Глухонемой трансгендер

Рубрики: [Фейсбук]  

На мой вкус, в искусстве ценен универсализм, а экзотика ужасно скучна.

Конфликт книги или фильма и их герои должны быть такими, чтобы не только автору, но и большинству читателей и зрителей было легко, естественно и увлекательно опрокинуть все то, что происходит в тексте или в кино — на свои чувства, свой внутренний мир.

Иными словами, в искусстве хорошо работает эстетический империализм: вселенская художественная власть убедительного для всех или почти всех образа.

Анна Каренина существует везде и всегда, и нет у нее никакой «уникальной травмы глухонемого трансгендера-беженца из Судана», у нее Вронский, поезд и завитки на шее.

Это, кстати, не значит, что есть раз и навсегда «высокие» и «низкие» темы, что про беженца из Судана нельзя написать или снять что-то гениальное — отчего же, возможно, но только для этого надо найти в нем то, что делает его таким же универсальным и вечным, как Анна Каренина, Дон Кихот, Король Лир или невесты Джейн Остин.

В реальности, как мы знаем, происходит нечто противоположное: нам рассказывают, что глухонемой трансгендер важен вовсе не потому, что и он — тоже Анна, нет, он ни разу не «тоже», он — это особая «идентичность», всю глубину страданий которой вы никогда не поймете и, кстати, не имеете права понять (на этот счет существует мерзейшее словечко «апроприация»), а просто вы должны стать виновато-восхищенным свидетелем его перед вами выкаблучивания (точнее, наглого выкаблучивания того швондера-политрука, который зачем-то этим несчастным человеком торгует).

Но экзотика, которая именно настаивает на своей экзотичности, на том, что она «другая» по отношению к нам — зачем она вообще нужна, если вам в ухо не орет матюгальник политрука из либерального обкома?

Экзотика как таковая — уместна в том случае, если вы сами имеете к ней анкетное отношение. Тогда она — то же самое, что и первые шаги и выражения ваших детей, свадебные фотографии ваших родителей или ваши собственные школьные тетради. Другим это неинтересно, но для вас это родное, свое.

Так, одна линия моей семьи происходит из русских крестьян, а другая — из волковысских и кременчугских евреев, поэтому мне заведомо интересны любые подробности «той» русской народной и еврейской жизни, они для меня самоценны как семейная память, будь они хоть сто раз специфичны.

Но я бы не стал утверждать, что такая — или любая другая — этнография, да еще и насильно умноженная на разные сексуальные, психические, физические и прочие особенности, свойственные меньшинствам, должна быть предложена как основа художественного высказывания.

Великое искусство — там, где эталон, а не там, где специфика, и потому мне бесконечно милы диалекты N-ского уезда, но я знаю, что эстетическим абсолютом являются не они, а русский язык Льва Толстого.

Политрук двадцать первого века требует от нас, чтобы мы отказались от универсального в пользу экзотического.

Экзотическое, однако, глухо, как тот мой воображаемый мигрант — это мир голосов, где каждый слышит только себя, и где невозможно отдать свое чувство в чужие руки, совершив какое-то замечательное превращение в другом человеке, по сути создавая и дополняя его, — а не просто навязывая свою «травму».

И, значит, отказываясь от универсального, мы отказываемся от себя, от чего-то прекрасного в себе, созданного, как и многое в нас, вовсе не нами, — во имя чего?

Во имя бубнящей политинформации.

Ну ее к лешему.

Мы — Анна Каренина, мы — мадам Бовари, мужчина или женщина, дядюшка с наследством или невеста без приданого, но не идентичность, не травма, и не мигрирующий трансгендер.


Дмитрий Ольшанский


Оставьте комментарий



««« »»»