С ним журналисты говорят преимущественно про танцы на льду, Татьяну Навку и семейные разборки. Про работу на телевидении и мюзиклы. Поэтому я решил соригинальничать и зайти на «поляну политики». Спросил про его отношение к проблеме Крыма. Это своего рода лакмусовая бумажка — не любят люди сцены и льда, когда их спрашивают об этом. Но Илья ответил откровенно — и на этот, и на многие другие вопросы.
Положил микрофон на полку
— Вы давали много интервью западным журналистам, когда работали в Америке и во время гастролей. Есть ли разница в работе наших журналистов и их западных коллег?
— Те интервью, которые я давал иностранным журналистам, конечно, все очень поверхностные из-за языкового барьера. Я не могу говорить на английском абсолютно свободно, поэтому все ответы очень прямолинейные, из простых фраз. А вот аналитических интервью, в которых действительно от меня ждали бы какого-то другого мнения, кроме «все прекрасно», «все супер», — таких, к сожалению, не было. Уверен, что такая журналистика есть. Но в этом плане западная журналистика обошла меня стороной.
— Кстати, у вас есть опыт работы журналистом. Расскажите, как вам было по эту сторону баррикады?
— После того, как я завершил спортивную карьеру, хотел работать на телевидении. Многие спортсмены, кстати, хотят. Потому что телевидение дает ощущение известности, популярности, ты как бы остаешься на экранах. И поначалу ты внутренне уверен, что ничего сложного в этой работе нет. Думаешь: ну что я, не разбираюсь в спорте, что ли? Буду комментировать, буду рассказывать. Я сначала пробовал себя в роли телеведущего новостей. Но помимо того, что не обладал голосом Левитана, мне, мягко скажем, еще и просто было скучно читать новости с суфлера — очень низкий потолок.
Стал работать журналистом, который берет интервью у только что выигравшего спортсмена, и это поначалу понравилось. Но я чувствовал какой-то внутренний дискомфорт. Представьте: когда ты выиграл и даешь интервью, море микрофонов к тебе тянется, все за тобой бегут… А тут все поменялось. Теперь кто-то другой дает интервью, а ты среди многих бежишь за ним с микрофоном. Я, если честно, испытывал какое-то внутреннее унижение от этой беготни с микрофоном. В общем, у меня было очень много вопросов к самому себе. Поэтому я положил микрофон на полку. Понял, что это не мое.
Оно в воде не тонет
— На пресс-конференции в Сочи вы сказали журналистке из Краснодарского края, что не умеете плавать.
— Я действительно плохо плаваю. Я не свободен в воде. Мое тело в воде становится просто как кусок железа, абсолютно зажатое во всех мышцах. Я могу проплыть метров сто — зажавшись, на силе, на каком-то внутреннем дыхании. Но если все получают от плавания удовольствие, то я работаю в этот момент. Если будет какое-нибудь кораблекрушение, то я долго не протяну — первый пойду ко дну. Поэтому море обхожу стороной.
В институте физкультуры, который я успешно закончил, на вступительных экзаменах нужно было сдавать плавание. Там целая серия экзаменов: проплыви, пробеги, ну и все такое. Я позвонил своему тренеру Наталье Линичук. Она известнейший человек в стране, и в тот момент все двери перед ней открывались. Ей ничего не стоило позвонить в институт и сказать: абитуриент плавать не умеет, закройте на это глаза. Я ей звоню, говорю: «Наталья Владимировна, я не умею плавать, но поступить мне каким-то образом надо». А она ответила: «Плыви, Илюша, оно в воде не тонет…»
В общем, я пришел в бассейн. Все пацаны на тумбы встали. Свисток. Они — раз, и с тумбочек в воду прыгнули. Я дождался, пока волна стихнет от них, аккуратно сполз. Многие уже, по-моему, переоделись, пока я доплыл. Конечно, под улюлюканье. Последние метры я домучивал, тихонечко отталкиваясь ногой от дорожки, думая, что типа никто не видит.
— А как вы отдыхаете?
— Главная разрядка — это путешествия. Я очень люблю водить автомобиль. Люблю дороги и вообще не устаю за рулем.
— Гоняете?
