Кто она: трагическая Жизель или лирическая Сильфида, трогательная Золушка или властная царица? Запоминающаяся с первого взгляда хрупкая статуэтка из эбенового дерева, прима-балерина легендарной Мариинки Юлия Махалина, кажется, способна проникнуться любым образом. Изменчивая, она постоянна в одном: своей артистичности в сочетании с великолепной, выразительной техникой, своей наполненности и искренности.
Нашу встречу в канун гастролей Мариинского театра в Москве можно назвать случайной. Но за это стоит поблагодарить судьбу. Мы беседуем с Юлией почти перед самым спектаклем: совсем скоро она выйдет на сцену в партии Жизели, и переполненный зал будет рукоплескать ее таланту. А пока – позади репетиция, и есть немного времени, чтобы отдохнуть и поговорить.
– Юлия, вы – солистка Мариинского театра. Что вы чувствуете, выходя на эту сцену?
– Всегда – что-то необычное. Для меня в жизни существуют два храма: это настоящий храм Божий и театр. Каждый относится к театру по-разному; для меня это нечто многозначимое и недосягаемое, нечто космическое. Сцена каждый раз словно открывается заново. Для меня это очень дорогая сцена.
– Сегодня вы танцуете партию Жизели в одноименном балете. Что для вас эта партия?
– Жизель для меня – это жизнь. Практически все партии обычно проживаешь, а не протанцовываешь. По-моему, “Жизель” – это самый гениальный балетный спектакль. Обратите внимание, какая у “Жизели” история, и каждый раз она совершенствуется. В “Жизели” настолько все идеально – переход от танца к пантомиме и опять к танцу, это настолько жизненный спектакль, что трудно не растопить самое ледяное сердце. Это один из любимейших моих спектаклей. Он искренний, человечный.
– Насколько для вас в балете важна техника и насколько глубина чувств?
– Для меня очень важно все. Должен быть комплекс – единство духовности и техники, в этом вся сложность. И без определенной чистоты и фанатизма тоже не обойтись.
– Почему линия трагического любовного надлома оказалась доминирующей в вашем творчестве?
– Не знаю. Да, линия надлома, обреченности присутствует. Но это совсем не значит, что я мрачный человек. Я люблю юмор, веселых людей, но получается, что трагизм мне как-то ближе. Может быть, это связано с определенным периодом в жизни, тем, что я прочувствовала. Но это не единственная линия моего творчества. Я очень люблю Бежара, Роббинса…
Балет – в какой-то степени ваяние. И многие могут мастерски слепить образ. Ведь с третьего яруса человек не видит твоих глаз, он видит твое тело, твою технику и насколько у тебя это получается красиво. Но для меня важен именно внутренний импульс к пластике. Пластика – как скульптура, каждый раз ты лепишь новые фигуры, вносишь нюансы. Это безумно интересно…
– Что для вас важнее: прием публики, мнение критики, или мнение друга?
– Самое важное – это мнение моего педагога, Геннадия Наумовича Селюцкого. Я пришла к нему, уже пять лет работая в театре. А дорогу в жизнь мне дала Ольга Николаевна Моисеева. Она взяла меня к себе 16-летней девочкой и научила чувствовать, выдерживать технические сложности. Можно сказать, что она, как мама, ввела меня в мир искусства, а Геннадий Наумович – как строгий учитель, как барометр, как часы; он очень любит точность исполнения, он хорошо меня чувствовал, и мне с ним легко делать новые партии и легко работать над глубиной образа.
– Расскажите о ваших работах за рубежом.
– В берлинской Дойч-Опере я станцевала весь баланчинский репертуар, многое в хореографии Бежара. Совершенно случайно мне доверили партию Брунгильды, глубочайшую психологическую партию в шестичасовом спектакле Бежара “Ринг” по Вагнеру, который, я думаю, является шедевром двадцатого века. Со мной работал Бертран – ассистент Бежара.
В королевском Датском балете я очень глубоко работала над “Спящей красавицей” и над “Сильфидой”. С “Сильфидой” было бесконечно трудно: я не была знакома с такой мелкой техникой, привыкла танцевать более широко, открыто, с широкими подходами… “Сильфида” научила меня немного иначе мыслить, мне стало легче танцевать, более сознательно чувствовать свое тело, стопы, руки, у меня как-то все заработало как единый механизм.
– Насколько первая большая партия оказывает влияние на дальнейшее формирование творческой личности артиста?
– Очень влияет. Первая партия может закомплексовать на всю жизнь. Думаю, что меня поймет каждый профессионал: очень важно в чем ты показываешься впервые. Хотя это не значит, что нужно выписывать приговор какому-то неудачному вводу. Я замечала, что именно неудачные вводы могут привести к большому успеху в дальнейшем: человек начинает скорее думать – если, конечно, он натура творческая.
Ведь не сразу попадаешь в десятку. Одному кажется, что ты – Лебедь, другому – что ты Жизель, а третьему – что ты Жизель, но никогда не будешь Лебедем… Сколько людей, столько и мнений. У меня были разные моменты: сначала мне очень повезло – был удачный ввод на партию Медоры, и я себя хорошо зарекомендовала. А далее получилось наоборот: я попала в “Лебединое озеро” с трех репетиций. В то время, это было десять лет назад, молодежи редко давали спектакли, и я испугалась, что мне больше никогда ничего не предложат. Не могу сказать, что это был удачный спектакль – надо было много додумать, доработать… Вообще, начинать с “Лебединого озера” очень тяжело. Надо иметь уникальные природные данные, чтобы, еще не зная себя в творчестве, суметь ошеломить, хотя есть и такие примеры.
– Вы сказали: кто-то думает, что ты – Лебедь, кто-то – что Сильфида… А кем ощущаете себя вы?
– В первую очередь – инструментом. И насколько я могу взять ту или иную ноту – судить нужно зрителю. Но могу сказать: все, что я танцую, – я чувствую. А насколько я могу достоверно соответствовать образу… Я не могу приписать себя к какому-то одному спектаклю – я не чувствую себя столь однозначно. Надеюсь, что граней у меня больше, чем на один спектакль.
– Вы – танцовщица классического направления. А как вы относитесь к другим направлениях танцевального искусства?
– Я – за все направления. Не всегда хорошо быть консервативным: надо пробовать, искать, и тогда мы найдем что-то главное. В этом нет ничего загадочного. Что ближе мне? Хореография Бежара, опять же Роббинс. Бежар – это уже классика, но на основе современной хореографии. Не может оставить равнодушным Борис Эйфман. Кто еще? Сейчас у нас в театре работает совсем новое направление, неклассическое настолько, что здесь должен быть совсем иной подход даже к экзерсисам – это Панфилов; но мне он интересен. Согласитесь, что это здорово, когда классический артист может станцевать современный балет. Так что я – за все направления. За многогранность.
Беседу вела
Алиса НИКОЛЬСКАЯ.
