На следующий день ефрейтору Мордоплясову должно было исполниться 22 года. И на следующий же день исполнялся ровно год, как Мордоплясов, оставив родную хату, пошел ее защищать. То есть ровно год назад его призвали в ряды Советской Армии.
Вообще-то он был не Мордоплясов. Но мы будем продолжать его так называть для удобства. Раз уж начали – Мордоплясов, то и будем продолжать – Мордоплясов.
Тоска по женщине за год службы стала для Мордоплясова невыносимой. Если в первые полгода службы об этом он почти не задумывался – было некогда, да и вообще, редкая утренняя эрекция чуть ли не пугала своей необычностью – настолько задрочен был Мордоплясов тяготами и невзгодами службы, то за вторые полгода та же эрекция пугала его своей периодичностью, и более того – неотвратимостью периодичности. То есть волын стоял у Мордоплясова каждую свободную секунду. По утрам, во время утреннего осмотра, Мордоплясов снимал ушанку сибирского образца – то есть с более длинными ушами и более тяжелую, доставал из широких штанин свой член и вешал на него шапку. Все пятнадцать минут утреннего осмотра шапка висела не шелохнувшись, что вызывало веселый смех товарищей по службе. Полового удовлетворения это не приносило, зато старшина Перденко, вообще-то Мордоплясова недолюбливавший, здесь все время ставил его в пример. Он говорил:
– Ось, бачьте, хлопци! От той Мордоплясов – ну, поганый солдат, ну! Но елда стоить, як у генерала!
Мордоплясов не знал, как стоит елда у генерала – ему было достаточно своих проблем. Онанизм Мордоплясова уже не удовлетворял – в конце концов дрочить в промерзшем сортире на двадцать четыре посадочных места, невзирая на кучи замерзшего говна, – это прямой путь в сексуальные меньшинства. А Мордоплясов всегда принадлежал к большинству. И в сексуальном смысле, и в политическом, и в национальном. Он был просто здоровый мужик, Мордоплясов, почти что метр девяносто и девяносто же килограмм – какие уж там меньшинства, если до армии Мордоплясов работал грузчиком и заочно учился на директора ресторана…
Помня, что завтра у него день рождения, Мордоплясов в раздумье стоял в умывалке. Салабон, согнувшись, чистил ему сапоги, Мордоплясов равнодушно посматривал на салабонский затылок и думал свои мысли. Проблема состояла в том, чтобы выцыганить у ротного увольнительную на сутки, потому что до ближайшей из знакомых Мордоплясову местных баб было пятьдесят километров тайги, а это полдня – туда-сюда, и палки кинуть не успеешь… Надо заметить, что Мордоплясов был вообще мужчина видный, и даже в армии у него водились подружки, но вот за целый год службы Мордоплясову еще так и не удавалось пристроить свой зудящий волын по назначению, хотя бабы были сговорены. Служба, понимаете ли, Родина в опасности, а потому не до блядей, и приходилось Мордоплясову ограничиваться письмами да редкими увольнительными на полдня, когда всех и вольностей – сходить в кино и там от души намять бабью грудь и ее же мохнатку. Но от этого становилось только хуже – после таких увольнительных Мордоплясов возвращался в расположение части вообще дурак дураком, и дрочил с особым остервенением, чуть не отрывая ни в чем не повинный член как тяжелое наследие.
Салабон постучал щеткой, Мордоплясов переменил ногу. К ротному за увольнительной идти все-таки было нужно, хотя бы потому, что Мордоплясов стал замечать, как, шагая в строю под бодрую песню, он начинает норовить пристроиться к впереди идущему Васе по кличке Циклоп. Простой, как Устав гарнизонной и караульной службы, Мордоплясов гомосексуализм допустить не мог ни в каких проявлениях, и потому, полюбовавшись на начищенный салабоном сапог, Мордоплясов отправился в канцелярию.
