ГРУШНИК РАДЧИКОВ

Если кто-то не знает, то грушник — это сотрудник одной из самых авторитетных разведок мира. Как и положено, о Главном разведуправлении публике известен мизер, обитателям “Аквариума” (так на профессиональном сленге именуют ГРУ) интервью по рангу давать не положено.

Полковник Валерий РАДЧИКОВ — исключение. И не только потому, что согласился на контакт с журналистом. Познакомились мы с Радчиковым на празднике воздушно-десантных войск в Тушине, где Валерий самостоятельно совершил очередной прыжок с парашютом. Что в этом удивительного? Да, в общем, ничего, если не считать, что у Валерия ампутированы обе ноги…

Не удивляйтесь, что почти вся беседа посвящена делам давно минувших дней. Это полезно: иногда оглядываться назад…

ПРЫЖОК

— Можно дурацкий вопрос? Это больно — прыгать на протезы?

— Не-а. Совершенно не больно. Прежде чем совершить прыжок с парашютом, я ведь проводил эксперименты на земле, преодолевал препятствия различной высоты и убедился, что особого риска нет. Ноги у меня ампутированы по верхнюю треть голени, нагрузка же при прыжке распределяется равномерно по всей длине ноги, поэтому удар при приземлении не вызывает никаких болезненных ощущений.

— Когда вы прыгнули в первый раз?

— В 1986 году. Я учился тогда в академии и во время стажировки в псковской бригаде ВДВ совершил прыжок. Подпольно.

— Почему подпольно?

— А кто бы официально разрешил безногому прыгать с парашютом? Случись со мной что-нибудь, с ответственных за безопасность учений головы поснимали бы. Поэтому я решил никого не подставлять и рискнул собственной шеей. Второй раз я пытался все сделать по закону и в 1988 году договорился о прыжке на базе Рязанского училища ВДВ. В последний момент мне все-таки запретили…

— А без протезов прыгать вы не пробовали?

— В принципе, это возможно, но тогда ведь придется придумывать какие-нибудь приспособления для культей. Однажды, прыгая в тандеме с Сергеем Потехиным, руководителем программы “Открытое небо для всех”, я крепко стукнулся коленями о землю. Нет уж, лучше в протезах.

— Сколько всего прыжков вы совершили?

— В общей сложности около ста восьмидесяти. Из них восемнадцать — после ампутации ног. Десять прыжков я сделал в тандеме, а восемь — самостоятельно.

— Кто-нибудь, кроме вас, еще делал подобное?

— Честно говоря, не знаю. Я же прыгал и на Северный полюс, другого такого придурка, думаю, на свете точно не нашлось. Мне уже предлагали подать заявку в Книгу рекордов Гиннесса, но я этим заниматься не стал. Я же прыгаю не ради рекордов, а в собственное удовольствие.

— Слышал, вы и на чемпионат мира по парашютному спорту собираетесь?

— Во Франции я не буду выступать как участник, еду скорее для моральной поддержки российской команды. Дело в том, что наш Фонд инвалидов войны в Афганистане оказывает помощь сборной страны.

— Вроде бы это не дело вашей организации.

— Формально — да, но не забудьте: когда федерация парашютного спорта помогала нам, то взамен ничего не требовала. Зачем им нужно было с нами возиться, тащить инвалидов в воздух? А ведь сколько наших парней смогли испытать чувство полета благодаря Сергею Потехину и его товарищам. Помню, как я сам пришел к парашютистам и сказал: мне не разрешают прыгать, но я очень хочу. Мне ответили: нет проблем, поддержим, научим.

Сейчас у нас есть возможность оказать ответную услугу. Мы можем помочь деньгами, поскольку по-прежнему в нашей стране главный бич — отсутствие сколь-нибудь удовлетворительного финансирования. Для иностранного спортсмена прыжок — это прежде всего удовольствие, а для наших ребят — подвиг. На Западе — тренажеры, аэродинамические трубы, специальные вышки, а мы учимся всему в воздухе, всякий раз рискуя жизнью. Много ли найдется желающих постоянно лезть на рожон?

