Александр Архангельский тут у меня в дискуссии про Бродского и Евтушенко высказался так: “Иногда проходит время и выясняется, что доска была нарисована исчезающими чернилами, и дамки стоят на пустом столе… Это я всего лишь к тому, что нужно быть осторожными с окончательными суждениями… Как только начинаются “итожащие” рассуждения – Бродский великий, Евтушенко ничтожный и так уже навсегда… а бабушка надвое сказала, что от кого останется. Бродский, конечно, несомасштабно глубже, литературнее… а все равно кто его знает”.
Одного не пойму, чему тут больше изумляться – поводу, по которому такое говорится, или сути высказывания. Повод, мне кажется, настолько прозрачен, что исключает дискуссию. Остается только вслед за Архангельским повторить: Бродский, конечно, несомасштабно глубже, литературнее. И поставить точку. Но Архангельский ее не ставит: исчезающие чернила и стоящие на пустом столе дамки были про то, что только время определит истинное значение обоих, да и вообще всех: время – единственный судия.
Тут во мне все восстает и бунтует.
Эта презумпция вообще ложная на все времена, но для нынешних – особенно. С какой стати, глядя на тотальное одичание вокруг, на победоносную дремучесть, на какое-то совсем анекдотическое невежество, да хоть на смайлики вместо интонаций и слов, я должен верить, что не сильно отличимый от животного потомок разберется в тонкостях лучше меня? Вы что, с ума сошли? Мы же не три сестры, чтобы верить в царство разума в будущем.
Но хорошо, хорошо, Бог не выдаст, свинья не съест, как-то оно загадочным образом исправится, все образуется, как говорил камердинер Стивы. Русская культура не прервется, не покроется борщевиком, а, наоборот, расцветет немыслимой цветущей сложностью. Представим себе это. Очень ведь хочется.
Но и в этом фантастическом случае дамки будут стоять не на пустом столе, а на той конфигурации, которую начертят через 50 лет. А через 100 – перечертят. И, спрашивается, кому верить?
Вот, например, Некрасов, хороший поэт, но при Советах, да и при проклятом царизме тоже, он шел в интеллигентской табели о рангах сразу вслед за Пушкиным и Лермонтовым или даже выше, что вообще-то немножко дико: и Тютчев, и, не побоюсь этого слова, Баратынский “несомасштабно глубже, литературнее”. Или Маяковский – вознесся выше он главою непокорной александрийского столпа. Это, положим, советская власть начудила. Но можем ли мы исключить чудачества в будущем?
Ладно, абстрагируемся от любых экстремальностей, понадеемся, что их не будет, что трезвость мысли останется, как сегодня. Корректно исходить из этого. Изойдем. И что, сегодня все трезво расставлено? По-моему, нет. По-моему, Хлебников, Кузмин, Заболоцкий явно недооценены, а четверка, например, столь же явно переоценена, не Мандельштам или Пастернак, взятые по отдельности, а именно четверка как мифологема, перекрывшая все в ХХ веке.
Нашей поэзии всего двести лет – тесновато для настоящих кульбитов, устраиваемых потомками, не хватает ни времени, ни пространства. А возьмем европейскую живопись: тут выдвижение на авансцену и назад в кулисы, и снова на авансцену – вообще обычная практика истории искусств. Как любили, например, Корреджо в XVI, XVII и XVIII веке и как напрочь забыли потом. Великим мастером в искусстве нравиться зрителям называет его исполненный иронии Александр Николаевич Бенуа. Но в ХХ веке Корреджо и этим искусством перестал владеть, зато им овладел Караваджо, кто б мог такое подумать, хотя бы сто лет назад?
Вместо Корреджо, кстати, можно смело поставить Рафаэля.
Будущее ценит любого художника в соответствии со своими представлениями о прекрасном, и только. Они преходящи, они изменчивы, они ровно так же несовершенны, как у нас с Вами, дорогой Саша Архангельский. Разница лишь в том, что потомки наши еще только будут (и то неизвестно, будут ли) по прихоти своей скитаться здесь и там, дивясь божественным природы красотам и над созданьями искусств и вдохновенья трепеща радостно в восторгах умиленья. А мы уже скитались, мы уже трепетали. И нет ни одной причины, по-моему, спускать это в унитаз и сливать воду.