— Гоняю, да. Стараюсь, конечно, аккуратно ездить, но скорость превышаю, каюсь. Но большую работу веду над собой. Благо, сейчас есть загородные трассы, хорошие платные дороги, где действительно можно оторваться. Дорога меняумиротворяет и успокаивает. В дороге очень многие вещи для работы придумываю. А еще ожидание перед дорогой. Если знаю, что вечером куда-то поеду, эти 5–6 часов до путешествия меня будоражат. Что-то такое щемящее возникает: впереди поездка, ты несколько часов будешь за рулем — уже хорошо. В принципе я могу 15 часов подряд ехать без остановок. Кроме заправок, конечно.
«Америка — тоже суфлер»
— Вы в Америке проработали почти восемь лет. Все спортсмены — начиная от Вячеслава Фетисова и заканчивая нашими теннисистками — с ностальгией вспоминают организацию быта. А вы ностальгируете по Америке именно в бытовом плане?
— По Америке я вообще не ностальгирую. У меня с ней свои отношения. Я бесконечно уважаю мощь этой державы, но это не моя страна: я в ней не чувствую себя органично и никогда не чувствовал. Ребята, Слава Фетисов, в частности, помнят, как обстояло дело в советское время. Я тоже застал советскую эпоху: с Мариной Анисиной выиграл последний юниорский чемпионат СССР, с ней мы были и чемпионами СНГ — первыми и последними. А потом, уже в третий раз, опять выиграли — стали первыми чемпионами России.
Когда в 1994 году мы с Ириной Лобачевой уехали тренироваться в Америку, ничего здесь не было. На этом фоне там все смотрелось прекрасно. Нам выделили студенческое общежитие, каток был близко, ничего не отвлекало. Жили в маленькой деревушке, ездили на велосипедах на тренировку, погода всегда хорошая. Штат Делавэр, небольшой городок Ньюарк, в округе Нью-Касл, между Филадельфией и Балтимором.
— Никогда у вас не было мысли уехать на «постоянку», эмигрировать?
— Она витала, как обычно в еврейских семьях. Если бы я сказал: «да, перебираемся», то, наверное, семья решилась бы. Тогда железный занавес рухнул, и вопрос — либо там, либо здесь — не стоял ребром. Но я увидел, что это не моя страна. В ней огромное количество изъянов. Мы с вами уже говорили о некоем потолке, когда ты читаешь суфлер. Для меня Америка — тоже суфлер. Я понимал свою «потолочность». Я сейчас пока покатаюсь, потом меня немножко поприглашают в качестве кого-то второстепенного. Ты там очень чувствуешь — при всех улыбках — свою второстепенность. И всегда только американец будет заканчивать шоу. А ты — под разогрев. Бесспорно, они иногда могут специально дать тебе возможность закончить шоу. Но только с одним условием: «Мы, американцы — самые крутые».
Мы уехали из Соединенных Штатов, потому что я понял: мне тесно в этой стране. В этой огромной, богатой стране, стране возможностей — я этих возможностей не видел. Так, по обочине ходишь, на небоскребы смотришь — ну, круто, да. А как войти в это здание, вообще непонятно. Я это чувствовал. Конечно, можно адаптироваться к этой жизни, обрасти кредитами. И потом всю жизнь бояться потерять работу, потому что потеряешь эти кредиты.
— Вы политикой интересуетесь? У вас есть какая-то политическая позиция?
— Я не принадлежу ни к какой из партий — это моя позиция. Я не поддерживаю те или иные политические движения — в этом тоже моя позиция. Стараюсь занять позицию где-то посередине, анализируя поток новостей. Я не соглашаюсь со всеми точками зрения, у меня есть свое понимание о том, как все должно происходить.
— Крым наш?
— Эти места всегда очень любила моя мама, поэтому лето мы проводили в Крыму. И я всегда слышал, как крымчане проклинали Никиту Сергеевича Хрущева за то, что генеральный секретарь их предал, передал полуостров Украине. Все твердили: почему нас Никита отдал? Как это? Мы никогда не станем украинцами, мы не будем смотреть эти каналы украинские, мы не будем то, не будем сё… Это всегда было — «Мы хотим в Россию». Поэтому я абсолютно убежден, что это искреннее решение людей. Украина как государство развалилось. В нем устроили настоящую революцию. И все мировое сообщество беспринципно поддержало захват власти. И в этом развале народ Крыма принял решение. Если бы люди этого не хотели, ничего бы этого не было.