Это раньше парашютные прыжки хорошо оплачивались, людям хоть чем-то компенсировали риск. В прежние времена платили так, что спортсмен мог отпрыгать сезон и купить себе машину. Даже мы, десантники, получали в войсках солидные деньги. Чем больше прыжков, тем выше ставка. Тогда зарплата составляла рублей 150, а один прыжок мог потянуть на сотню. Вот и считайте.

Сегодня все иначе, и просто поразительно, как сборная России умудряется удерживать третье место в мире после французов и американцев. Настоящего мастера не вырастишь за месяц или год, чтобы не прерывать преемственность поколений, мы и помогаем парашютистам.

Повторяю: мы помним добро, то, что нам первыми протянули руку. Взять уникальные прыжки омича Володи Вшивцева. Абсолютно слепой человек летит под куполом парашюта, а его ведут к земле по рации! Без поддержки наших друзей-парашютистов это было бы невозможно. Сотни наших инвалидов смогли прыгнуть в тандемах. Афганцы такое не забывают.

АФГАН

— Вы кадровый десантник?

— Я закончил Рязанское училище ВДВ, но служил в роте специального назначения. У нас была совершенно иная подготовка. Мы, по сути, получали гуманитарное образование, основной упор делался на иностранные языки. Я, к примеру, вполне сносно освоил французский. Хоть нас и готовили для диверсионных операций, мы все мечтали разгуливать с тросточкой по Парижу. Лавры Рихарда Зорге покоя не давали.

— У кого-нибудь из соучеников мечты сбылись?

— У многих. Со мной ведь училось много иностранцев, имевших российское гражданство. Азиаты, европейцы. После нашего училища эти ребята заканчивали Дипломатическую академию и уезжали работать за рубеж, так что, думаю, и сегодня кто-нибудь из них дефилирует по Монмартру.

— А вам, значит, вместо фрака выдали комплект полевой формы и направили в Афганистан?

— Каждому свое. После училища я успел послужить в войсках, был командиром группы спецназа, начальником штаба батальона. В Афган я попал в мае 82-го. Подоспел как раз к началу второй панджерской операции. Из огня да в полымя.

Меня назначили командиром роты спецназа и поставили задачу подняться в горы и занять господствующую высоту. Однако нам указали неверные координаты, в результате мы оказались не на вершине, а на голом взгорке, насквозь простреливаемом душманами. Ни вверх, ни вниз дернуться мы уже не могли. Оставалось только лежать, прячась от пуль и мин.

— Почему вы не могли вернуться?

— У нас не было такого приказа…

Словом, несколько дней мы пролежали под огнем. Стала заканчиваться вода. Где ее взять в лысых горах? Оставшиеся внизу помочь нам ничем не могли, так как все подходы отрезали душманы. Словом, выбирать не приходилось, только наверх… Нужно было найти тропу, по которой ночами духи получали боеприпасы и продовольствие, попытаться подняться по ней на высоту. Так как саперов у меня не осталось, а с мино-подрывным делом мне пришлось познакомиться в училище, я решил не подставлять пацанов и самостоятельно пошел на минное поле.

Знаете, я нашел тропу. Мне бы вернуться обратно за ротой, но непонятно по какой причине я взялся разминировать установленную в трех метрах от тропы противопехотную мину. Сколько потом я ни анализировал, так и не уяснил, какой черт меня дернул перед этой миной присесть. И в результате попал в ловушку. Не заметил итальянскую пластиковую мину ТS-50, которая была замаскирована по соседству. Наступил ногой и…

ВЗРЫВ

— Наверное, почувствовали страшную боль?

— Когда пыль рассеялась, первое, что увидел, это была нога. Моя нога. Я ее узнал по модным тогда красным махровым носкам. Узнать ногу я узнал, а сообразить не могу, что она делает в метре от тела. Взял ее, потрогал. На место поставил. Только потом сообразил оглянуться назад. А там — фонтан крови и обрубки костей. Но боли нет! Очевидно, шок после взрыва парализовал все чувства. Первая мысль, которая пришла в голову после того, как я осознал, что случилось: застрелиться. Зачем жить, если на мотоцикл сесть никогда не смогу?

