В этом году писателю Юлиану Семенову исполняется 80. В преддверии масштабного юбилея «Культурный Фонд Юлиана Семенова», который учрежден младшей дочерью писателя Ольгой, намерен провести ряд мемориальных мероприятий в России, Украине и других странах, где помнят легендарного литератора. Фонд учредил Оргкомитет, который координирует мероприятия; возглавили его журналисты-писатели Евгений Ю. Додолев & Дмитрий Лиханов, которые под руководством Юлиана Семеновича разрабатывали проект «Совершенно секретно», ставший первым независимым СМИ в СССР. Предлагаем читателям сегодняшнего номера воспоминания журналиста Александра КАРМЕНА, которые войдут в сборник «Неизвестный Юлиан Семенов». Фото из семейного архива Семеновых.
Мои отношения с Юлианом состоялись при прямом участии моего отца и с его благословения. Познакомились мы на даче в Красной Пахре. Но на самом деле произошло это намного раньше, правда, заочно, по рассказам отца. Он, похоже, влюбился в Юлиана с первого взгляда, как и я. Это было в начале 60-х годов, когда хрущёвская «оттепель» уже сдвинулась на жёсткий, традиционный для режима курс, и Юлиан, не принимавший такого поворота, бузил, выступал, «мутил воду», за что снискал симпатии московского студенчества (они даже выставляли около его квартиры и на даче охранные пикеты: боялись, что за ним «придут») и всех тех, кто, как и он, видел в смене кремлёвского курса крушение своих надежд на превращение нашей родины в цивилизованное государство.
Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы читать «между строк» в его произведениях всю горечь и боль за то, что происходило в стране, чувствовать его кредо «инженера человеческих душ», стремившегося эзоповским, подцензурным, типичным для творческой интеллигенции тех лет языком донести до умов своих читателей собственный дискомфорт и непримиримость. Сейчас нет-нет, да услышишь, что-де Семёнов был «слугой режима», что под маской «дозволенного диссидентства» воспевал существовавший строй и его основателей. Нет ничего более далёкого от истины. Да, диссидентом в затасканно-привычном смысле этого слова его не назовёшь – он же, как и мой отец, не подписывал никаких «прошений», «не уехал», не сидел в психушках! Но я убеждён, что многие из тех, кто во второй половине 80-х годов встали под знамёна перестройки, наивно видя в ней начало желанных перемен, сформировали свои убеждения в том числе и под влиянием семёновских книг. Сергей Петрович Капица как-то назвал такой тип общественно-политического поведения «ортодоксальным несогласием» – желанием перемен и преобразований, но без разрушения всего того доброго и ценного, что было накоплено в процессе многолетнего общественного развития.
Так вот именно эта семёновская непокорность, его нежелание по-конформистски держать язык за зубами и восхищали моего отца. «Юлька ходит по острию ножа, – не раз говорил он мне. – Но как чертовски красиво он это делает! Тебе обязательно надо познакомиться с ним». Вот наше знакомство и состоялось. Правда, с некоторым опозданием, как раз в день моего 25-летия.
Юлиан, дача которого находилась неподалеку от отцовской, явился позже всех. В то время у него был жёсткий, неукоснительно соблюдавшийся режим: ранний подъём, работа до полудня, потом обед. Если он жил на даче, иногда во время послеобеденной прогулки общался с друзьями и соседями. Затем снова работа.
Вообще, насколько я знаю, работал и жил он запойно, сам говорил, что процесс вынашивания нового сюжета идёт у него постоянно. И если идея его захватывала, он после определённой, чисто технической подготовки (знакомство с архивными и историческими материалами и документами, всей доступной ему литературой, биографиями героев и пр.) нырял в работу. На это время он «исчезал с лица земли», его не существовало ни для кого. И только закончив рукопись и сдав её на машинку, он выныривал на свет Божий. И вот тут-то у него наступала «разрядка», запои иного рода в прямом смысле этого слова. Он «отключался» так же увлечённо и самозабвенно, как ещё вчера работал над очередным произведением. Но даже и в такие периоды, к счастью, очень недолгие – всего лишь до выхода рукописи с машинки, он не терял самообладания. Потом, когда наступало время окончательной редактуры рукописи, он жил в облегчённом режиме, занимался общественными делами, позволял себе и «погулять», и даже присутствовать на дне рожденья сына своего друга.
Так было и в тот раз. Юлиан явился с кучей каких-то очень «дефицитных» пластинок – в подарок. Мы встретились так, будто давно уже знали друг друга и только в силу обоюдной занятости какое-то время не виделись: он умел с полуоборота расположить к себе людей. Он как раз закончил работу над очередной рукописью, о чём по прибытии тотчас и объявил во всеуслышание. Отец, знавший его манеру, только покачал головой, посоветовал мне «присмотреть за ним», но тут же снисходительно махнул рукой: «А! Всё равно бесполезно. Раз Юлька сдал рукопись, он неуправляем». Так оно и случилось: Юлиан позволил себе «расслабиться» от души. К концу праздника он уже лежал на траве, широко раскинув руки и слегка посапывал. Ему было хорошо.
