Существует ли в России преемственность элит? В каком-то смысле безусловно, и многие культурологи убеждены, что последнюю тысячу лет себя воспроизводит одна и та же элита.. Что же касается культурных традиций, то дело обстоит иначе. И сегодня это видно особенно отчетливо. Ибо наследницей интеллектуально-эстетических традиций русской аристократии стала неимущая творческая интеллигенция, в то время как основная масса финансовых потоков сконцентрирована в руках представителей совсем других микро-социумов, бесконечно далеких от того, что обозначается словом “аристократизм”. Тем интереснее понять, как чувствуют себя тихо вернувшиеся на родину потомки русских аристократов. Те, что работают ныне в российском культурном поле.
Элизабет ФОРЕСТ ГЛАЗОФФ, французский архитектор русского происхождения, теперь живет и строит в России. О своей долгой дороге на родину предков и впечатлениях от знакомства с ней она любезно согласилась рассказать.
Знакомство
Однажды ко мне обратился русский клиент с просьбой сделать ему дом в стиле Ile de France, но с балюстрадой. В принципе, так не делают, но поскольку таково было пожелание заказчика, я постаралась совместить несовместимое. Потом ко мне обратился другой русский, тоже во Франции, заказал мне шале. Было это 12 лет назад. Так я познакомилась со средой, которую принято называть “новыми русскими”.
Когда во Франции употребляют термин “нувориш”, он имеет чисто негативную окраску. Имеется в виду выскочка. Ваши “новые русские” далеко не всегда пустые выскочки. Многие из них преуспели благодаря уму и работоспособности. Особенно меня впечатляет именно трудоспособность некоторых моих клиентов. Так один из них как-то сказал:
– Мне все равно, куда будут смотреть окна моего кабинета, главное, чтобы я мог в нем работать.
Меня это впечатлило, потому что я знала, что он и так сидит в своем офисе по десять, а то и одиннадцать часов в день, причем без выходных.
Да, у этих людей, может быть, нет опыта в пластических искусствах, как в Германии, Франции или Италии, но зато они достаточно восприимчивы. К тому же четко чувствуют гармонию. И когда предлагаешь им выбор, они безошибочно выбирают самое соответствующее. Кстати, гармония – музыкальный термин. А русские – великолепные музыканты, в отличие от тех же французов. Музыка и архитектура вообще очень тесно связаны между собой.
Времена и вкусы
Когда я окончательно перебралась в Россию, в разгаре была пора первая волна индивидуальной застройки. Меня сразу удивил тот факт, что архитектурные предпочтения состоятельных россиян не имели ничего общего с тем, что было достижением русской архитектуры начала ХХ века. Люди, которые начали строить себе дома, что за границей, что в России, имели, как правило, достаточно хорошее, часто дипломатическое, но “прозападное” образование, что сказывалось на их предпочтениях. То есть их интересовали европейские архитектурные стили. В основном это были бизнесмены, банкиры, часто бегло говорившие по-французски и инвестировавшие деньги в недвижимость. Характерным было то, что, например, во Франции они строили такие же дома, как французы, а в России первые пятнадцать лет строили здания-крепости с разного рода башнями и башенками. И очень увлекались решетками. В результате дом становился похож на тюрьму. Модные поселки выглядели просто ужасно: мрачные крепости с узкими окошками. Такими сооружениями и сейчас еще застроена половина Рублевки, и смотрится все это как Средневековье. IV век какой-то. Причем даже не русский. Трудно поверить, что за этими стенами скрываются порой милейшие люди.
В последнее время я часто перестраиваю дома, построенные в начале девяностых, хотя любовь к башенкам, надо признать, сохранилась по сей день. И когда клиент настаивает, надо, стараясь оставаться в рамках хорошего вкуса, постараться исполнить его пожелания. Хорошо хоть решетки заменили сигнализациями и охранными системами.
Вторая волна архитектурных пристрастий тоже будет преходящей, а заключается она в том, что теперь строят деревни, дома в которых выполнены в едином стиле. И домики эти стоят вплотную друг к другу. Кстати, бывают очень симпатичными. Другое модное течение – индивидуальные дома из искусственного камня. То есть сам дом строится из кирпича или бетона, а затем облицовывается искусственным камнем. Ведется поиск в области разве что цвета. Увы, русские, увлекаясь не знают меры. То есть пристрастившись к какому-нибудь элементу откровенно злоупотребляют им.
