21 июня Виктору ЦОЮ исполнилось бы 49 лет. Трудно себе представить, каким он стал бы, не случись той автокатастрофы. Однако многие охотно представляют – кто на тусовке с президентом, кто на чаепитии у премьера, кто в компании Суркова, а кто в полной безвестности и забвении. Видимое пространство вокруг умершего таланта со временем заполняется многочисленными интерпретациями его роли, значимости и внутреннего содержания, поэтому так важно, хоть изредка, давать слово тем, кто способен к грамотному анализу прошлого, на основании которого можно попытаться реконструировать несостоявшееся будущее.
Жоэль Бастенер часто бывал в России, в нулевые работал атташе по культуре в Посольстве Франции в Москве, много сделал для развития русско-французских отношений, дружил в 90-е с многими представителями нашей андерграундной арт-тусовки. По случаю очередного дня рождения Виктора он согласился написать о том, каким видел Цоя в далекие восьмидесятые и как понимает его роль в нашей культуре теперь, двадцать лет спустя.
Шли годы, и то, что связало на короткий миг столь непохожих друг на друга людей, то неуловимое нечто, что тлело во мне потом еще лет пять, казалось, окончательно забыто. Совсем недавно я и представить себе не мог, что спустя 20 с лишним лет воспоминания о том времени окажутся такими живыми. Ведь мироощущение, объединившее в далеком 1986 году нескольких пламенных бунтовщиков российского культурного подполья и трех-четырех молодых беспечных французов, вовсе не осознавалось нами знамением новой эпохи. Подобно детям, мы жонглировали подлинными смыслами, не понимая до конца их сути.
И на поверхностный взгляд, та история была лишь локальной версией темы вечного возвращения юношеского протеста. Как поначалу ее и восприняли журналисты крупных европейских и американских изданий. Но после того как в США, Германии, а затем и Франции вышли пластинки (что стало возможным благодаря совокупным усилиям очень разных параллельно работающих людей), удалось наконец поднять в прессе волну, придавшую впоследствии русскому року некое подобие признания за рубежом. Публикации звукозаписей по крайней мере доказали миру факт наличия в СССР дифференцированной контр-культуры и социальной среды, заточенной под ее восприятие. А в 1988 году, когда первые послы музыкального подполья получили, наконец, возможность выехать из страны, западные продюсеры, не скрывая любопытства, отправились смотреть их концерты.
Проект памятника от Dopingpong, который планируется разместить в Элисте
У европейской и американской публики зрелище вызвало смешанное чувство – выступавшие на сцене мальчики по большей части ничем не отличались от выходцев из местных спальных районов, к тому же молодые русские очевидным образом не представляли себе реалий «цивилизованного» мира и в то же время ничего нового о мире «отсталом» тоже поведать не могли. Некоторые исполнители трогали именно своей глубокой старомодностью. Их невероятная несовременность проистекала из самоуверенности, искренности и избыточного пафоса, свойственного, впрочем, всем без исключения артистам. Но в данном случае переизбыток патетики усугублялся российской чрезмерностью, за счет которой гонцы советской рок-культуры выглядели еще более тревожными и подавленными, чем их англо-саксонские собратья. К тому же в Европе 80-х возврат к высокой революционности на фоне экономического роста смотрелся высокопарно и фальшиво, ибо отдавал дешевой сентиментальностью, словно прикупленной по случаю на барахолке чувств.
Именно на «торговле слезами» сошлись тогда самые ядовитые американские и французские критики, без труда смешавшие русских музыкантов с пищей воробьев. (Должен отметить, что с той поры «отсталость» прорвалась и на нашу сцену, а случилось это, когда лучшие представители западной молодежи подняли на щит наивность 60-х и «незрелость» тех самых русских.)
И тем не менее уже тогда волна презрения разбилась о некое подсознательное ощущение чего-то важного, невербализуемого, такого, что входило в явное противоречие с поверхностностью словесных оценок. Разговоры о природе советского режима и месте рок-н-ролла в новой реальности действительно не произвели на западную аудиторию никакого впечатления, равно как и сама музыка, но вот глаза, лица и облик некоторых музыкантов отпечатались в сознании. Относится это к двум артистам, которые, по иронии судьбы, оба снялись в фильме Рашида Нугманова «Игла». Я употребил слово «судьба» не случайно, потому что случайностей не бывает, и открытие, сделанное Рашидом, неизбежно было бы сделано кем-нибудь другим. Когда серьезные профессионалы заговорили о Викторе Цое, как об актере с огромным потенциалом, никто еще не видел «Иглы», а те, что авансом отдавали должное Мамонову, понятия не имели о начале съемок фильма «Такси-блюз».