С того дня и началась наша дружба. Её благословил отец, и это для меня значило много. Нередко, когда передо мной вставали какие-то проблемы, он прямо адресовал меня к нему: «Посоветуйся с Юлькой». Он понимал, что слова Семёнова могли быть намного авторитетнее для меня, «молодого, растущего», чем его, отцовские. Ведь для нас, детей, даже взрослых, родительские нравоучения и поучения нередко значат гораздо меньше, чем «советы постороннего», тем более такого, как Юлиан. А разница между тем, что сказал бы мне отец, и тем, что я мог бы услышать от Семенова, была бы незначительной.
Не буду бахвалиться – несмотря на настойчивые рекомендации отца, сторонника моего сближения с Юлианом, тесной дружбы у нас не было. Нет, не из-за каких-то расхождений во взглядах. Просто нас разделяло многое – и работа, и в определённой степени возраст, а позже – и моя, и его длительные зарубежные командировки. Но не было случая, чтобы, обратившись к нему за советом или за помощью, я получил бы отказ. Когда он был досягаем, а я, столкнувшись с какой-нибудь проблемой, нуждался в её разрешении или более широком и глубоком видении, и звонил ему, то в телефонной трубке всегда раздавалось приветливое и щедрое: «Для тебя, старикаш, я всегда свободен. Приезжай…». И выбирались день, час и место. Иногда таким местом становилась его дача.
Были у нас встречи и за границей. Одна из них – в Чили во время моей первой зарубежной командировки. Мы неожиданно столкнулись с ним в Сантьяго на набережной пересекающей город реки Мапочо. Там работали молодые художники – ребята из молодёжной пропагандистской «Бригады имени Рамоны Парра», писали прямо на облицовочных камнях огромную – от моста до моста – мураль, посвящённую 70-летию Пабло Неруды и 50-летию чилийской компартии, а я пришёл туда взять у них интервью и поснимать. Ещё одна встреча произошла в Гаване, куда Семёнов по приглашению кубинского телевидения и МВД прилетел на премьеру испанского варианта «Семнадцати мгновений весны», а заодно привёз мне письмо от бати. Конечно же, он находился «под колпаком» нежно опекавших его хозяев, но, выбирая свободные минутки, отрывался от них, и тогда мы с ним ездили по заветным местам его кумира Хемингуэя – в кабачок «Бодегита дель Медио», где тот когда-то проводил массу времени, дружески беседуя с хозяином и всеми завсегдатаями, в кафе «Флоридита», где у него было своё постоянное место в левом углу за стойкой, и где до сих пор сохранился его, хемингуэевский бокал, из которого, и только из него, великий писатель пил свои коктейли (знаменитая фраза Хэма об этих любимых им напитках: «Мой мохито – в «Бодегите», мой дайкири – во «Флоридите»), и, наконец, – в Кохимар, рыбацкий посёлок к востоку от Гаваны, где он частенько бывал, где стояла его яхта «Пилар», откуда он выходил в море на ловлю «больших рыб», и где жил Грегорио Фуэнтес, прототип его знаменитого «старика» (как известно, Фуэнтес умер в январе 2002 года, пережив всех, кто о нём писал и снимал фильмы, в том числе и Юлиана).
Третья зарубежная, да и последняя встреча состоялась у нас в Перу в дни, когда умер Андропов, и на пост генсека был избран Черненко. В то время Юлиан уже был нездоров, его дочери то и дело звонили ко мне в корпункт, беспокоясь о его самочувствии. А чувствовал он себя действительно неважно. Я увёз его за 280 километров на юг, в насыщенный легендами полуостров Паракас. А оттуда мы отправились в не менее таинственную пустыню Наска, на поверхности которой начертаны и нарисованы так до конца и неразгаданные геометрические фигуры, линии и рисунки зверей, птиц, рыб и насекомых. Я познакомил его с «хранительницей» пустыни Наска, легендарной немецкой учёной-математиком Марией Райхе, посвятившей свою жизнь изучению секретов этих рисунков, охране их от варваров, потом устроил ему полёт над пустыней в авиетке компании «Аэро-Кондор», хозяева которой были моими давними друзьями.
Там же, в Паракасе у нас состоялся разговор об отце. Юлиан упрекал меня за моё «безделье», «преступное нежелание» писать воспоминания о нём. Я пытался объяснить ему, почему «не отваживаюсь» сесть за эти мемуары: боялся, что, написав о нем в прошедшем времени, тем самым похороню его для себя самого. А он, напрочь отбрасывая мои аргументы как «оправдание собственной лени», настаивал:
– Ты обязан сделать это, потому что только ты знаешь многое из того, на чём с каждым годом всё чаще будут спекулировать все, кому не лень. Многие из приближённых к нему наверняка напишут о нём всякую всячину, лишь бы показать, насколько они были близки к Великому Кармену, будут славословить его, а по сути дела, демонстрировать «себя в Кармене», примазываясь к его славе, к его имени. Появятся и откровенные подонки, которые будут перемалывать всякие сплетни и пересуды о нём. Твои воспоминания могли бы сбить эту волну. Больше некому.
Прошла четверть века. Сколько раз я убеждался в правильности слов Юлиана Семёнова, незабвенного Юльки – инженера моей души, большого, искреннего и абсолютно бескорыстного друга моего отца!
