почему так много лжи. Зная нашу историю, нетрудно понять и эту постоянную готовность к государственным унижениям.
Меня больше всего пугает то, что все это неустранимо, неизменяемо, почти постоянно. Мы плохо обдумываем и понимаем свое прошлое, а поэтому не в состоянии уйти от него.
Была ложь про врачей-отравителей и про украденные у Сахарова вставные челюсти, было про кровь христианских мальчиков, солженицынские миллионы и жидо-масонов. Все было и все идет по новой. Теперь про новых злых врагов, про горбачевские Канарские острова и про торговлю Сибирью.
Здравствуйте, сталинский прокурор товарищ Вышинский Андрей Януарьевич! Сыграй на боевой трубе, сибирский пионер-герой: мы не позволим нашему Енисею впадать в ихнюю Миссисипи!
Старая болезнь возвращается новым фарсом; инфляция слов обгоняет денежную инфляцию. Печатные станки гонят ничем не обеспеченную продукцию, а бумага все выдерживает. Закон – увы! – тоже.
В “Литературной России” прочел я заметку, сочиненную зятем бывшего члена политбюро Слюнькова. Размечтался парень и пишет, как вижусь ему я, подъезжающий к своему бостонскому особняку…
И тут меня осенило. Кто был ничем, тот станет всем! Логика неизменна! Идеалы у этих ребят все те же! Сквозь все туманы – ур-ря и к будущему! И неважно, что у меня нет особняка, а есть арендованная однокомнатная квартира. Недополучившие страдальцы думают, за сколько бы они всех сокрушили и разметали – эх, сколько бы взяли за свои услуги да так, чтобы не прогадать!
И снова качается над Россией образ бездельника, рычащего “Грабь награбленное!” и не желающего ударить пальцем о палец. Разве что пальцем о курок. Да так, чтобы и на закуску осталось. А затем можно и спеть нечто патриотическое. На пепелищах славно поется! Это уж проверено! Как говорится, далеко ребята пойдут, если милиция не остановит. А та почему-то не останавливает…
Очень больно говорить об этом. Горько видеть, как наглеет самый страшный продукт нашего прошлого: человек, вскормленный ненавистью и не умеющий вне ее жить.
Общество, основанное на этой ненависти, рухнуло, но оно оставило свои привычки, как невзорвавшуюся бомбу под меняющейся страной.
У нас есть множество других людей, которых бездельник перекрикивает и запугивает.
Вы знаете, дорогой Евгений Юрьевич Додолев, как я в начале девяностых ощутил, что не хочу больше редакторствовать, так сейчас вот, умывшись расплесканной вокруг ненавистью, я обессилел. Не знаю, надолго ли это, но хочется еще раз оглядеться и понять свое место в мире. Я возвращаюсь домой; как говорил Вам, не потому, что истосковался по ручейкам да березкам, а потому, что хочу жить дома. Если там еще можно будет жить. Или – помереть дома. Это мое личное дело, и не собираюсь я никому объяснять причины своих поступков. Мне еще самому с собой надо потолковать о многом.
В здешней или московской тишине отряхиваюсь от атакующей ненависти, от идеалов с пеной на губах – они живучи и мерзки. Снятся какие-то хари, будто в гоголевском “Вие”, и пробую чертить собственные меловые круги. Советуюсь, перекликаясь с друзьями. Раньше они часто звонили, а сейчас в Москве переговорные цены взвинчены до такой степени, что проще переписываться. Письма чуть отстранены от сиюминутности, каждое слово в них более взвешено, чем в телефонных беседах. Ощущение цензора тоже дисциплинирует, хоть говорят, письма читаются на почтамте уже не все подряд.
Не хочу, чтобы снова и снова меня в директивном порядке принуждали к любви или ненависти и указывали бронзовым перстом с броневика, в какую сторону двигаться. Я многому научился за прошедшие годы. Уже не разрешу никому больше орать на меня: сам разберусь.
Когда-то медики описали “походку каторжника”: человеку на годы каторги приковывали к ноге тяжелое пушечное ядро, и он ходил, подтягивая цепь с грузом, натужно шаркая. Затем, по отбытии срока, цепь с ядром снимали, но человек продолжал ходить так же: волоча ногу, потому что иначе он уже не умел. Нельзя возвращаться в человечество с такой походкой. Ведь все, что происходит с нами сегодня, – это именно попытка возвращения…
Страна возвращается: непросто и медленно. Возвращаемся мы: каждый по своей дороге и в свое время. Нам активно мешают: и стране, и каждому по отдельности. Поэтому процесс очень непрост.
