За четверть века Жан-Марк БАРР, любимый артист Ларса фон Триера, успел сняться в шести десятках картин по всему миру. Каждый из пяти его собственных фильмов в соавторстве с Паскалем Арнольдом стал событием независимого кино. Европейский интеллектуал поработал в жюри Московского международного кинофестиваля и побывал на премьере своего нового фильма. В дни работы ММКФ наш корреспондент встретился с этим выдающимся актером, режиссером, сценаристом, оператором и продюсером в одном лице. Предлагаем интервью вашему вниманию.
Счастливый билет от Люка Бессона – роль ныряльщика в «Голубой бездне» – принес ему успех. Но Жан-Марк Барр совладал с искушением коммерцией и предпочел авторское кино. Дружба с Ларсом фон Триером и увлечение «Догмой-95» привели его в режиссуру. Дебют положил начало «трилогии свободы» – «Любовники», «Слишком много плоти» и «Просветление», – посвященной поиску и пересечению границ духа, плоти и любви. «Перевод с американского» показывал отношения юных любовников: пай-девочки и серийного убийцы. Их новая работа – комедия «Сексуальная жизнь одной семьи».
– Вы родились в Германии, ваша мать – француженка, а отец – американец. Кем вы ощущаете себя?
– Я дитя войны. Мои родители познакомились в Англии. Отец служил на военно-воздушной базе, а мать изучала медицину. В день коронации королевы Елизаветы в 1953-м мой отец ехал на коронацию в «бьюике», который ему прислали из Америки. У дороги голосовали четыре медсестры – так они и познакомились. Когда я родился, мой отец работал в Германии главой службы безопасности первых ракетноядерных сил, направленных в сторону русских. Так что мое появление стало следствием событий, случившихся во Вторую мировую войну и сразу после нее. Думаю, я был одним из первых «гибридов», появившихся в результате войны. С тех пор смешанных браков стало еще больше. Мы все больше и больше перемешиваемся. Война – это ужасно, но иногда она приносит добрые плоды. Ты смешиваешься с бывшими противниками, с теми, с кем никогда бы не смог встретиться прежде.
– В детстве вам пришлось много путешествовать?
– У меня был шанс пожить в Америке и путешествовать с моим отцом. Когда он отправился в Сайгон в 1967-68 годах, мать отвезла меня во Францию, где мы жили в консульской квартире в восточной части Парижа. Я переехал во Францию в возрасте 7-8 лет, пережил там 68-й год, наступление на Вьетнам, где воевал отец. Я не «дремал» внутри своей среды, но был открыт иным культурам. Живя в военной семье, приходится быть кочевником, и я так и не смог избавиться от этой привычки пересекать другие культуры – она сродни наркотику. В 20 лет я решил стать актером. Год учился в Париже, потом перебрался в английскую школу драматического искусства. В Лондоне я провел 10 лет, а потом влюбился в девушку из Югославии. Я прожил с ней 15 лет и видел Югославию и в хорошие, и в очень плохие времена. Мы пережили там войну, когда американцы бомбили Белград. Мне очень повезло, потому что, когда варишься в своей культуре, со временем теряешь любопытство. Если в молодости ты открыт, то и мир открыт тебе.
– Как вы выбираете роли в кино?
– Играю в независимых фильмах. Я один из тех, кто пошел против системы. Бывает, мне платят прилично, бывает, очень мало. За год я снялся в тунисском фильме, в тайской картине, в телесериале во Франции, это дает мне возможность путешествовать. Только что закончились съемки великолепного американского фильма, где я играю Джека Керуака. И мне больше заплатили за работу в Тунисе, чем в Штатах. Сейчас в Америке и Франции международные корпорации колонизировали кино, и это надо прекратить. Единственный способ остановить этот процесс – снимать независимое кино. Я не против «Пиратов Карибского моря». Но я не комик и не хочу играть вычурного деформированного персонажа из детского комикса. Я не нянька. Когда я прихожу в кино, я хочу, чтобы со мной обращались как со взрослым человеком. Развлечение – это хорошо, но мне требуется что-то большее.
– Не любите американское кино?
