I Love You, Европа!
– О, Европе! I Love You! Я люблю тебя, как и всякий русский, родившийся под северным небом на промёрзшей земле, вскормленный грубой пищей, привыкший к сильным желаниям. Я люблю тебя так же, как любили тебя мои предки пятьдесят, двести, полторы тысячи лет назад. Вместе с Аттилой приходили они в твои объятья. Под Аустерлицем и Лейпцигом дарили тебе свою алую скифскую кровь. В снегах Подмосковья, среди руин Сталинграда и на Курской дуге перебили твоих лучших мужиков и устремились на Запад, к Последнему Морю, как завещал рыжеволосый ариец Чингисхан… I Love You, Европа! Какой глупец назвал тебя “старушкой”? Ты часто снилась мне: хрупкая блондиночка в мини-юбке, с беззащитными коленками и красивыми глазами на чуть припудренном симпатичном лице. Долгие годы ты с затаённым желанием смотрела на эрекцию советских ракет, твои маленькие груди вздрагивали, и ты что-то страстно лепетала, когда гусеницы русских танков ласкали Прагу и Будапешт. Теперь ты дождалась нас, и вот лежишь широко раскинув ноги: левая – Скандинавия, правая – Апеннины. Дети варягов, славян и половцев, мы пришли к тебе. Зиг Хайль!
Обалдевшие от четырёхмесячного похода, от нашего молниеносного “дранг нах вестен”, мы остановились на левом берегу Рейна. Мы пресытились польско-язычными красотками и историческими памятниками бывшей Чехии. Нас уже тошнило от баварского пива: “Сейчас бы родного “жигулёвского”, – вздыхали бойцы.
Моя голова склоняется над планшетом: “До Парижа километров четыреста-четыреста пятьдесят. Это немного, но когда мы их преодолеем? Натовцы заняли глухую оборону, марш-бросок через Польшу – Богемию – Германию кажется забуксовал…” Я отрываюсь от карты и оглядываюсь вокруг. Кобленц! В этом слове слышится что-то лязгающее и неотвратимое как тевтонские панцер-дивизии, в сороковом году ушедшие отсюда взламывать французскую “линию Мажино”. А ещё раньше здесь кучковались сторонники Бурбонов, всё плели заговоры против своих компатриотов из Парижа, Марселя и прочих городов революционной Галлии, плели пока маленький корсиканец с простонародными маршалами, бывшими конюхами да трактирщиками, не вышиб их из Кобленца, и из Мюнхена и со всего, почти континента. Что ж вы, французы, со времён Парижской коммуны так и не взбунтовались по-настоящему ни разу? Подарили всему миру ворох передовых идеологий, а сами в кусты. Ждали “свет с Востока”? Ну вот они мы, пришли, встречайте!
Кобленц разрушен до состояния лунного пейзажа, “воздушные рабочие войны” постарались. Метрах в пяти от меня воронка. Что там было? Может дом старинной, века восемнадцатого постройки, нос внутренним уютом на уровне двадцать первого столетия. Жил в нём герр, и были у него фрау и киндер, и собственная фирма или банк, и плевал он глубоко и на коммуны, и на “свет с Востока”, и народной Дойчлянд даже, пока не свалилась на макушку авиабомба “made in Russia”. А когда вам падают на голову бомбы, поздно уже пересматривать убеждения. Ездили вы, герр Мюллер, по Кобленцу в личном роскошном автомобиле, по будням на службу, по воскресеньям в кирху с женой и сыночком, а теперь нет на свете ни вас, ни семейства вашего, ни города, так всегда: то вы к нам на Днепр и Волгу, то мы к вам на Эльбу и Рейн, чтоб скучно не было.
Мысленно представляю себе линию фронта. От Копенгагена до Венеции изогнулась она дугой в сторону Атлантики. Я со своими товарищами в самой западной точке, и хочется верить, что именно от нас зависит, прорвётся ли доблестная русская армия к Последнему Морю. “Подъём! – орёт наш командир Ромка Штернберг. – Штрафников пригнали”.
Выглядят они отталкивающе. Большинство – когда-то окопавшиеся в Мюнхене эмигранты, ветераны радио “Либерти”. В их числе знаменитый жирный седоволосый писатель, в одном из романов отправивший себя в Москву 2042 года. Мог ли этот футуролог предположить, что на склоне лет придётся идти ему в атаку на натовские позиции, и будут по нему палить из всех видов огнестрельного оружия и бывшие хозяева, и, если не хватит решимости искупить кровью вину перед Родиной, бойцы десятого заградотряда Великой Армии Евразии? Нет, не мог. А если бы мог, то давно свалил за океан, в город Оклахома-Сити – буферную зону между мексиканским штатом Техас и Исламской республикой американских негров.
