Женю Осина я знаю давно, он всегда умел казаться легким в общении, и, сколько помню, все время влюблялся в девчонок, общение с которыми ему давалось тяжело, он все время сетовал на разбитое сердце.Сначала я над ним (как и все, наверное) подтрунивал, а после перестал, когда понял, что он действительно страдает.
Тогда – страшно даже представить, как давно это было – все эти мелодрамы обходились без алкоголя; вы и сами знаете, что он был одним из самых востребованных артистов, пить было некогда, и пафос тут ни при чем, пьют, когда никому не нужны.
Это потом оказалось, что Осин совершенно не умеет пить, а пить надо уметь, надо уметь микшировать питие и бытие гомеопатической дозой.
Среди артистов “умелых алкоголиков” почти нет, они слишком лабильные, слишком малодушные.
Сейчас на Осина смотреть тяжко, грустно, пренеприятно, больно, обидно.
Про то, почему обидно, надо сказать – и я скажу – отдельно, все остальные эмоции, надеюсь, понятны.
Говоря об Осине, я не боюсь впасть в грех осуждения.
Во-первых, все резкое, что я могу сказать здесь, я говорил и на съемках под водительством Бори Корчевникова, а там, как вы понимаете, была уйма народа, а сколько людей услышит мои инвективы, даже вообразить сложно.
Во-вторых, все эти истории (“ах, как мне одиноко и больно!”) меня уже изрядно утомили, не будоражат кровь, слишком дешевая театральщина.
У Губина, которого я, несмотря на всю его невыносимость, люблю, лицо болит, видите ли, засим к тому же Корчевникову приходит Осин и жалуется, что у него болят ноги, вот прямо отнимаются.
Превращая “Прямой эфир” в хоспис, они оба демонстрируют признаки явной эмоциональной незрелости.
Осин, как и тьма тьмущая его коллег, сдавшись гнилой слабости, как будто мстит кому-то, но кому, решительно непонятно.
Ему, небось, сдается, что мстит он таким убогим, через потерю облика, способом жребию, но правда в том, что он оказался спринтером, бегущим марафон, размазней, покусившимся на стайерскую дистанцию.
Говоря в терминах изобразительного искусства, у Осина, сидевшего на диване на съемках “Прямого эфира”, очевидно отсутствует резкость в оптике: он не держит в фокусе никого и ничего.
И огрызается, литературно срезая каждого, кто отчитывает его: “А вы-то, вы-то сами не подвержены этой слабости?”.
На таких встречах оступившихся с общественностью, которая, судя по виду, пьет как минимум не меньше осинского, самый трогательный и вместе фарисейский момент, – когда все, всем гуртом, начинают убеждать пьяницу или наркомана, что он талантливее всех на Земле, и ему надо всего лишь взять себя в руки.
Но таково состояние умов и душ, что говорящие хотят прослыть людьми гуманными, а субъекты соответствуют крылатости “а Васька слушает да ест”.
У того Осина, каким я его знал сто лет назад, было баснословное чувство юмора, на съемках он пытался шутить, и ключевое слово здесь – “пытался”.
Пропил.
Но толки толками, а Осину от себя не убежать: он либо берет себя в руки, либо подыхает.
Как у Кортасара: “Проглоти свое дерьмо и займись делом. Для этого нужна малость – характер”.
Но бинарен, расстроен, расщеплен человек: когда сам Осин признался Корчевникову, что ни один (чуть не написал: “уважающий себя”) пропойца, ни один наркоман не признают, что пьют и принимают дрянь, я едва удержался от густого мата и цинического хохотка.
Я к Осину (тем более к Губину) не в оппозиции, я желаю им счастья, но!!! Но – “мне кажется, что я тебя прочла”, как писала хороший поэт, ему хочется и рыбку съесть, и пятой точкой не рисковать, а гармонии так не достичь, диалектика так не работает, так ведут себя иные дети, желающие потреблять любовь без отдачи, пораженные страбизмом и абулией взрослые же в роли детей смотрятся не здорово и, понятно, нездорово.
Корчевников пожелал Осину здоровье, сделал это тепло и блестяще, я бы тоже пожелал здоровья, но непременно сопроводил бы пожелание подзатыльником.