Ротный, капитан Щеглопупов, был не в духе. Во-первых, это гребаное похмелье – насвистались вчера в общаге у баб до того, что замполит упал в детскую кроватку, сломал ее и там же обосрался. Слава Богу, ребенка загодя отнесли к соседке. Ну, и потом, соответственно, дорогая половина устроила под утро, когда он, капитан, краса и гордость, заявился домой. Она орала и выла на весь городок, состоящий из вагончиков и времянок, но никого этим не удивила. Только, проснувшись, визгливо и злорадно хохотала жена майора из политотдела.
Щеглопупов хмуро посмотрел на вошедшего Мордоплясова.
– Тебе чего?
– Так ведь это… тарищ капитан… В Абалаково надо ехать…
– Зачем?
– Ну… это…. взносы за полгода не плочены…
Дело в том, что Мордоплясов был по совместительству секретарем комитета комсомола батальона ВВ, а не только отличный часовой.
Капитан задумался. С одной стороны, понурая морда Мордоплясова наводила на мысли, что дело здесь не чисто. С другой стороны, с политотделом ссориться не стоило.
– Ну ладно, – сказал капитан, – в наряд не идешь? Нет? Звездуй, хрен с тобой, к вечеру вернешься….
– Тарищ капитан! – заныл Мордоплясов – там за три дня не управишься….
У капитана заныло в висках, гнусавый голос Мордоплясова напомнил ему взвизги жены. Опохмелиться хотелось до чертей, и вдруг решение пришло – ясное, как и все, что должно приходить в капитанскую голову.
– На бутылку есть? – спросил Щеглопупов.
Мордоплясов приятно улыбнулся и достал бутылку из штанов. Потому что Мордоплясов правильно додумал свою мысль и подход был у него не только к бабам.
Через четыре часа Мордоплясов подъезжал к станции Абалаково. Станция была неприятна на вид и неприглядна по содержанию. Насколько хватало глаз, лежали штабеля бревен, между ними лежали упившиеся тела стройбата и вольнонаемных. Работы не велись по случаю позавчерашней зарплаты, но Мордоплясова не волновали показатели. На подступах к станции в избушке на путях жила его Ирина – девушка, о которой Мордоплясов, если бы мог, то говорил стихами. Но поскольку он этого не мог, то все сложные чувства, испытывавшиеся Мордоплясовым, умещались во фразу: “Ох, и засажу же я ей!”
Ирина была на месте. Вообще-то она была единственной на весь юг Красноярского края, кто заочно учился в пединституте. В остальном судьба ее не отличалась от судеб подруг: в двенадцать лет первый любовник на сеновале, потом – его друг со справедливыми претензиями: “А че, Петьке дала, а мне не дашь?” После ей вообще нечем было мотивировать отказ, и солдаты срочной службы, оттеснив местных – те либо сели, либо женились, – стали ходить к Ирине по пятеро-шестеро. Было Ирине уже девятнадцать, и некоторые ее подруги имели по трое детей. Но Ирина считалась не от мира сего – когда ее приходили епать, она откладывала томик Тютчева, когда они уходили, она иногда сразу плакала, а потом читала, иногда – наоборот. Впрочем, она сама не знала, о чем плачет, – она не умела сказать, и жила не лучше и не хуже других.
Грязь пахла весной, бляха Мордоплясова сияла, как морда. Они шли с Ириной на рейсовый автобус в Лесосибирск – там, говорят, можно было поселиться в гостиницу. Мордоплясов был красен, а Ирина бледна, и Мордоплясов знал, что сегодня ему будет дадено – недаром столько раз они об этом договаривались с Ириной, когда Мордоплясов заскакивал к ней на минутку, бывая в патрулях.
Тот, кто никогда не бывал в Лесосибирске, тот никогда не любил. Тот никогда не ждал, не надеялся и не верил, ибо не понять ему, что это такое – год не трахаться, найти бабу, уехать с ней за сто километров, когда кругом тайга и зеки, а на тебе – красные погоны, а в Лесосибирске нет гостиниц!