– Нельзя так сказать. Просто это индустрия, а не искусство. Это все про деньги и не имеет никакого отношения к тому, чтобы делиться чем-то важным. А кино вдруг может поменять твою жизнь. Это не только развлечение. Я снимаюсь в американском кино, с этим нет проблем, этим можно зарабатывать. Но если ты заявляешь о своей независимости, мейнстрим выталкивает тебя.
– Как вы пришли к своему кино?
– Мне посчастливилось открыть для себя Жана-Люка Годара, французское кино «новой волны», независимое американское кино 70-х: «Беспечный ездок», «Вся президентская рать», «Бешеный бык»… Это был очень важный период в истории кино: авторы впервые смогли бросить вызов властям. Внезапно кино стало не просто развлечением, а способом выразить гражданский протест. Я был начинающим актером, снялся в знаменитой «Голубой бездне». Но из-за этого успеха я вдруг стал актером, к которому могут обратиться лишь пять – десять режиссеров: мои агенты стали требовать слишком много денег. Пришлось все это прекратить. Мне повезло, я пошел работать к Ларсу фон Триеру, снялся в «Европе» и в картине «Рассекая волны». Я с легкостью соглашался на второстепенные и маленькие роли и на съемках одного фильма, очень плохого, встретил Паскаля. Он писал сценарии. Мы поработали немного вместе, и наши представления и ощущения того, каким должно быть кино, совпали. Мы попробовали написать несколько сценариев. В 1996-м Ларс фон Триер оказал мне честь стать крестным отцом двух его сыновей-близнецов. На крестинах он показал мне «Идиотов» – главный фильм его «Догмы-95». Это было просто великолепно! «Догма» дала нам с Паскалем способ удешевить процесс создания фильма. Мы воспользовались этим и написали сценарий «Любовников» за два месяца. С момента возникновения идеи до выхода картины прошло всего девять месяцев – это неслыханно мало. Мы открыли для себя такую свободу, снимая по законам «Догмы».
– Вы рассказываете, как сильно Триер повлиял на вас. Как бы вы охарактеризовали это влияние?
– В «Европе» он показал высочайший уровень, но его критиковали за то, что он якобы недостаточно эмоционален. И вдруг он снимает шедевр – «Рассекая волны». Ларс все время задает себе вопрос: как представить это по-другому и при этом остаться верным себе, сохранить эмоции, рассказать хорошую историю, сделать красивую картинку… Он настоящий художник. Его «Догма» – это упражнение, призванное сделать очевидной искусственность в кино. Нельзя ставить свет, можно использовать только имеющийся антураж, нельзя ничего менять. Если в кино кого-то убивают, оружие должно быть настоящим, а исполнитель – получить пулю. Впрочем, не один Триер, русские режиссеры на меня тоже очень повлияли – Тарковский, Климов.
– Что изменилось для вас с приходом цифровых технологий?
– С приходом «цифры» традиционная киноиндустрия с трудом пытается выжить. Сейчас просто так можно скачать кино, которое стоило 200 млн долларов. Но все это про индустрию, а не само киноискусство. Мы с Паскалем ищем способ контролировать производство, дистрибуцию. Благодаря Интернету творческие люди сами могут вести бизнес, быть по-настоящему независимыми. Обычно Паскаль пишет сценарий, мы оба режиссируем, я держу камеру, иногда монтирую. С приходом «цифры» мы можем сами влезть в любую работу. И наши фильмы очень дешевы в производстве: прошлогодний «Перевод с американского» стоил 150 тыс. евро – это два съемочных дня студийного фильма. Бюджет «Сексуальной жизни одной семьи» – 300 тыс. евро. Мы пытаемся продлить иллюзию нашей артистической свободы и независимости. Когда ты начинаешь с настоящей свободы самовыражения, очень трудно от этого отказаться. Во многом мы наступаем кому-то на пятки: индустрия все время хочет нас контролировать. Во Франции, тем более в Америке корпорации осуществляют жесткий контроль. Мы также напоминаем себе советскую Россию, где кино контролировалось государством. Мы же хотим иметь возможность снимать то, что пишем, и пока никто не может указывать нам, что делать. Художник должен уметь рискнуть, иначе ты станешь рабом индустрии, будешь зарабатывать миллионы долларов, станешь бизнесменом, а не артистом. Я, как шут в «Короле Лире»: развлекаю, могу рассмеяться или заплакать. Но могу и сказать правду. Меня за это могут побить, но я вернусь и все равно скажу. Это и есть работа артиста.
