1.
Рик Граймс, шериф из штата Джорджия, получает срочный вызов от диспетчера и включается в погоню за какими-то местными бандитами. Угодив в полицейскую засаду, бандиты открывают огонь и ранят его. Так он попадает в больницу, где и отключается.
Рик Граймс, шериф из штата Джорджия, похудевший и заросший, приходит в себя в палате. Пытается позвать медсестру, но его никто не слышит. Замечает, что цветы у его постели завяли. Наконец, он выбирается из кровати, выходит в коридор — и обнаруживает, что старая жизнь кончилась навсегда, а мир заполнили зомби.
Я смотрел этот сериал десять лет.
Мне было тридцать, а стало сорок, у меня начинались и кончались работы, приходили и уходили женщины, менялись квартиры и политические взгляды, Россия вступала в войны, входил и выходил из моды в соцсетях мем «Карл» (так звали сына того обаятельного шерифа), — а я все смотрел и смотрел эту монотонную, бесконечную историю о том, как люди выживают после конца всего.
И даже не потому я смотрел ее столько лет, что сериал был хорош. Он, как это почти всегда и бывает, постепенно испортился.
Просто в этом было что-то очень уютное — в зрелище брошенного, застывшего мира, и в скитаниях по нему тех немногих, кто этот мир пережил.
Так мне казалось.
Но теперь, когда я — вместе со всей своей гречкой и макаронами, одноразовыми перчатками, масками, спиртом, таблетками и имбирем, купленным на манер героина, из открытого багажника у непонятного мужика, когда надо быстро взять пакет, положить деньги и отбежать на безопасное расстояние, — когда я сам переехал внутрь какого-то сочиняемого на ходу всемирного сериала на ту же тему, — мне так уже не кажется.
2.
Прошлым летом в Донецке я совершил ошибку.
А. С., добрая душа и мой тамошний ангел-хранитель, выдал мне машину с водителем и приказал пользоваться по любому поводу.
Но мне, легкомысленному гостю, было неловко беспокоить военного шофера, и в первый же вечер я решил вернуться домой пешком.
Погода была чудесная, яндекс-навигатор показывал, что идти каких-то часа полтора, да и совсем не в ту сторону, где постреливали, а я еще немножко выпил — и чего б мне было не прогуляться? Ну, темнеет — и что?
Я отпустил прикрепленного ко мне бойца и уверенно зашагал навстречу позднему вечеру, — и так я бодро шагал и шагал, заглядывая во френд-ленту, пока не наткнулся на большой пень, спрятавшийся в темноте прямо посреди тротуара, и не упал лицом вниз.
Пока я кряхтел и осматривал свои ранения на мнимых колчаковских фронтах, пока пытался вызвать такси, которого уже не было ни в одной службе (звонить А. С. и признаваться в своей глупости было совсем стыдно), — пришел комендантский час, а я опоздал.
И тогда моя беспечная прогулка по пустому Донецку превратилась в тревожную игру «тихо иди вдоль стены и не наткнись на патруль».
Но — странное дело — пока я искал дорогу, пока оглядывался на редкие-редкие машины, не пахнут ли они ночной проверкой, пока обходил громко звучавшие в тишине голоса дальним кругом, — я думал о той несправедливости, что разделяет этот великий страдающий город и большую Россию.
Как это странно и неприятно, думал я, что только здесь есть и внезапно падающий на тебя комендантский час, и патрули, и непривычная пустота, и необходимость идти, а еще лучше ехать в правильную сторону, а иначе возможно всякое, и ощущение, что вокруг тебя — русская драма и русская история, тогда как в большой России — одно беззаботное мельтешение, то самое, когда ты просто выпил и бродишь, где тебе вздумается, то, к которому я так привык, и из-за которого я так нелепо, как мальчик на перемене, разбил коленки. Але, большая Россия, может хватит уже делать вид, что все по-прежнему, когда здесь живут так?
И Россия услышала этот мой страстный вопрос из донецкой ночи.
3.
В пятницу, тринадцатого марта — самый подходящий день для таких открытий, — я вдруг понял, что все заканчивается.
Еще вчера, еще прошлым вечером я жил своей мелкой суетой — электричка-вокзал, фэйсбук-телеграм, конституция-Путин, ресторан-суп, — а в пятницу днем у меня образовались дела за Петровским парком, и я долго добирался туда и все сделал, а потом шел обратно по парку, где после многих хмурых часов разошлись облака и выглянуло веселое солнце, и в этот самый момент я неизвестно как и неизвестно почему ощутил, что это последний день прежней жизни — по крайней мере, в той части мира, что касается меня, — и его надо провести как следует, то есть абсолютно бессмысленно.
И я пошел домой через всю Москву, так глупо и беззаботно улыбаясь, как будто я уже и не в Москве, а снова в Донецке, и снова не могу вовремя усвоить, где я нахожусь и что происходит, и я зашел в плохой книжный магазин, чтобы купить дорогой и ненужный альбом, и я зашел в хороший книжный магазин, чтобы повидать его владельца, моего приятеля, и сказать ему, что, по-моему, Изя все, и я смотрел на счастливое небо, и прыгал через глубокие лужи, и мне было так легко, так пусто и легко было у меня внутри, как бывает, когда ты еще в самом начале ужасно интересного сериала, который чуть позже сделается похуже, а потом еще хуже, и еще, и еще.
А потом этот день — пятница, тринадцатое, — он тоже кончился, как и весь старый мир, и скрылось веселое солнце, а я взял клетчатую хозяйственную сумку, нет, две сумки, пришел в магазин — и, не обращая никакого внимания на удивленные взгляды еще не перешедших на другой берег кассиров и покупателей, принялся набивать их всем тем, что полагается брать, когда цветы у твоей кровати завяли, когда впереди темнота и патрули в темноте, когда наступил конец всего.