— При чем тут мотоцикл?

— У меня же была мечта скопить деньги и купить себе “Яву”. Я только-только успел взять мотоцикл, как уехал в Афган. Даже не сумел толком покататься. А теперь, думаю, и вовсе не придется. Словом, достал я пистолет, дослал патрон и вдруг увидел перед собой лицо маленькой дочери…

— Как-то очень по-книжному у вас, Валерий, получается.

— Не знаю, может, и по-книжному, но я рассказываю то, что в ту минуту чувствовал. От самоубийства меня Наташа уберегла. Подумал: застрелиться я всегда успею, а так, глядишь, с дочкой повидаюсь — понимал, что с таким ранением меня на лечение в Союз отправят. Но прежде чем о Союзе планы строить, мне нужно было с минного поля выбраться. Лежу и вижу, сколько вокруг всякого дерьма понатыкано — и растяжки, и ловушки. Даже волосы на макушке зашевелились: Боже, как же я тут шел? И главное: как дальше быть?

— Кровь остановили?

— Нечем было ее останавливать. Да и не думал я тогда об этом, мне хотелось поскорее с минного поля убраться. Вдруг вспомнил знакомого ротного замполита, который незадолго до ЧП со мной подорвался — лег грудью на мину и разлетелся в клочья. Я вроде как сам себя успокаивал: если бы мне не ноги, а голову оторвало, наверное, больнее было бы. Полежал я немного и пополз. Рывками. Подтянусь на руках и падаю, опереться-то не на что. Кое-как на тропу выбрался. И только здесь, в относительной безопасности, подумал: а почему мне не больно? В кино всегда после ранений стонут, зубами скрипят, а я? Хотя по-прежнему ничего не чувствовал, стал крутиться волчком на месте, причитать, как мне больно, словом, вошел в образ. А дальше что? Если идти — идти, а не ползти! — к роте по тропе, то нужно часа полтора. Напрямую нельзя — минное поле. И вдруг я вижу, как между минами ко мне пробирается наш санинструктор Саша Кононов. Я начинаю материться: “Хватит того, что я подорвался. Если и с тобой что-нибудь случится, начальство мне голову снимет!” Представляете, какие мы были инструкциями затраханные? Лежу без ног, кровь хлещет, а сам думаю, как перед командованием буду за ЧП отчитываться. Тогда в армии дисциплина была строгая, за любой прокол спрашивали по полной программе.

Спасибо Саше Кононову за то, что не стал слушать меня, на мой мат своим ответил и дальше на мины пошел. Вероятность того, что человеку удастся невредимым проскочить через минное поле, не больше одного из десяти. Я по жизни безбожник, но тогда впервые поверил, что есть кто-то на небесах. Не поверите, но я над Сашиной головой нимб святого увидел. Наверное, мне это от потери крови пригрезилось, но в тот миг я поверил, что мой санинструктор заговоренный, с ним ничего не случится. По Сашиным следам ко мне спустился еще один солдат. Они жгутами перетянули раны, сделали укол и стали думать, какой дорогой возвращаться. Поняли, что по тропе живым меня не донесут, и решили снова идти через минное поле.

Положили меня на одеяло и потащили в гору. Один из парней вдруг спотыкается, и я вижу, как мы все трое падаем на мину. Я успеваю заорать: “В сторону!” Чудом приземляемся рядом с миной. Мне бы радоваться, что второй раз за день от смерти увернулся, а я принимаюсь материть ребят за то, что они больно ударили меня при падении. Странная штука жизнь…

Словом, минное поле мы миновали благополучно, а потом солдаты, меняясь, спустили меня в ущелье, в расположение части.

“ТОШИБА”

— На “вертушку” и — в Союз?

— Дойдем и до того, как меня встретила родная страна, но сначала я хочу рассказать об одной важной чисто человеческой детали, связанной с осознанием того, как мы, советские военнослужащие, вели себя в чужом краю.

