Когда-то читанное-перечитанное теперь пристрастился «переслушивать».
Нравится мне это делать, тупо слоняясь по всячески пересеченной лесистой местности.
Сегодня в наушниках целый день была книга Ирины Одоевцевой «На берегах Сены».
Помню Одоевцеву грузной, очень пожилой, в переделкинском Доме творчества писателей году, кажется, в 1988.
Годом ранее «маленькая поэтесса с огромным бантом» вернулась в СССР, прожив практически всю жизнь в эмиграции.
Одоевцеву поселили в так называемом «новом корпусе» Дома творчества, а я нарушал правила социалистического общежития по соседству, в коттедже, ранее принадлежавшем то ли Ардаматскому, то ли Кожевникову – не помню, да и не велика разница.
Первый раз мы встретились на асфальтированной дорожке, ведущей от «нового» к «старому» корпусу – я возвращался с завтрака, а Одоевцеву на диковинном в те годы навороченном инвалидном кресле вывезла на прогулку специально обученная женщина.
Бездарно проблеял что-то насчет того, что счастлив видеть, что она прекрасно выглядит и еще какую-то хрень про чудесную погоду.
Ирина Владимировна спросила мое имя, повторила его вслух со своей знаменитой картавинкой, и протянула руку, которую мне хватило сообразительности не пожать двумя руками, а поцеловать, склонившись к ней с элегантностью гопника.
Мысль о том, что я допущен к руке, которую целовали Гумилёв, Мережковский, Бунин, Георгий Иванов, Мандельштам, Андрей Белый, Северянин в голову не пришла.
Мысли ко мне вообще приходят не часто.
Имя мое Одоевцева, безусловно, тут же забыла, потому что в дальнейшем всякий раз при случайной встрече, коих и было-то числом не более четырех, называла меня «mon mousquetaire» – об те поры я еще брил физиономию и носил длинные волосы, водившиеся на моей пустой башке в количестве изрядном весьма.
Иногда Ирина Владимировна устраивала в холле первого этажа нечто наподобие литературных вечеров, где рассказывала членам Союза писателей СССР о своей жизни.
Члены Союза писателей СССР ради этого даже оставляли ненадолго свои пишущие машинки с творимой нетленкой.
…Через год в Переделкине я жил в том самом номере, где ранее проживала Одоевцева.
Лежа в ванне, пытался проникнуться трепетным сознанием, что в этой ванне совершала омовения та, в которую были влюблены крупнейшие поэты «Серебряного века».
Сознание трепетало, но как-то лениво.
Однажды поздно вечером ко мне неожиданно заявилась Таня – миловидная молодая официантка из столовой Дома творчества.
Таня была в хлам.
- Я побуду у тебя!..
Плюхнувшись на диван, Таня попыталась закурить, но так , сидя, и уснула, что-то бормоча себе под нос и взбрыкивая ногами.
Минут через двадцать она посмотрела на меня взглядом в стадии зачаточного прояснения:
- Поставь!..
- Что?..
- Поставь, я сказала!..
Я решил, что она решила отправиться домой и, взяв ее подмышки, поставил на ноги.
- Поставь мне пистон, гад!..
И Таня рухнула на пол, свалив на себя высокий торшер под желтым абажуром.
Выражение «поставить пистон» я услышал тогда впервые в жизни.
А дух изысканной и утонченной Ирины Владимировны Одоевцевой в ту же секунду навсегда в ужасе покинул восьмой номер в новом корпусе переделкинского Дома творчества Союза писателей СССР.