– Ваша работа действительно вызывает резонанс своей откровенностью.
– Мой последний фильм «Сексуальная жизнь» шокирует тем, что он не шокирует вовсе. Мы видим, как три поколения занимаются любовью: подростки от 18 до 21 года, их родители, которым по 45, и бабушка с дедушкой – им около 70. Мы хотели снять нечто, что стало бы альтернативой порнокино. Секс в нашей жизни на 95 процентов представлен в порно. У детей есть доступ к этому контенту. Мы не говорим – это плохо или хорошо. Но интернет-порно дает определенное представление о сексе, не имеющее ничего общего с настоящей жизнью. Это уже не «честное» порно 70-х. Сегодня там царит гипермаскулинность. Абсолютно нереальная. И мы видим, как женщин унижают все больше и больше. Мы с Паскалем подумали, что, если дети будут видеть только это, таким и будет их единственное представление о сексе. Подростки будут думать, что секс так всегда выглядит. Мы хотели снять фильм, в котором секс таков, как в нормальной жизни.
– В вашей трилогии фильмы четко разделены: любовь, секс, дух. Почему вы разделяете эти вещи? Ведь многие думают, что это одно и то же.
– Секс – это часть любви, он связан и с зачатием, и с удовольствием. Можно, конечно, получать удовольствие с людьми, которых ты не любишь. Но есть только одна любовь, и она приумножается с течением времени. Это мотор, который никогда не должен заглохнуть, который продолжает всасывать в себя и отдавать. Этой трилогией начала века мы хотели спросить самих себя: есть ли у нас право влюбляться в кого угодно или нет? Во многих случаях мы не можем любить кого угодно. Иногда вмешивается закон, и людей разлучают. В фильме «Слишком много плоти» мы хотели спросить: что нормально в сексе, а что нет? И у кого есть право указывать нам эти нормы? Существует очень много видов сексуальности. Нам не нравится, когда контролируется чья-то сексуальная жизнь, – например, когда этим занимается религия или политическая идеология. Я только что узнал, что в России готовятся принять закон, согласно которому, если у тебя в фильме есть гомосексуальная сцена, тебя посадят в тюрьму. У кого есть право это решать? Мы оспариваем это, чтобы определить границы индивидуальной свободы. В большинстве случаев у нас получились жестокие истории, мы понимаем, что не свободны в своей жизни. Чтобы быть свободным, приходится постоянно бороться. А что касается секса – это часть жизни. И моей жизни, и жизни любого человека. Обычно в кино показывают одно и то же: двое актеров имитируют занятие любовью. Это должна быть любовь, но они ее имитируют – из-за этого она никогда не бывает настоящей. Сегодня дети могут в Интернете видеть, как люди трахаются, как людей убивают. По-настоящему. Почему в фильме должно быть иначе?
– В некоторых странах к названию «Сексуальная жизнь обычной семьи» добавили слово «французской». Вы не против?
– Людям проще смотреть этот фильм, когда они знают, что он представляет другую культуру. Что это не про них. Это действительно французская семья, и мы старались изобразить типичную семью нашего времени. И вдруг в ней снимаются барьеры, и появляется возможность говорить о сексе. Этот фильм сделан не для семейного просмотра, но если каждый член семьи посмотрит его индивидуально, возможно, это снимет многие комплексы. Мы выбираем провокационные темы, которые заставляют задуматься. Мы хотим что-то донести до зрителя, а не просто показать светотени, которые забываешь сразу, как выйдешь из кинозала.
Если ты посмотрел хороший фильм, он входит в твою кровь. Лучший комплимент за всю свою карьеру я услышал в Кении, когда стирал белье в местной прачечной. Очень красивый мулат подошел ко мне и спросил: «Вы Жан-Марк Барр?». Я приготовился слушать про «Голубую бездну», но вместо этого он сказал: «Я посмотрел «Слишком много плоти», и это изменило мою жизнь». Где-то в Южной Африке есть человек, чью траекторию я поменял. Это лучшая оценка.