Первая волна офицеров уже успела отслужить свое и вернулась домой, затаренная импортными шмотками. Я, например, никогда прежде не видел японской музыкальной аппаратуры, а тут вдруг появились молоденькие лейтенанты с настоящими двухкассетниками. Особым шиком считались магнитофоны с разноцветными лампочками, мигавшими в такт музыке. И нам хотелось иметь такое же! И мы ехали в Афган, чтобы взять это любой ценой!

Однажды, примерно за месяц до подрыва на мине, я делал в роте шмон и нашел у кого-то из солдат небольшой однокассетник — “Тошибу”. Построил роту и давай мораль читать о том, как плохо мародерничать и грабить местное афганское население. Говорю, а у самого в голове подлая мыслишка: а не забрать ли этот магнитофон себе? Пока положу в сейф, пообещаю солдату перед дембелем вернуть… Но до дембеля ведь еще дожить надо. Гнусное что-то в душе у меня зашевелилось: вдруг солдат погибнет, тогда “Тошиба” мне достанется.

И, представьте, об этом паршивеньком магнитофоне я подумал в тот момент, когда меня безногого с горы снесли. Мне бы о завтрашнем дне тревожиться, а я “Тошибу” вспомнил! Подзываю к себе старшину и говорю: “Кругликов! Магнитофон из сейфа достань, принеси сюда и ко мне привяжи. Не дай Бог, сопрут, голову с тебя сниму!”

— Привязал?

— Когда я после госпиталя вернулся в роту, то первым делом построил ребят и повинился: “Простите меня за ту треклятую “Тошибу”. А ребята говорят: “Мы вам магнитофон к носилкам привязали, как вы и просили…”

Я, конечно, этого не помнил. Когда очнулся в Союзе, не то, что магнитофона, но и наручных часов не нашел. Видно, еще в самолете, когда из Кабула в Ташкент летели, срезали. Даже амулет не оставили — офицерский подарок.

— Что за амулет?

— Была такая традиция. Если убиваешь душмана и хочешь, чтобы его сила к тебе перешла, чтобы пуля тебя не брала, снимаешь с покойника амулет. Но не в амулете дело. Я рассказал этот эпизод, чтобы вы поняли, какие вещи могут уживаться в человеке: то меня от самоубийства образ дочери останавливает, то магнитофон разум затмевает…

ФИНТ

— Как меня вывозили из Афгана, не помню. Очнулся от боли — девочка-медсестра неудачно вставила катетер, и кровь брызнула из раны. Огляделся я по сторонам. Лежу на полу. Подо мной грязный, вонючий, пропитанный мочой и гноем матрас. Вокруг — сколько хватает глаз — израненные солдатики и офицеры. Огромный спортзал, битком забитый гниющим человеческим мясом… Так встречал исполнивших интернациональный долг хлебный город Ташкент.

Потом меня перевели в Москву, где я стал заново учиться ходить. Но это долгая история. В общей сложности по госпиталям я провалялся год.

— А как вы во второй раз в Афганистан попали?

— Я написал рапорт министру обороны с просьбой оставить меня в армии — без нее я не мыслил жизни. Это было моей единственной мечтой с того момента, как во втором классе школы я начал готовиться в суворовское училище. Суворовцем я стал в 14 лет и был счастлив. Генеральские погоны мне не снились, но настоящим офицером себя видел. И вдруг такое… Я хотел служить, хотя и понимал, что максимум возможного — эта какая-нибудь “бумажная” должность в военкомате. Но я и на это был согласен, лишь бы носить форму, чувствовать свою причастность к армии.

Из министерства пришел вполне обнадеживающий ответ, поэтому, едва научившись ходить на протезах, я поехал в Рязань, попробовал найти место в строевом отделе родного училища. Меня заверили, что все будет нормально. И в ГУКе — Главном управлении кадров министерства обороны подтвердили, что есть для меня должность… А потом выяснилось, что на мое место посадили “блатного”, без всяких на то оснований назвав его ветераном Афганистана. Мне обидно стало до слез… Вышел я из ГУКа, а куда идти? Из-за психоза у меня кровотечение открылось, на костылях еле ноги переставляю. Сдаваться? Нет, это не по-моему. Кое-как на такси добрался до госпиталя. По дороге купил две бутылки коньяка и пару шоколадок. Зашел к девчонкам в строевой отдел: “Поздравьте. Вопрос мой решился положительно. Еду в Ташкент сдавать дела, а потом вернусь в Рязань. Выпишите мне предписание, чтобы я мог добраться до старого места службы”. Девчонки ничего не заподозрили и дали мне документ. Его нужно было заверить у начальника госпиталя. Там я такой же спектакль разыграл. Бутылку на стол поставил, предложил выпить за новый этап моей карьеры. Между делом попросил начальника госпиталя поставить печать на предписании. Тот, не задумываясь, шлепнул кругляшом.

