Сел смотреть фильм Волкова, вот посмотрел половину.
Ничего, кроме нежности, Евтушенко не вызывает – и очень симпатичен он именно во всем своем попугайстве, манерности, самолюбовании, театральных охах и вздохах. Он – тем более подлинный, чем больше фальшивый, прямо по Оскару Уайльду.
И, когда смотришь, понимаешь, что весь этот разговор про Бродского, про литературные табели о рангах – это разговор нелепый, и никакого отношения к делу не имеет.
Потому что Евтушенко вообще не про это.
Он – поп-звезда, и фильм свой о нем Волков строит так, как и следовало выстраивать фильм про пожилого советского Элвиса Пресли или Мика Джаггера. Характерно в этом смысле то, что структурной основой являются евтушенковские бабы – они здесь выступают ровно в той роли, в какой в диалогах с Бродским выступали Оден или Цветаева.
И это правильно.
А самое правильное то, что Евтушенко по ходу пьесы передает тебе кучу каких-то совершенно внелитературных эмоций – и ощущения масштаба шестидесятых, когда мужик с автобазы знал, кто такой Джон Стейнбек, и тусовки по всему миру, и лихости, и плейбойства, и, главное, какой-то радости жизни, большой радости жизни – а это то чувство, которое в 21-м веке, в сущности, утрачено, потому что никто жить не умеет, и уж тем более не умеет эту витальность другим передать.
И очень хорошо, что у него такая клоунская кепка.
Невозможно любить все время одну только литературу.
Кепку тоже надо любить.
И еще.
Знаете, может быть, я деградировал, поглупел, но с годами мне все меньше нравится та философия жизни, которая ассоциируется с Бродским, и все больше та – которую в каком-то смысле представляют Евтушенко и Вознесенский.
И если раньше они казались мне этакими канареечными инфантилами, а он – источником мудрости, то теперь мне, бывает, кажется, что инфантилизм, холденколфилдовщина – это как раз фирменная поза Бродского.
Во всяком случае, когда ее повторяют люди, которые не являются Бродским.
Потому что, как где-то писала Лидия Гинзбург, только у юности есть право быть мрачной и безнадежной. А чем старше делается человек, тем важнее для него держать строй.
Ведь любить жизнь и принимать ее весело – куда более трудная, взрослая позиция, чем презирать ее.
И в этом смысле клоунские наряды Е. и В., все эти кепки и шарфики, – стали выглядеть для меня чем-то вроде того, что любил оптинский старец Нектарий, когда на одной ноге, например, туфля, а на другой – валенок. Есть в этом какая-то взрослая, сознательная дурость, а значит – и зрелость.
А вот в том, чтобы все время разговаривать про “бренность” – нету никакой зрелости.
В общем, как сказал другой видный старец – и для меня эта фраза является лучшим объяснением того, за что я люблю махровых шестидесятников, -
“Жить не тужить, никого не осуждать, никому не досаждать, и всем — моё почтение”.