За минуту еще можно все исправить
— Насколько я знаю, некоторые из ваших родственников музицируют, а вы?
— У меня достаточно музыкальная семья. Мама прекрасно играет на фортепиано. Но я не играю ни на одном музыкальном инструменте. У меня проблемы со слухом. Я слышу музыку, я ее чувствую. Я представляю, как ее можно выразить с помощью пластики и хореографии. Но я не отличу фальшивую ноту от правильной.
— Я вспомнил ваше заявление, достаточно провокационное: спортсмен должен быть тупым. Вы по-прежнему придерживаетесь этого тезиса?
— Конечно.
— И вы тоже были «солдатом», когда катались?
— Чем меньше спортсмен анализирует, тем лучше. А я все со своим анализом лез. И поэтому перед вами сидит не олимпийский чемпион, а серебряный призер. Потому что анализ — это часто способ схалявить. К примеру, тренер тебе сказал: «Ты должен сделать четыре проката». А ты подводишь теоретическую базу, что тебе двух достаточно. И вот пока ты споришь и объясняешь про свои биоритмы, тренеру легче переключиться на того, кто сделает четыре. Весь «анализ» спортсмена напрямую сводится к одному — меньше работать.
Конечно, сейчас в меня полетят обвинения — не суди всех по себе. Но спорт — это прежде всего физические нагрузки, самые тупые, какие только могут быть. И здесь «тупые» — абсолютно правильное слово. Потому что просто бей, беги, и ни о чем не думай. Доверься тренеру, как он сказал, так и делай. Поэтому многим спортсменам, и мне в том числе, сложно найти себя в жизни после спорта. Тяжело именно от того, что чувство принятия собственных решений атрофируется за долгие годы тренировок. От тебя требуется только одно — четко выполнять то, что намечено. А потом вдруг раз — и весь твой мир, который тебе создали, лопнул, как шарик.
— Вы известны как человек экспромта. Многие ваши подопечные говорили: он за 40 минут до выступления может поменять концепцию. Вам нравится атмосфера вызова или это просто такие творческие порывы? Это ведь очень рискованно — менять на ходу?
— Рискованно. Но если я увидел ошибку, даже за 40 минут до выхода на лед я ее исправлю. За минуту еще можно все исправить. На этом драйве рождаются какие-то очень важные решения. На самом деле я себя ругаю. У меня есть очень плохое качество — дотягивать все до последнего. Причем я это делаю не сознательно. Я честно, искренне хочу все сделать заранее, просто не получается.
— Вы жесткий руководитель и тренер?
— Я думаю, нет.
— А отец жесткий?
— Совсем нет. Мы развелись с Ириной, когда нашему сыну Мартину было чуть больше двух лет. Это был сложный период жизни. Я очень уважаю Ирину. Она никогда не препятствовала моему общению с сыном. Я его очень люблю. У него прекрасный, на мой взгляд, характер, так похожий на мой: иногда он может упереться рогом, войти в какой-то ступор, но очень быстро его оттуда можно вывести. Сейчас мы живем вместе. Конфликта отцов и детей, слава богу, пока между нами нет. Есть дебаты. И я пытаюсь нащупать точки опоры в диалоге с ним.
— А Мартин Ильич осознает, что его фамилия — это бренд, что его отец — знаменитость? Он когда-нибудь использует такой козырь?
— Точно нет. Это никогда не культивировалось в семье, и он не кичится фамилией. Более того, он не очень понимает, за счет чего вся эта слава. Когда мы идем вместе, и подходят люди с просьбой сфотографироваться, взять автограф, он все время отходит в сторону, закатывает глаза. Я точно могу сказать, что он не гордится тем, что «мой папочка такой известный».
— На коньки он уже не встанет?
— Ну да. Это такой детский внутренний протест. Он сразу не хотел вставать на коньки. Ему не нравится. Но никто на него не давит…
Фото: Семен ОКСЕНГЕНДЛЕР.