Я в тот же день сел на самолет и — в Ташкент. Расчет у меня строился на одном: надеялся, что мой загранпаспорт, открывающий дорогу в Кабул, до сих пор лежит на ташкентской таможне. С того момента, как меня раненого туда привезли.

Сунул я в окошко предписание, докладываю, что после излечения возвращаюсь в свою часть. Через узкую рамочку не видно, с ногами я или без, на костылях либо сам стою. Прапорщик бумаги мои проверил и спрашивает: “А паспорт?” Говорю: “Вы же его у себя оставили!” Порылся служивый и вытащил из пачки мой бесценный документ. Штамп в паспорт и — лети.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

— Прилетели?

— Разумеется. И тут же начались разные коллизии. Я ведь от своих прятался, поскольку знал, что стоит меня засечь какому-нибудь офицеру, как сразу пойдет информация о перемещающемся с помощью палочки хромоногом капитане, меня упакуют и отправят обратно в Союз. Поэтому я пробирался инкогнито, обходил стороной советские части, пока не добрался до своего батальона.

Дорога трудная была. Три дня я пропьянствовал в Кабуле в окружении афганцев, они меня, по сути, кормили и поили. Чтобы ничего дурного местным бородачам в голову не пришло, я ставил по обе стороны от себя по гранате, которые мне презентовал в кабульском аэропорту знакомый майор из десанта. Я не знаю, что думали обо мне афганцы, но вид был достаточно странный, это точно. Сидит в центре Афгана в дукане одинокий русский капитан и на всех волком поглядывает, мол, не подходи, живым не дамся.

— А пистолета у вас не было?

— Откуда? Личное оружие в части осталось. Гранаты — все, на что я мог рассчитывать. Обошлось. Правда, один раз афганцы попытались сбить меня машиной, когда я вдоль дороги шагал. Попросту хотели грузовиком переехать… Это было уже в Баграме. Отделался ссадинами, ушибами.

Словом, добрался я в часть. Прилетел…

— А как вы в вертолет попали?

— Там документы уже никто не спрашивал. Видят, что я офицер. Делают вывод: значит, ему нужно, раз летит.

В общем, выхожу я из вертолета, опираясь на палочку. Стоят знакомые офицеры, ждут почту. На меня — ноль внимания. Я опешил: получается, меня вычеркнули из жизни, не признают за человека, раз я инвалид? Так обидно стало! Зачем, думаю, я сюда с такими трудами добирался, если товарищи руку мне подать не хотят? Я подошел поближе, говорю: “Ребята, это же я Радчиков. Вы меня узнаете?” Смотрят с прежним выражением. Потом один, словно во сне, произносит: “А нам сказали, что тебе ноги отрезали, что ты в госпитале от сепсиса умер”. Уже кричу: “Живой я, живой!” Протезы показываю. Стоят обалдевшие. Вдруг подлетает БМП, из нее в одних плавках вываливается Борис Тукенович, командир части. Смотрит на нас и говорит: “Все за мной!” Офицеры идут за командиром, я молча плетусь следом. А на душе так тошно-о-о! На-фиг я сюда приехал? Командир приказывает всем построиться. Не говоря больше ни слова, достает из сейфа трехлитровую банку со спиртом и наливает каждому по полстакана. Выпили. Все молчат. Борис Тукенович повторяет операцию. Опять тишина. Тогда командир приказывает всем, кроме меня, выйти из комнаты. Мы остаемся вдвоем, и тут Борис Тукенович подходит ко мне и вдруг начинает плакать…

Он ко мне с самого начала по-отцовски относился. В принципе у нас был мусульманский батальон, в нем служили в основном призывники из Средней Азии. И сам Борис Тукенович — чистокровный казах. Он мне в первый же день сказал: “Ты третий командир в этой роте. Два твоих предшественника погибли. Может быть трудно. Как себя поставишь, так к тебе и относиться будут”. Кажется, у меня отношения с солдатами сложились, во всяком случае, Борис Тукенович потом шутил: “У нас в батальоне двое русских — я и Радчиков, а все остальные — чурки”, — и никто не обижался.

