Религия меньшинств не признаёт сложности мира.
Она пытается отрицать то естественное разнообразие, которое свойственно жизни: разницу между уголовным преступлением — и нравственно сомнительной ситуацией, великим романом — и биографией его автора, восприятием некоторых событий лет триста назад — и сейчас, искусством — и политической пропагандой, высшим образованием — и благотворительностью, личной жизнью — и общественным делом, великими бедами и катастрофами — и нелепыми мелочами.
В сознании ее адептов все эти трудные, неоднозначные обстоятельства необходимо свести к простоте букваря: у генерала в восемнадцатом веке были рабы, поэтому он преступник и плохой генерал прямо сейчас; если политик завёл любовницу или прикоснулся к посторонней женщине двадцать семь лет назад, то такой политик не может управлять государством, ату его; Шекспиры и Гёте были белые мужчины, и пока они упражнялись со своими фаустами и макбетами ради развлечения господ — где-то рыдали на плантациях туземцы, но Шекспиры об этом ни гу-гу, так что долой их, нам нужны другие гоголи, туземные; непристойная шутка равна изнасилованию, бытовая перебранка с оскорблениями заслуживает травли на публичном собрании, сегодня ты произнёс нехорошее слово, а завтра убил, расчленил, сам погнал туземцев на плантации, ну совсем как проклятый Шекспир; учить студента, пострадавшего на колчаковских фронтах колониализма, надо иначе, чем белую контру, ему нужна пятёрка за происхождение; конечно, мы помним весь этот гнетущий пафос по советским двадцатым годам и их фирменному Пушкину-крепостнику, сброшенному с корабля, но от этого как-то не легче.
…
Отдельная большая беда состоит в том, что религия меньшинств опошляет человека.
Иосиф Бродский в свои поздние годы — когда выступал перед американскими студентами или отвечал на вопросы о собственной биографии, об аресте и ссылке, — любил говорить о том, что людям вредно чувствовать себя жертвами внешних обстоятельств, вредно ссылаться на козни государства или несовершенство общества. Это страшно обедняет и принижает значение внутреннего мира самого человека, как и его отношения с действительно значимыми вещами, будь то его талант, стойкость перед ударами судьбы, высшее предназначение, наконец, сама таинственная противоречивость жизни, где неприятности и потери то и дело оборачиваются новыми встречами, знаниями и находками. Нельзя делать из себя производное от дурацкого социального конфликта — «меня назвали обезьяной», «меня дразнили толстой», «меня не любили, потому что я еврей», «мне сказали, что я грешник, если я люблю мужчин» и тому подобное, — нельзя посвящать себя борьбе за ханжеское, мнимое исправление окружающих и организацию социума вокруг культа собственных обид. Фу таким быть. Через обиду нужно просто перешагнуть — и на той стороне обнаружится много интересного. И это не говоря уж о том, что суета вокруг этих мусорных проблем начисто лишает человека чувства юмора. А это самое чувство — не стоило бы терять на пути к победе добра, оно полезнее, чем хвост.
И, наконец, главное.
Религия меньшинств — в лучших своих проявлениях — очень похожа на христианство.
Нас словно бы призывают любить и терпеть, призывают умалиться, мыть ноги люмпену из гетто и целовать сапоги разбойнику, и мы вроде бы делаемся так близки к подлинному смирению, когда забываем о своём самодовольном прошлом и отправляемся заниматься делами трансгендера и сомалийского мигранта. Велико искушение вывести из триумфа политкорректности изящную умственную формулу: привычные церкви в западном мире пустеют и закрываются, зато истинная вера торжествует на улицах и в кампусах, где провозглашается большая любовь к гонимому человеку.
Так, да не так.
Дело в том, что центральная нравственная идея христианства — возлюби ближнего своего — в политкорректном учении переворачивается. Кто такой этот ближний? — нам ясно, что это совсем не всегда отец, сын, мать, жена, даже племянник из Саратова, нет, жизнь может повернуться и так, что это будет тот самый трансгендер или закутанный в тряпку беженец из экзотических стран. Важно, однако, то, что это именно ближний — тот человек, который здесь и сейчас находится рядом с нами и нуждается в нашей любви, и мы не можем создать специальный перечень ближних не только в смысле полного изгнания беженца, но и в смысле исключения из него тех, кто вообще-то ближе всего к нам в нашей обычной жизни — здесь требуется настоящее равенство.
И вот тут-то и становится видна подмена. Потому что религия меньшинств вместо Христа устроена строго по Фридриху Ницше:
Разве призываю я вас любить ближнего? Скорее я посоветую вам бежать от ближних и любить дальних!
Выше любви к ближнему стоит любовь к дальнему и будущему; выше любви к человеку — любовь к делам и призрачным видениям.
Этот призрак, парящий над тобой, брат мой, прекраснее тебя; почему бы тебе не отдать ему плоть и кровь свою?
По этой заповеди и живёт нынешняя западная цивилизация. Она уволила из получателей своей любви отца и мать, Джона и Мэри, Шекспира и Гёте, ковбоя, шерифа и прапрадедушку-генерала — и страстно любит одного дальнего в парандже и чалме, любит парящего над ней призрака, обиженного и угнетённого, и со всем отчаянным усердием человека, который уже всего достиг, всё увидел и всем пресытился, эта цивилизация стремится только к самозабвению и самоупразднению, и потому поднимает глаза на летящую над ней смерть и говорит ей: ты прекраснее меня, сестра моя, я хочу отдать тебе свою плоть и кровь.