И сейчас цветет мода на искусственный камень, что в России совсем глупо выглядит: на территории бывшего СССР много красивого настоящего камня. А искусственный камень – это всего на всего бетон, к которому приклеивается специальное химическое соединение по виду лишь напоминающее камень. К тому же стоит эта западная продукция очень дорого. Намного дороже, чем стоил бы настоящий камень, вывезенный откуда-нибудь из Урала Дагестана Казахстана или Украины Грузии. Просто рынок этот еще не развит.
Элементы фламандской архитектуры здесь по-моему не приживутся, хотя домов в северноевропейском стиле сейчас строят довольно много. И мне очень нравится бельгийская деревня в Подмосковье.
Сейчас я пытаюсь увидеть, что неправильно позаимствовано у иностранцев, и каким на самом деле должен быть дом русского человека. Ему явным образом нужно что-то близкое к природе, но точно не монотонное, потому что монотонности русские лишены напрочь. Они экспансивны и теплы, их надо тормозить, а не стимулировать. Один мой русский друг рассказал мне, что на смену дачам в ближнем Подмосковье приходят другие постройки так называемые “48 часов”. Здания, которые находятся довольно далеко от Москвы – 100, 120 км. Расположены они на участках в пять, десять гектаров. То есть это уже не просто дома, а своего рода имения, где люди отдыхают. То есть эти комплексы не рассчитаны на] на ежедневное пребывание , а строятся для того, чтобы можно было изолироваться хоть на 2 дня от внешнего мира.
Такие дома заводят люди, которые увлекаются чем-нибудь вроде верховой езды, тогда они строят рядом конюшни. Если любят водные виды спорта, то делают искусственные водоемы. Моя мечта застраивать территории, где было бы много фонтанов, прудов, маленьких беседок, павильончиков и так далее. Люблю все что близко к природе. Хочется дистанцироваться от чрезмерности периода перестройки, да и кончится эта перестройка в конце концов. Все продлится еще лет десять, а потом всесойдет на нет. Все придет в норму и вот тогда можно будет посмотреть в каком же направлении на самом деле развивается русская культура.
Жизнь
Моя мать родилась в Нижнем Новгороде и в годовалом возрасте родители увезли ее из России, отступая вместе с белой армией. Мои предки отплыли с последним пароходом в Константинополь: до последнего надеялись, что все образуется, но с приходом к власти Сталина поняли, что рассчитывать больше не на что. Те мои родственники, которые не уехали были расстреляны.
Моя бабушка устроилась работать директором русской гимназии в Константинополе (раньше она преподавала философию в Москве). А до того родители моей матери жили в Петербурге, где мой дед был высокопоставленным чиновником. Как я узнала совсем недавно он был награжден крестом святого Георгия,об этом мне сказал один мой русский друг, когда рассматривал наши семейные фотографии.
Итак к 27 году семья моей матери перебралась во Францию, поскольку все свободно владели французским языком. Там они жили жизнью эмигрантов, то есть были бедны. Было три потока эмиграции: на север, восток и юг. Те, что хорошо разбирались в финансах ехали в Харбин, Шанхай, или на север: в Бельгию и Германию. А на юг ехали мечтатели и интеллектуалы всех мастей. Таким образом мой дед работал таксистом и разводил, как и другие русские эмигранты черных англииских кур. Потом правда устроился летчиком-испытателем к Бреге. Ему тогда сразу предложили французское. гражданство, но он отказался. Сейчас трудно себе представить, что какой-нибудь русский откажется от французского паспорта.
Во время войны мои родственники оказались фактически запертыми в охраняемых гетто, поскольку после подписания пакта Риббентропа-Молотова французы сочли, что все русские неблагонадежны. Они не понимали, что для любого русского человека родина есть родина и разумеется никто не сочувствовал немцам, все переживали за своих. Для моего деда это своего рода заключение оказалось тяжелейшей травмой. Он вынес все тяготы жизни, а этого не вынес и вскоре умер. Потом мои родственники переехали в Лион, где моя мать в 20 лет вышла замуж за француза, студента медика простого происхождения.
В Лионе жили многие русские военные эмигранты, что не облегчало их положения. Антагонизм с местным населением был сильный. Родители мужа ненавидели мою мать, даже не столько они сами, сколько их окружение, которое страдало ксенофобией. В результате отец женился на матери по большой любви, но против воли родителей, и был вынужден уехать из Лиона в Париж. После развода, который в таких случаях неминуем детей поделили: старших отец оставил себе, а младшего отдал матери.
