Когда-нибудь я напишу книгу про эмигрантов. Удивительная это все-таки часть человечества. Распрощавшиеся с местами своего рождения, они, тем не менее, тянут, как бечеву, прежние привязанности и привычки. Почти по каждому эмигранту нетрудно высчитать, кем он был в прежней жизни, или – кем хотел стать.
Мне позвонил в Бостоне знакомый по Киеву*, улетая в Америку, он взял у моей жены номер телефона. “Во трепачи! – сказал мне киевский знакомый. – Наобещали черт знает чего, а здесь дали какие-то продуктовые марки и одну комнату на всю семью. Врали, что ждут, что помогут…” Я деликатно поинтересовался, а на что, собственно, он расчитывал, эмигрируя, и кто обязан давать ему больше. Мой собеседник еще немного помычал, еще раз ругнул Америку и повесил трубку.
Через полчаса позвонила его супруга. “Америка – великая страна, – сказала она мне. – Не всякий сразу понимает это, но уже вначале видно, что лишь в Америке человек может быть по-настоящему счастлив…”.
“Никто тебя здесь не подслушивает, – сказал я. – Уймитесь вы оба. Поживите немного, разберитесь, что к чему. Просто это другая жизнь…”.
“Ты точно знаешь, что не подслушивают? – спросила моя собеседница. – А то мой дурак наболтал всякого. Возьмут нас теперь и вышлют…”.
“Не вышлют”,- успокоил я.
Нельзя избавиться от акцента, если ты в молодости говорил на одном языке, а затем перешел на другой: гортань уже сформировалась и ты выговариваешь так, а не иначе. Люди медленно отвыкают от своей молодости, люди волокут ее на себе. Но при всем при том, в России, и не только в ней, всегда находились люди, в особую доблесть возводившие умение отдышаться исключительно в спертом, но родимом воздухе. Любую попытку надолго пересечь пределы отечества приравнивали, бывало, к измене, полагая, что пример других, более устроенных, жизней может навести на мысли непатриотические. Недавно я наткнулся на категорическую формулу в сочинении Валентина Пикуля, одного из самых убежденных певцов русской исключительности, которого сегодняшние суперпатриоты из “Памяти” возвысили до ранга пророка: “Русские по заграницам не бегали. Худо ли, бедно ли, но свою проклятую житуху они пытались налаживать у себя дома, а прелести иностранного бытия их не прельщали…”.
Советский Союз с его законами был, кроме всего прочего, страшен тем, что лишал большинство уехавших возможности возвратиться. “Ах, ты уезжаешь, такой-растакой?! Скатертью дорога! Мы и без тебя тут…”.
Может быть, человек бы и не хотел, чтобы без него. Может быть, он бы огляделся и возвратился, как это делали тысячи его соотечественников в до-коммунистические времена. Но исход из Советского Союза – это навсегда, это на веки вечные, это особенная психология и это ностальгия. Ностальгия возникает лишь там, где продаются билеты только в один конец. Когда человек свободен в передвижении, он болезненной тоской по родине не страдает и не выдумывает себе биографий, привлекательных только за рубежом. Российские путешественники трагичнее всех прочих, потому что многие из них уезжают в свои боль и обиду – невозвратно, обиженно, униженные стоянием в отъездных очередях и репутацией то ли предателя, то ли невесть кого. А ведь им и без того нелегко.
Эмиграция, даже просто приезд в чужую страну надолго, обрывает все прежние социальные связи, ты бесприютен в среде, где у каждого свое собственное место, а у тебя еще нет никакого. Если ты уехал с прежними друзьями, они тоже меняются, входят в новые горизонты и панорамы, а ты с ними пробуешь по-старому, да они уже не хотят…
Для тех, кто уезжает работать вдали от дома, важно обладать хорошим умением и крепким характером. И железным желудком, потому что чужая страна это еще и чужие еда, вода, и время…
В Америке надо непременно обладать рефератом – характеристикой на себя самого, и люди выдумывают новые биографии: присваивают себе статус борцов, пророков, профессоров, предлагают книги собственных воспоминаний о том, с кем довелось накоротке пообщаться. Странно лишь, что мировая элита, упоминаемая в таких книгах, никогда не вспоминает о своих приятелях, которые внезапно оказались далеко от Москвы.
Некоторые действуют, как эмигрант-жулик из Миннеаполиса с длинной польско-еврейской фамилией (Фельдштейнский, что ли), который умудрился издать в Америке порнографическое сочинение, придуманное от имени Пушкина. Фантазия у придумщика небогатая, так, на уровне школьного туалета для мальчиков, но он настаивал, что “держал оригинал в руках, да вот незадача – потерял его…”.
Первым моим желанием было – проучить жулика. Я, пылая гневом, показал его бредни нескольким академикам и готовил в “Огоньке” подробный разбор фальшивки. А затем самый умный из академиков рассмеялся: “Ведь шпана, шпана несчастная, у которой не было репутации ни по одну сторону океана. Что же ты ему усилиями знаменитых пушкинистов будешь эту репутацию создавать? Да пшел он!..”. Академик точно определил, куда он желает сходить миннеаполисскому фантазеру и плюнул.
Заграничные жизни удаются или не удаются, но это совершенно другие жизни, которые в большинстве случаев начинаются с нуля, с ничего, с пшика. Некоторые люди очень стараются, чтобы пшик был замечен, но это удается нечасто и равноправно стоять на всемирном базаре можно лишь в том случае, если твой товар лучше, чем у других. Или – получить возможность вдали от дома продолжать жизнь, определившуюся в родных пенатах.
