Жили-были мужик да баба. Оба были такие ленивые… Так и норовят
дело на чужие плечи столкнуть, самим бы только не делать… И
дверь-то в избу никогда на крюк не закладывали: утром-де вставай да
руки протягивай, да опять крюк скидывай… И так проживем.
Вот раз баба и свари каши. А уж и каша сварилась! Румяна
да рассыпчата, крупина от крупины так и отваливается. Вынула баба кашу
из печи, на стол поставила, маслицем сдобрила. Съели кашу и ложки
облизали… Глядь, а в горшке-то сбоку да на донышке приварилась каша,
мыть горшок надобно. Вот баба и говорит:
- Ну, мужик, я свое дело сделала – кашу сварила, а горшок тебе мыть!
- Да полно тебе! Мужиково ли дело горшки мыть! И сама вымоешь.
- А и не подумаю!
- И я не стану.
- А не станешь – пусть так стоит! Сказала баба, сунула горшок на шесток, а сама на лавку.
Стоит горшок немытый.
- Баба, а баба! Надобно горшок-то вымыть!
- Сказано – твое дело, ты и мой!
- Ну вот что, баба! Уговор дороже денег: кто завтра первый встанет да перво слово скажет, тому и горшок мыть.
- Ладно, лезь на печь, там видно будет.
Улеглись. Мужик на печи, баба на лавке. Пришла темна ноченька, потом утро настало.
Утром-то никто и не встает. Ни тот, ни другой и не шелохнутся – не хотят горшка мыть.
Бабе надо коровушку поить, доить да в стадо гнать, а она с лавки-то и не подымается.
Соседки уже коровушек прогнали.
- Что это Маланьи-то не видать? Уж все ли по-здорову?
- Да, бывает, позапозднилась. Обратно пойдем – не встретим ли…
И обратно идут – нет Маланьи.
- Да нет уж! Видно, что приключилося! Соседка и сунься в избу. Хвать! – и дверь не заложена. Неладно что-то. Вошла, огляделась.
- Маланья, матушка!
А баба-то лежит на лавке, во все глаза глядит, сама не шелохнется.
- Почто коровушку-то не прогоняла? Ай нездоровилось?
Молчит баба.
- Да что с тобой приключилось-то? Почто молчишь?
Молчит баба, ни слова не говорит.
- Господи помилуй! Да где у тебя мужик-то? Василий, а Василий!
Глянула на печь, а Василий там лежит, глаза открыты – и не ворохнется.
- Что у тебя с женой-то? Ай попритчилось? Молчит мужик, что воды в рот набрал. Всполошилась соседка:
- Пойти сказать бабам! Побежала по деревне:
- Ой, бабоньки! Неладно ведь у Маланьи с Василием: лежат
пластом – одна на лавке, другой на печи. Глазоньками глядят, а
словечушка не молвят. Уж не порча ли напущена?
Прибежали бабы, причитают около них: – Матушки! Да что это с вами подеялось-то? Маланьюшка! Васильюшка! Да почто молчите-то?
Молчат оба что убитые.
- Да бегите, бабы, за попом! Дело-то совсем неладно выходит.
Сбегали. Пришел поп.
- Вот, батюшка, лежат оба – не шелохнутся; глазоньки открыты, а словечушка не молвят. Уж не попорчены ли?
Поп бороду расправил – да к печке:
- Василий, раб божий! Что приключилось-то? Молчит мужик. Поп – к лавке:
- Раба божия! Что с мужем-то?
Молчит баба.
Соседки поговорили, поговорили – да и вон из избы. Дело
не стоит: кому печку топить, кому ребят кормить, у кого цыплята, у
кого поросята.
Поп и говорит:
- Ну, православные, уж так-то оставить их боязно, посидите кто-нибудь.
Той некогда, другой некогда.
- Да вот, – говорят, – бабка-то Степанида пусть посидит, у
нее не ребята плачут – одна живет. А бабка Степанида поклонилась и
говорит:
- Да нет, батюшка, даром никто работать не станет! А положи жалованье, так посижу.
- Да какое же тебе жалованье положить? – спрашивает поп
да повел глазами-то по избе. А у двери висит на стенке рваная
Маланьина кацавейка, вата клоками болтается. – Да вот, – говорит поп, -
возьми кацавейку-то. Плоха, плоха, а все годится хоть ноги прикрыть.
Только это он проговорил, а баба-то, как ошпарена, скок с лавки, середь избы стала, руки в боки.
- Это что же такое? – говорит. – Мое-то добро отдавать? Сама еще поношу да из своих рученек кому хочу, тому отдам!
Ошалели все. А мужик-то этак тихонько ноги с печи спустил, склонился да и говорит:
- Ну вот, баба, ты перво слово молвила – тебе и горшок мыть.