Но Ирина, поговорив на базаре с какой-то знакомой, выяснила, что в одной частной квартире сдают комнату командированным, и хозяйка может их пустить. Она и пустила, взяв с Мордоплясова всего полтора рубля за ночь на двоих.
Счастливый Мордоплясов купил вина. Он купил бутылку “Гавань-клаб” калужского розлива. Он купил бутылку спирта “питьевого” за десять рублей. Он купил бутылку “Русской” за пять и много пива. И закуски – три банки жаренного в масле минтая и полкило карамели “Снежок”. И он знал – ему будет дадено.
Что вы хотите узнать дальше, уважаемые читатели? Вы хочете песен? Вы хочете знать в подробностях, как Мордоплясов снимал в углу сапоги и кальсоны, а кальсоны, хоть и были новенькими, прилипали к гниющим дыркам на ногах – в этом долбаном климате гнила каждая царапина, как потом совокуплялись Мордоплясов и Ирина, и как она после плакала? Вы хочете знать, сколько раз это у них было и как долго, и что испытывала худенькая Ирина с огромным Мордоплясовым? Ваше желание священно для меня – извольте…
Мордоплясов опьянел после первого стакана спирта, и у него не встал дотоле неугомонный волын. Мордоплясов опьянел грубо и тяжело, потекли на пол мышцы его лица, он плакал и пел и объяснял Ирине, какой у него козел старшина, и как гноили его по салабонке, и как долбили его деды, и какой он молодец – отличился на захвате, в опергруппе, и ему будет дарован командованием отпуск на родину, и он привезет Ирине подарок, и она, Ирина, увидит, какая золотая у Мордоплясова мама…
Ирина слушала внимательно, и гладила Мордоплясова по голове. Она видела не в первый раз это, и будет видеть еще много раз – недаром же читала она Тютчева, и странная она была, эта Ирина…
Мордоплясов ехал домой на попутном КамАЗе. То есть ехал Мордоплясов в роту. Водила чего-то нес про дембель и про блядей, а Мордоплясову хотелось удавиться. Сегодня был его день рождения, сегодня был ровно год, как Мордоплясов оставил хату, уйдя ее защищать, и ровно год Мордоплясов жил без женщин. Звенящий, как голос акына, тугой, как струя из кувшина, волын давил ему на мозг. Мордоплясов задыхался.
– Стой! – крикнул он водиле. Тот испуганно глянул на ефрейтора и остановил машину. – Живот прихватило, – сдавленно пробормотал Мордоплясов – ща, погоди…
Он выпрыгнул из машины и отбежал на пять метров от дороги, на пригорок. Тайга здесь была такой густоты, что дороги не было видно совсем. Мордоплясов дернул ремень, скинул шинель, спустил штаны и лег. Над ним шумели вековые сосны, и угрюмое небо наваливалось ему на грудь. Грязный ручей стекал с пригорка, и шумел, и сосновые иглы кололи Мордоплясову спину, и он ласкал себя, и любил весь мир, и все женщины мира теснились в его мозгу, но – странное дело – Мордоплясову, занимающемуся онанизмом посреди тайги и посреди России, хотелось их всех просто любить, сложные, непонятные чувства теснили ему грудь, он не умел ни сказать, ни понять того, что испытывал.
И неземная чистота Ирининых глаз, и непонятная, светлая тоска кружили ему голову, и слезы стекали по мордоплясовым щекам, и пахло свежестью, чистотой – какой чистотой, пахло дерьмом, потому что даже в тайге вам не найти покоя, если вдруг вы что-то поняли в этой жизни, если до чего-то додумались, если вы что-то постигли, то обязательно найдется кто-нибудь, который сядет срать прямо рядом с вами посреди необъятной тайги, посреди мира, наполненного слезами, стихами и, конечно, говном…
А хорошая девочка – правда? Я ее знал.
Игорь ВОЕВОДИН.