Особая способность группы «Кино» зачаровывать, уже в полной мере проявившаяся к 1987-му году в виде стремительно растущего числа поклонников, неожиданно заработала и на чужой почве. И этот эффект никак нельзя объяснить тем, что на русской сцене того времени не было мальчиков красивее. Столь мощное воздействие на аудиторию не оправдать одной лишь бесспорной привлекательностью Каспаряна или Гурьянова, оно скорее проистекает из магии пластики Цоя. И таится в его грациозности хищной кошки, нереальной легкости движений, исключительной живости и гибкости организма, ауры невинного котенка, играющего с веревочкой. Чтобы удостовериться в этом, достаточно пересмотреть идиллическую сцену из «Иглы», где Цой, обогнав Смирнову, бредущую вдоль песчаной колеи, затерянной в Аральском море, поднимается по якорной цепи на корабль, а затем стремительно взбирается на мачту. Пластический образ схвачен и отображен всего в нескольких кадрах!
Тело Цоя – не организм страдальца, демонстрируемый невротиками протестного рока, но и не возбуждающий торс поп-звезды. В отличие от секс-символов, Виктор более человечен, хоть и наделен телом истинно мужским, хоть и лишенным брутальности. При этом в его жестах проскальзывает детская угловатость, призванная уравновесить твердость взгляда и облегчить значительность произносимых слов. Подобный коктейль знатоки, конечно же, не могли не заметить, поэтому настоящие профессионалы от кино моментально оценили его потенциал. Помню свой короткий разговор со знаменитым продюсером, очень влиятельной пожилой дамой, ушедшей с той поры из жизни, которая работала с выдающимися актерами французского кино – Нуаре, Аджани, Тринтиньяном, всех здесь просто не перечесть. Так вот эта глубоко безразличная к рок-музыке и очень опытная женщина, всего раз видевшая Виктора, с порога углядела в нем звезду интернационального масштаба и сразу поняла, что этого мальчика ждет большое будущее. Весной 1990 года она провела переговоры, без особой, впрочем, надежды на успех, о возможности его участия в картине «Любовник» по роману Маргариты Дюра, а затем предложила его, уже настойчиво и убежденно, на главную роль в дорогом костюмном фильме о жизни Чингиз-хана.
И действительно, Виктор едва ли отыграл бы глянцеватого немногословного героя-любовника, беспрестанно удовлетворяющего юную Маргариту, зато никто лучше Цоя не смог бы воплотить на экране великого завоевателя, и я не сомневаюсь ни минуты, что на эту роль он точно был бы утвержден, если бы не ушел от нас за два месяца до начала кастинга. Как песчаные пустыни Казахстана, так и высокие равнины Монголии пришлись бы ему впору, ибо любые бескрайние просторы соразмерны его персональному масштабу и исключительным личным качествам, которые, собственно, и обеспечили ему его посмертную славу. Должен смиренно признать, что сам я не верил в эту живучесть, и был удивлен, когда понял, что образ Цоя с годами не меркнет. Задним числом я попытался понять, за счет чего отзывается он и поныне в сердцах людей эхом древнейших архетипов.
Сопоставив несколько старых текстов, переведенных с древне-греческого, и содержание мистических книг XIX века, рассказывающих о древних религиях, перечитав «Рождение трагедии» и первые издания философа-иезуита Бальтасара Грасиан-и-Моралеса, я увидел, что все сходится! Черты, присущие образу Виктора, присутствует в описаниях всех без исключения героев, обреченных на вечную славу бессмертных, которые с самой зари человечества составляют основу мифов наших обществ.
Вот четыре качества, необходимые для реализации высокого предназначения:
Скрытность.
Великая воля.
Возвышенный вкус.
Господство над своими страстями.
Разве нельзя, совместив в уме эти характеристики, увидеть мысленным взором Цоя во плоти? Но и это еще не все: те немногие, что находились близко, знали, что он, как и подобает истинным героям, обладал еще одним важным и редким даром – «быть мыслью со «штучными», а в речах с большинством».
Жоэль Бастенер.