В общем, после второго стакана спирта Борис Тукенович оттаял, понял, что я — это я. Выслушал он мой рассказ и говорит: “Что мне с тобой делать?” Я и рубанул: “Мне, Тукеныч, деваться некуда. Если ты меня к себе не возьмешь, я в Пакистан уйду. В Союзе мне места нет. А духи за мою информацию о спецназе скупиться не станут”.

— Вы прямо шантажист.

— А куда деваться было?

— Но у вас дома ведь семья оставалась.

— Тут уже не до жены и детей. Понимаете, мне важно было определиться, значу я что-нибудь в этой жизни или нет. И жене, кстати, я беспомощный вряд ли нужен был бы. Мужик должен кормить себя и семью.

…В общем, Борис Тукенович поставил меня на мою роту, и стал я опять воевать.

ЗВЕЗДА

— Меня досрочно представили к званию майора. Представление, как положено, направили в министерство. А в это время в Союзе вовсю шел мой усиленный розыск. Еще бы: пропал офицер спецназа! Вышел из госпиталя – и как в воду канул. Никому ведь и в голову не приходило искать меня, безногого, в Афганистане.

В это трудно поверить, но мне присвоили звание майора. Офицеру, находящемуся в розыске!

О, наш великий российский бардак!

— Неужели никто на вас так и не стукнул?

— Стукачи на передовой не задерживались. Меня смогли засечь только в тот момент, когда пошло представление на Звезду Героя Советского Союза и мне нужно было сфотографироваться перед отправкой документов в Москву.

— А за что вас на Героя выдвинули?

— На мой взгляд, ничего особо выдающегося я не совершал, воевал, как все. Правда, многих поражало, что я именно и держусь на равных с остальными, не требую для себя скидок и поблажек. Но опять же: я вел себя так не потому, что крутой и бесстрашный. Я чувствовал себя полноценным человеком, поэтому и шел в бой вместе с ротой. У меня ведь еще одна контузия была и ранение. В 84-м году под Кандагаром миной перебило протез, зацепило осколками руку…

А к Звезде меня представили после боев на Саланге. Может, помните: тогда одним залпом было сожжено 50 наших машин. Мы знали, что работали наемники. Поскольку все случилось в зоне моей ответственности, я с ротой вышел на перехват банд. Духи засели в ближайших селениях и стали выжидать. В кишлаки соваться нам бесполезно: туда армию заведешь и всю ее там и оставишь. Нужно было как-то выкурить душманов из населенных пунктов. Я придумал хитрость. Загнал все шесть своих БМП в каньоны, приказал поставить орудия как минометы и велел накрывать все скопления людей в кишлаках. Идут похороны — залп! Толпятся люди у мечети — залп! Словом, я планомерно взялся расстреливать все сходки селян. Через два дня ко мне прибежали аксакалы: “Командир, прекращай стрелять. У нас женщины и дети гибнут”. Я отвечаю: “Ребята, я готов прекратить стрельбу, но война есть война. Ваши люди сожгли нашу колонну. Мы не уйдем, пока с ними не поквитаемся. Если они воины, пусть не прячутся за спины мирных жителей. Пусть будет честный бой”.

