У полукультурных офисных работников и работниц есть явное, хотя одновременно и смутное влечение к тому, что называется похабным словом «духовность», но христианство в этих поисках безнадежно проигрывает нью-эйджу: на одного православного среди этих людей приходится девять поклонников всего того, о чем поет Гребенщиков и пишет книжки Пелевин.
Почему так? Есть три причины.
Во-первых, христианство — свое, а нью-эйдж — экзотичен.
Церковь вызывает у молодой модной публики воспоминания обо всем том, о чем не хочется думать, о том мире, откуда они родом, и откуда им хочется вырваться: суетящиеся бабки-тетки, мужики с бородами и животами, чиновники со свечками, бедные уездные города, которые они с облегчением забыли и уехали поступать в университет в мегаполисе, темные улицы, снег, вороны на колокольне кричат.
А нью-эйдж — о, это солнечные берега разных морей, загадочные смуглые туземцы, вечное лето и вечный праздник. Иными словами, нью-эйдж — это специальное приложение к курортной жизни, позволяющее уволившемуся с работы и сдавшему бабушкину квартиру (бабушка! свечки! ну вы понимаете) пиарщику-маркетологу почувствовать, что он не просто так валяется на пляже, но — с великим смыслом, постигая тайны бытия.
Во-вторых, христианство конкретно, а нью-эйдж — он приятно абстрактный.
Та «духовность», что имеется у церковных людей, состоит из большого количества правил, обязанностей и четких представлений о жизни. Это целый распорядок: когда поститься, кому молиться, что можно, а что нельзя, субботний вечер и воскресное утро забронированы под службы, внебрачные связи долой, исповедь — иди рассказывай какому-то постороннему мужику (ну не Богу же, ты еще поди разгляди того Бога за спиной мужика) про самое неприятное и неудобное. Все это трудно.
То ли дело нью-эйдж. Сел в позу лотоса, ароматическую палочку зажег, глаза закрыл, расслабился. Тишина, молчание — и этот, как его, космос. А дальше можно жить ровно так же свободно, как всегда и живешь. Правда, мясо желательно не есть, но это модно, а потому и легко.
И, наконец, самое главное.
Нью-эйдж — это всегда про себя, для себя и к себе, а христианство — оно от себя и к чему-то другому. Или — кому-то.
Пароль современного мира — это слово нарциссизм.
И если выходит так, что нынешняя версия человека должна (кому должна? а вот должна, да и все) непрерывно фотографироваться, и непрерывно рефлексировать из пустого в порожнее, и все больше заниматься делами, символически увязанными с «самореализацией», — то и религия оказывается еще одним способом сказать самому себе — о себе, но на этот раз не роботизированным и калькированным языком офисных технологий («перезагружаю жизнь», «прокачиваю скиллы»), но — туманным языком природных аллегорий, привет, море внутри и танцы в ритме вселенной.
А христианство — не про себя.
Про Бога, который — не ты. Про церковь, в которой ты можешь быть, но она тоже к тебе не сводится. Про ближнего, наконец, который тем более не ты, а другой, и настолько тяжко и раздражающе другой, что уж скорее бы, знаете ли, на курорт, в космос, куда угодно, но только подальше, уж очень не хочется с ним, этим ближним, соседствовать, и терпеть его, и прощать.
А себя христианин должен минимизировать. Скептически оценить — и, по возможности, меньше о себе думать.
А как тогда делать сто тысяч сэлфи в сутки?
И хочется — в качестве назидательного вывода — сказать что-то вроде: повзрослеют — поймут. Или: состарятся — изменятся.
Представить себе смешную и грустную, но зато и благочестивую картину семидесятилетних пиарщиков и пиарщиц — татуированных, с фиолетовыми волосами, — но зато возвратившихся куда-то туда, куда они так не хотели в своей глупой юности, забывших про море внутри — и теперь медленно бредущих в валенках на литургию воскресным утром, зимним и мрачным, пока на них сверху, с каменных свеч колоколен, строго смотрят вороны.
Вряд ли так будет.
Скорее, каждый останется со своим: одни — с трудным Богом, требующим от тебя быть не только с самим собой, но и с ближним, и с теткой, и с бородой, и со всем Его, Бога, ушибленным и заваленным снегом миром, тогда как другие — встретят на берегу евростарость, вовремя перекрасив фиолетовый в псевдоестественный белый, чтобы — как всегда — развиваться в ритме вселенной.
Я им не завидую.
Ну, иногда, если ступеньки за ночь обледенели.
