Парадокс

Прогрессивные движения современности – те самые, которые рассказывают нам про феминизм, мультигендерность, фобии, объективацию и тому подобный моднейший мусор, – при этом всегда повторяют, что их враг – это мракобесие, патриархальность, фашизм, мир непрерывно марширующих агрессивных мужчин с яростно сжатыми кулаками.
Это, товарищи, вранье.
Смешной и грустный парадокс состоит в том, что настоящий враг всех этих модных и пошлых движений – это свободный мир двадцатого века, мир сексуальной революции, равенства и стирания сословных, религиозных и половых границ, – а вовсе не какой-то там мнимый фашизм-фундаментализм-патриархат, который к моменту зарождения модных движений в европейском мире давно и прочно помер, а в те дальние края, где он все еще жив – прогрессивные движения мудро не суются.
Каким был образ женщины двадцатого века?
Это была яркая, веселая, наглая и решительная девица, которая могла то воевать, то танцевать стриптиз, то браться за мужскую работу, то бросить надоевшего пьяницу мужа и уехать куда подальше с сыном и чемоданом.
Она все может, она все решает сама и она всех вас сделает, – вот что говорил про женщину лихой двадцатый век, особенно заряженный в этом смысле своими двадцатыми и шестидесятыми.
А что такое женщина в глазах прогрессивного двадцать первого века?
Это несчастная сиротка, которая непрерывно рыдает в углу, измученная бесконечными психическими травмами, травмами, травмами, для каждой из которых придуман длинный деревянный термин.
Кругом враги.
Каждая неприятность, каждая неудача, каждое проявление тяжести и несправедливости мира – это вечная обида, которую надо нудно мусолить, ссылаясь на козни мужчин, которых уже нельзя полюбить, с которыми нельзя сотрудничать, которых даже нельзя победить, плюнуть на них, сделать их, – нет, от них можно только претерпевать великое страдание, утешить в котором могут только такие же постные “сестры”, и желательно – наряженные в одинаковые бесцветные робы, чтобы, не дай Бог, никто не лишний раз не взглянул, и не случились проклятой “объективации”.
Двадцатый век был про то, что разделение должно быть преодолено, люди должны хотя бы отчасти забыть про то, до какой степени они разные, – и сделать что-нибудь вместе.
Выиграть войну. Поменять власть. Устроить рок-фестиваль. Потанцевать и поиграть в карты на раздевание, в конце концов.
Он был местами очень жестоким, но никогда не был занудным, двадцатый век.
А вот двадцать первый век учит тому, что люди должны сесть по своим углам и заплакать.
Вы пострадали от мизогинии. Вы – от ксенофобии. Вы – от гомофобии. Вы – от того, что человечество не принимает ваши триста килограмм живого веса.
И все жертвы. У каждого – бесценный опыт страданий. Каждому – выдается ведро для слез.
Но зато, в качестве компенсации, можно нескончаемо требовать что-нибудь запретить, ввести еще какую-нибудь моральную цензуру, потому что – ну а как же иначе, невозможно терпеть, как нас, таких хрупких, таких хрустальных, постоянно мучают и обижают.
То шутку неправильную пошутили, то голую ногу показали, то секс без письменного и заверенного у нотариуса договора, то шейминг, то буллинг, и все время травма, все время проклятая коварная жизнь подсовывает моральное насилие и абьюз, ох, ну как бы ее запретить всю, целиком, а?
И если бы восставшим студентам Парижа шестьдесят восьмого и хиппи Вудстока шестьдесят девятого, если бы нью-йоркским битникам, советским стилягам и всем революционерам, интеллигентам, богеме, всем мечтателям про какое-то лучшее будущее сказали, что это будущее окажется состоящим из ханжества, пуританства, сплошной цензуры и пережевывания психических травм на параде страдающих идентичностей, – все эти лихие и веселые люди уже тогда пошли бы с горя в сумасшедший дом, и у нас не было бы не только свободного двадцать первого века, но и двадцатого.
Но он, к счастью, был.
Только одно и остается теперь – помнить, что некоторое время человек все-таки был возмутительно, травматично, восхитительно свободен.