Ему не трудно было добиться права на опеку и меня, шестилетнюю, вместе с братом Владимиром отправили далеко от Парижа жить к родителям отца. Это был самый ужасный период нашей жизни. Мы даже называли его наш ГУЛАГ. Дело в том, что в первую очередь от нас потребовали забыть о своем русском происхождении. Когда мы говорили о матери, нам не разрешали произносить слово “мама”, а требовали, чтобы мы заменяли его словом “русская”. Как “колдунья” или “прокаженная”. В результате мы забыли русский язык, но выросли верными русским корням. Видеться с матерью нам не разрешали, и мы не встречались с ней семь лет. В Париж мы вернулись, лишь когда мне уже исполнилось пятнадцать. Как выглядела мать я к тому моменту уже не помнила, и когда наконец встретилась с ней, даже не узнала.
И вот в пятнадцать лет меня отправили в пансион, к монашкам поскольку характер у меня оказался по-русски строптивым. Там меня сразу изолировали от остальных учениц, поскольку я все время задавала неудобные вопросы про Бога. Это период тоже был ужасным. В чем меня только не обвиняли… Но моя вера была намного крепче чем у них, и я была мистиком. К католичеству я никогда симпатии не испытывала, ибо была крещена в православие. Но во французской провинции православных храмов не было, поэтому все детство мы посещали католическую церковь. Отец даже хотел перекрестить нас в католичество, хорошо хоть кюре отказался. До сих пор с ужасом вспоминаю церковь, в которую нас водили. Она была унылая и некрасивая. Полная противоположность православным храмам, где так много света и ярких красок.
Свободу я обрела лишь в 21 год став совершеннолетней. Отец уже не мог ничем навредить мне, и я ушла от него. Стала подрабатывать, чтобы обучиться архитектуре. Всегда чувствовала потребность строить дома, может быть потому, что сама была бездомной.
В конце восьмидесятых в среде французских архитекторов началась безработица. Я стала искать работу за границей и выбирая между Германией и Россией, выбрала, разумеется, Россию. В 1990 году я приехала в Москву строить от лица крупной французской компании Смоленский пассаж. Но тот проект не состоялся, объект был перепродан другим владельцам, а я получила заказ от Air France на строительство офиса. Затем ко мне обратились представители швейцарской архитектурной фирмы с просьбой представлять их интересы на территории России, поскольку я к тому моменту уже вернулась на постоянное жительство в Россию и продолжала работать для Air France. Заказчики хотели строить швейцарскую деревню, для чего и обратились к швейцарцам, но впоследствии передумали и стали строить “маленький Париж” по образцу парижского отеля Риц, то есть комплекс в стилистике Парижа 18 века. Что им впоследствии и сделали. Потом пошли другие заказы, и я получила наконец возможность остаться жить в России.
Русский
У французского писателя- Henri Troyat (“в быту” Льва Тарасова) [Труая] как-то спросили: “Вы ощущаете себя французом или русским?” Он ответил: “Русским”. “А в чем это заключается?” “В том что, что когда мне больно я говорю “[] Ой” вместо “[] Ай”". Тогда ему задали вопрос: “А что по-вашему значит быть “русским”?”. Ведь 70 лет эмиграции все же дают необходимую дистанцию для подобных умозаключений. На что Труая ответил, что главное качество русских – открытость. А я бы добавила к этому готовность посочувствовать чужим проблемам. Русского человека можно о чем-нибудь попросить и он потратит на вас свое время. Можно рассказывать ему про свои беды, и он будет слушать искренне сопереживая. От французов, например, такого не дождешься.
Второй особенностью русской натуры Труайа считал наивность. Что отнюдь не означает глупость. Это скорее некая способность оставаться ребенком: русским действительно свойственно любопытство, любовь к игре и своего рода чистота.
Когда я прослушала это интервью Труайа, то задумалась о том, какое отношение это может иметь к архитектуре. И пришла к выводу, что когда началась вся эта перестройка, и появилась воля начать все сначала, время как бы “обнулилось”. Во Франции давит культура этикета, канона, “предписанности” всего и вся. Это парализует. А в России можно отталкиваться от чего угодно. Ведь на этапе конструктивизма развитие русской архитектуры остановилось. Кстати, с конструктивизмом как с Кандинским: русские не отдают себе отчета в том, что он пришел из России и даже не умеют гордиться этим фактом. Ведь Кандинский самый великий художник ХХ века, человек, который изобрел абстрактное искусство. В Европе он Бог, а в России – ничего особенного. Русские вообще недооценивают своих талантливых соотечественников, в том числе и Шагала.
Записала Марина ЛЕСКО.
Фото Александра ИВАНОВА.