Старики посовещались между собой, а через некоторое время наблюдатели докладывают мне: банда пошла. Стали мы готовить ей встречу в горах. Одна из моих групп подловила пятерых наемников из числа европейцев и всех перебила. Важно было взять хоть один труп — в качестве вещдока участия в боевых действиях представителей третьих стран. Но духи поняли, к чему дело идет, и поперли на моих ребят со всех сторон. За всю войну не было случая, чтобы душманы оставили тело убитого наемника. И сейчас отдавать мне они ничего не собирались. Что делать? Я вышел на штаб армии. Оттуда требуют скальп кого-нибудь из европейцев. Объясняю, что могу потерять всю группу. Мои парни сообщают: духи гонят впереди себя женщин с грудными детьми. Опять связываюсь с командованием: отдавайте приказ, мы или уходим, или стреляем. Молчат. Принимаю самостоятельное решение вывезти ребят. Черт с ними, с этими трупами, тут живых спасать надо. Примчался комдив, с матом на меня попер. Еле отбился.

Только позже начальство разобралось, что я действовал правильно. Тогда-то меня на Героя и потянули.

— А почему не дотянули?

— Все довольно прозаично. Меня уже раза три сфотографировали для документов, а в Москву все не зовут. Потом выясняется, что в центре паника поднялась: оказывается, у нас безногие ротами командуют, а их еще на Героя представляют. Стали в Москве думать, как бы меня из Афгана выманить. Сочинили липовый приказ о назначении меня на должность старшего преподавателя Рязанского училища. Но я-то понимал, что на полковничье место меня, не заканчивавшего академию, никто не посадит. Поэтому я упирался до последнего. Потом все-таки поехал. Пробился на прием к заместителю министра обороны. Разумеется, никто меня в Рязань направлять и не собирался. Пообещали дать нормальную работу в Туркестанском военном округе, но и там обманули. Я разругался в дым, на самолет — и в Кабул. Оттуда позвонил в Москву и говорю: “Никуда я из Афгана не уеду. Мне и в моей роте хорошо”. А с другого конца провода маршал Шкадов, начальник Главного управления кадров министерства обороны, меня матом кроет: “Товарищ майор, что вы себе позволяете?” Но мне-то отступать некуда: “Если вы не можете позаботиться о судьбе кадрового офицера, значит, я сам решу свои проблемы”. Слышу, полетела трубка на рычаг. И… обо мне забыли.

А потом опять пошли разговоры о присвоении звания Героя. Мы эту Звезду уже десять раз обмыть с ребятами успели, мне даже номер указа назвали… К 9 мая 84-го снова вызывают в Москву — за наградой.

Но когда я прилетел, уже знал: ничего не будет. Действительно, мне потом маршал Мороз объяснил: “Ты пойми, сынок. Как же мы тебе Звезду дадим, если ты инвалид, но продолжаешь воевать? На Западе сразу напишут, что совсем плоха стала Советская Армия, раз заставляет безногих ротами командовать…” Организовали мне встречу с Маресьевым, с другими ветеранами, на этом дело и закончилось.

— А я слышал, что вам Героя не дали из-за того, что кто-то на вас капнул, как вы стадо баранов расстреляли с вертолета, чтобы устроить пьянку в честь награды.

— Это другая история. Случилась она значительно позже. Из Москвы я вернулся в Афганистан, продолжал воевать. Кандагар, другие боевые операции… Меня представили к ордену, а поскольку срок службы в Афгане у меня заканчивался, я уезжал на учебу в академию, то и решил организовать отходную. Как положено. Тут ребята из Джелалабада позвонили: так и так, разбили караван духов, остались животные. Я и попросил теленка на шашлык. Слетал, забрал. Съели мы того теленка и забыли. А потом мне показывают рапорт: за мародерство и пьянку отозвать наградной лист. Итить твою налево! Не ордена жалко — сочинил писульку штабист, только-только переведенный из Союза, пороха не нюхавший. Ему ли телят считать?

Словом, я не получил ни Звезду Героя, ни Красную Звезду. Ну и Бог с ними! Я по сей день благодарен Советскому правительству за то, что оно в армии меня все-таки оставило. Хоть и против своей воли.

КРИМИНАЛ

— Как вы оказались в Фонде инвалидов афганской войны?

— Оказался? Я его создавал! Когда мне в Афгане осколком перебило протез, я попросил сделать новый и получил официальный ответ, что у минобороны нет статьи расходов на изготовление протезов… Больше я никого ни о чем не просил, на всю жизнь запомнил то унижение. Мне офицеры по червонцу скинулись, и я поехал в Чехословакию за протезом.