Среди лысых, седых, толстых выделяется молоденькая физиономия внука бывшего (они все теперь “бывшие”!) “президента всех рассиян”. Агенты Всероссийского Бюро Расследований выкрали его из Англии, где он обучался в оксфордах и кембриджах. Поучился и хватит: Родина-Мать зовёт! Вот тебе берданка, вперёд! Был бы здесь с тобой и дедуля, да жаль разбил старичка паралич, когда узнал о начавшейся Революции.
Преодолеем все преграды.
Осуществим мечту во плоти:
Мы на ворота Цареграда
Свой щит обратно приколотим!
Да что там говорить! Приколотили уже и на Царьград, и на Будапешт, и на Берлин с Прагой. Остался только Париж, а за ним – Последнее Море. Специально доставим с Нерулена табун лошадей и искупаем их на нормандских пляжах в солёных волнах Атлантики, символизм соблюдём.
Рома Штернберг на фоне эмигрантского отребья смотрится истинным арийцем. У него рыжеватые волосы и большие синие никогда не мигающие глаза. Потомок остзейских баронов, он родился в Забайкалье, неподалёку от темуджинова фатерлянда. Я завидую Роме: во время Революции он лично арестовывал членов правительства, а всего два месяца назад занимался организацией чеченских военных поселений в Варшавской губернии. Теперь Рома – командир нашего заградотряда. Мускулистый, подтянутый, начисто лишённый чувства страха. “Слуга царю, отец солдатам”, – говорили о таких при Лермонтове и Пушкине. Через два часа мы погоним в бой уголовных свиней, а Штернберг будет нами командовать. Зиг Хайль, товарищ командир!
Когда мы стреляем в отступающих штрафников, моим соседом слева постоянно оказывается киргиз Васька. Вообще-то у него другое имя, которое никто не может запомнить, потому он сам просит, чтобы его так звали. Обычно молчаливый, Васька оживляется при разговорах о конце войны. Со своей малой родины, буранного полустанка в Кайсацкой степи, киргиз вывез многовековую ненависть к враждующему с его племенем клану айтматов. После победу Васька мечтает попасть в город Брюссель и свести счёты с живущим там представителем этого рода. “Джамиль баласы, кюль башина, манюурт!” – ругается мой напарник. И я его понимаю, я бы тоже кого-нибудь завернул в верблюжью шкуру.
Мои размышления прерывает командир. Только что по рации пришёл приказ наступать. Тело механически совершает отработанный за четыре месяца набор движений. Ложусь в окоп и бережно прикасаюсь к пулемёту. К этой великолепной машине я отношусь по-язычески, как к Божеству. Я бы храм ему поставил, Церковь Его Величества Святого Пулемёта. Видели бы вы, как славно стреляет он по трусливым штрафникам! Как аккуратно выполняет свою работу!
Раздаются первые выстрелы. Засевшие на высотке натовцы не жалеют патронов, и всё больше наших штрафников падают замертво в немецкую землю, кровью смывая вину перед Родиной. Скашиваю глаза вправо; там за таким же, как у меня, пулемётом лежит капитан Кодрянский, ветеран войны в Приднестровье. Поймав мой взгляд, капитан молча кивает головой: “Да. Сейчас, суки, побегут!” И я вижу, как его губы беззвучно шевелятся, наверняка с языка Кодрянского готовы сорваться молдавские матюги, что-нибудь типа: “пула лагура!..”
Они побежали. Слишком плотный огонь с натовской стороны. Слышу повелительный голос Штернберга, и сразу же мой пулемёт загрохотал, как мне чудится без моего участия. На миг мелькает бледное перекошенное лицо президентского внука. Нелепо взмахнув руками он оседает сначала на колени, потом заваливается на бок и судорожно перебирает ногами…
…Четыре раза штрафбат поднимался в атаку, и четыре раза пулемётными очередями мы останавливали его бегство. К вечеру поле боя покрылось трупами, в живых никого не осталось. Всё затихло. Высотка тоже замолчала, лишь в небе слышалось надсадное воронье карканье, да умирал от шальной пули мой друг Васька. “Апа! Апа!” – хрипло бормотал он на своём варварском киргиз-кайсацком наречии.
Когда окончательно стемнело, мы похоронили его в чёрной тевтонской земле. Горели факелы, не чокаясь бойцы пили за упокой души, а у меня щипало глаза, и я шептал: “Европа – сука! Ты ответишь и за этого сына диких степей, погибшего из-за любви к тебе”.
Я смотрю на часы: половина пятого утра. Восточная часть небосвода медленно светлеет. Запад ещё во тьме, но дорога к Последнему Морю открыта.
Дмитрий Карягин-Опричник.
