– Кроме вас, пожалуй, только Марк Рудинштейн, отсидев несколько лет за решеткой, смог так же быстро пробиться наверх в светской тусовке. Айзеншпис, Рудинштейн… Вы никакой закономерности не усматриваете?
– Я не большой любитель распространяться на тему своей национальной принадлежности… Впрочем, и из этого я не делаю какого-то секрета.
У меня есть основания считать себя достойным сыном своего народа. Я вырос в еврейской семье. В советской. Я учился в школе. В советской. Закончил институт. Советский. Понимаете, я советский еврей. Это особая нация.
Меня постоянно окружали русские. И никогда я не испытывал по отношению к себе антисемитизма. Скажем, мне довелось работать в “закрытом” институте, изучающем космическую проблематику, иметь сверхсекретные допуски. КГБ прощупал несколько поколений моих предков. И даже то, что отец родился в Польше, не помешало моему трудоустройству.
– Словом, желание превратиться из Айзеншписа в какого-нибудь Юрьева или Иванова не возникало?
– Мне очень нравится моя фамилия. Хотя поначалу я комплексовал, когда предстояло прийти в новый класс или трудовой коллектив. Слово “Айзеншпис” с первой попытки не то что выговорить, прочитать правильно не могли. Ничего, теперь научились.
– В детстве у вас была какая-нибудь кличка?
– Клички не приживались, просто порой меня называли сокращенно Шписом. Кстати, это слово переводится на русский как “конец”. А полностью моя фамилия звучит буквально так: железный конец.
Как-то музыкальный критик Артемий Троицкий спросил у своей бабушки, понимающей по-еврейски, что означает слово “айзеншпис”, чем поверг старушку в смятение.
– Вы вполне соответствуете своему имени?
– Полагаю, да.
– И многие испытали силу этого конца на себе?
– Многие.
– Я имею в виду девушек.
– И я их же. Только давайте не будем вдаваться в подробности, а то жена еще услышит…
– Ну а о железе характера Шписа поговорить можно?
– Я по натуре трудоголик, поэтому бездельников терпеть не могу. Спуска не даю. Ни себе, ни другим. Расслабляться нельзя. Съедят.
Свою жизнь я могу сравнить с бегом с препятствиями. Гладкого шоссе у меня никогда не было, а преграды я, кажется, научился преодолевать достаточно профессионально.
– Монстр, акула… Эти эпитеты вам льстят?
– Всегда приятно, когда твой труд находит общественную оценку. Пусть даже и с такими определениями.
Хотя, с другой стороны, есть признания и другого рода. Например, я обладатель двух премий “Овация” в номинации “Лучший продюсер года”, лауреат премии “Профи”, присуждаемой по опросу людей, работающих в шоу-бизнесе, – критиков, журналистов, музыкантов, исполнителей.
Что же до акулы, то не очень я и кровожадный. Во всяком случае, никого пока не слопал.
– Ну а нос вам сломали не в схватках с другими хищниками шоу-бизнеса?
– До физических разборок я никогда не опускался. Даже в местах лишения свободы. К слову, в тюрьме я испытал поболее, чем писатель Солженицын. Александр Исаевич сидел в среде себе подобных, я же находился не в тепличных условиях, а в самом обыкновенном лагере, носившем весьма красноречивое название “Мясорубка”. Насмотрелся там всякого, беспредел администрации намного превышал те нарушения, которые позволяли себе зеки. Тем не менее я обходился без “праздников” – без синяков и ссадин.
А кривой нос память о детстве. В шестилетнем возрасте мой приятель ни с того, ни с сего двинул ногой. Теперь ношу отметку о детской шалости на лице.
– Вы тогда ответили ударом на удар?
– Не помню, но драка ведь не единственный способ поставить обидчика на место. Если бы на все подножки, которые мне делают из зависти и вредности, я отвечал ударами, то мне пришлось бы превратиться в Сталлоне и сутками махать кулаками.
– А разборка с небезызвестной поэтессой Маргаритой Пушкиной? Здесь-то вы сдерживаться не стали.
– Признаться, я уже пожалел об этом. Не стоило ввязываться. Это ведь когда-то Пушкина была небезызвестная, а теперь она оказалась не у дел. С помощью же этого скандала Рите удалось развернуть шумиху вокруг своего имени.
Мне же нужно было сразу объяснить Пушкиной, чем для нее все может закончиться. Когда пошли публикации с наездами на молодых и маститых музыкантов, подписанные то Айроном Мейденовским, то сиротой Фенечкой Обломовой, я позвонил Рите и спросил: “Твоя работа?” Она сначала отказывалась, а потом призналась и клятвенно пообещала впредь подобных статеек не писать. На деле же Пушкина пожаловалась на меня, заявив, что я чуть ли не убить ее собираюсь. Так и разгорелся этот скандал.
– И все же порой вы сознательно даете повод посудачить? Скажем, ваш знаменитый пиджак “Пожар в джунглях”, купленный за семьсот долларов. Приятно эпатировать публику?
– Вы говорите: семьсот, а одна газета вообще о пяти тысячах “зеленых” написала. На самом деле в Канны я приехал отдыхать, конечно, ходил по магазинам и покупал то, что мне нравилось. Взял два пиджака, очки, рубахи, галстук, короче, прикид. Немножко экипировался. Конечно, я не долларовый супермиллионер, но мне на жизнь хватает.
– Выходя на улицу из дома, сколько вы берете денег на непредвиденные расходы?
– По-разному. Иногда у меня в кармане бывает, увы, всего 50 тысяч рублей.
– Какая сумма для вас не деньги?
– Со ста тысячами чувствую себя достаточно неуверенно. Сейчас ведь штрафы ГАИ высокие, рестораны дорогие.
– Выйдя на волю после долгой отсидки, вы начинали практически с нуля?
– Да, у меня ничего не было. Ни квартиры, ни капитала. Я был пустой, как барабан.
– Если вы без раскрутки такой вес набрали, что же за следующую пятилетку успеете?
– Зачем загадывать? Есть планы. Железный конец не заржавел.