…После окончания академии я несколько лет прослужил в “Аквариуме”, пока в 91-м году не возникла идея образовать Фонд. Для этого меня специально прикомандировали от ГРУ в существовавший тогда Комитет по обороне Российской Федерации. Есть об этом приказ Ивана Силаева, тогдашнего премьер-министра.

Все понимали, что Афган закончился, но проблема “афганцев” не решена, поэтому нужна была организация, которая занималась бы их нуждами.

— Однако сегодня, насколько я знаю, существует две организации с одинаковым названием. Слышал я и то, что вас сместили с должности председателя, а человека, вновь избранного на этот пост, взорвали вместе с телохранителем. Разумеется, косые взгляды бросаются в вашу сторону.

— Косых взглядов я не боюсь. Да и не только взглядов…

Разборки в Фонде начались не вчера. Вы же понимаете, организация инвалидов пользуется льготным налогообложением, прочими скидками. Если добавить, что нам разрешено заниматься коммерческой деятельностью, что мы научились зарабатывать хорошие деньги, станет ясно, что Фонд привлекателен для многих и разных. За нами ведь давно наблюдают разные структуры — и политические, и коммерческие, и уголовно-мафиозные. Пока мы были нищими и голыми, никто в нашу сторону не смотрел, а едва появились деньги…

Я никогда коммерцией не занимался, опыта в этой сфере не имел, поэтому и подзалетел из-за своей излишней доверчивости. Ко мне приехали ушлые ребята с Дальнего Востока, предложили торговать рыбой. Ударили по рукам. Я пробил серьезные правительственные постановления по этому вопросу, к проекту присоединились американские партнеры. Дело закрутилось. И тут выяснилось, что деньги — а суммы были очень приличные! — до Москвы не доходят. Я стал разбираться, и выяснилось, что все уплывает за рубеж. Я вылетел на Сахалин и провел там два месяца, пытаясь навести порядок. В это время меня в Москве и попробовали сместить. Я полез куда не нужно, поэтому и решили посадить на мое место более сговорчивого и управляемого. Была организована и проплачена кампания по моему смещению. Я не хочу сейчас лезть в детали, но у меня есть все документы, подтверждающие, как подтасовывались факты, шло сознательное искажение истины. Ставку сделали на Мишу Лиходея. Это был человек не жадный, бескорыстный, честный, но чрезмерно амбициозный и тщеславный. На этом и сыграли. Кстати, после убийства Миши в том альтернативном фонде сменилось три руководителя, и ни один из них по своему масштабу рядом не мог стоять с Лиходеем. Нужны были марионетки, их и нашли.

Самое ужасное, что инвалиды, несчастные люди, нуждающиеся в каждодневной помощи, оказались заложниками политических игр.

Что же касается вашего утверждения о существовании двух фондов с одинаковым названием, то вы пользуетесь устаревшей информацией. 9 августа министерство юстиции России аннулировало свидетельство о регистрации альтернативного фонда. Единственной законной организацией, объединяющей инвалидов-афганцев, является та, которую возглавляю я.

— И все-таки, Валерий: если вы куда менее управляемы, чем Лиходей, почему того взорвали, а вас не трогают?

— На меня было несколько покушений. И машину мне минировали, чудом спасся. Но дело не в этом. Я не пытаюсь спрятаться или загородиться щитом телохранителей, хотя, конечно, глупо пройти Афган и погибнуть дома от пули из-за угла… Меня убрать сложнее потому, что за мной стоит крепкая организация “афганцев”. Только инвалидов той войны по России около восьми тысячи. Сейчас “чеченцы” добавились. Ребята нашу помощь постоянно ощущают, поэтому и в обиду не дают.

Впрочем, скажу честно: бандиты в пиджаках и галстуках пострашнее душманов. О моральном давлении, клевете и говорить не хочется. А вы спрашиваете, больно ли и страшно прыгать на протезах с парашютом…

Андрей ВАНДЕНКО