Я хочу, чтобы вообще в России были фестивали. Другое дело, что в мегаполисе фестиваль никогда не будет таким праздником, как в Сочи… Я хочу забыть, кто у власти, как одна старая австрийка, которая сказала: “Какая мне разница, кто у нас премьер-министр, разве это помешает мне продавать или покупать?..” Я не хочу, чтобы меня разыгрывали, как карту в чьей-то политической игре. (“Новый Взгляд”, 1995).
Моего папу звали Костей. По-еврейски — Касрыль. То есть, по идее, я должен был быть Касрыльевичем. Когда в 1949 году образовалось государство Израиль и «вождь всех времен и народов» Сталин его поддержал, отца стали дразнить Израильевичем. Как раз тогда же, в сорок девятом, в Советском Союзе началась смена паспортов. Папе захотелось сменить имя. Так я стал Израильевичем. Правда, когда в 1967-м меня призвали в армию, а Израиль напал на Египет, я получил по полной! На службе было ой как несладко с таким именем-отчеством. Пришлось пойти на хитрость и немного приврать. Моего дедушку звали Григорием, и я взял отчество по деду. Все привыкли к этому, хотя по паспорту я остался Марком Израильевичем.
Сама фамилия Рудинштейн на pоссийском фестивале имеет специфический оттенок. Поставьте во главе “Кинотавpа” Hикиту Михалкова, как он был во главе Московского – интpиги кончатся. Пpедставляю, как могло быть в советские вpемена: “Своего, что ль, не можем поставить? А ему еще и медаль Феллини, и междунаpодная пpесса, и звезды миpового кино…” Пpезидентом фестиваля стал Олег Иванович Янковский. Хотя, если бы начал спотыкаться, мне пpотянули бы pуку. А пока ты на веpшине, всегда будешь ощущать дыхание в затылок. (“Новый Взгляд”, 1996).
Концерты я начал проводить еще в 1982-м, что приносило доходы не мне лично, а учреждениям культуры. Мы были первыми, кто мог платить актеру по контракту. Но сразу появилась куча сволочей, которые старались все переломать, запретить. (“Новый Взгляд”, 1997).
Бывает два вида этих самых имиджей. Один создается с помощью профессионалов по заказу человека, и тогда он может иметь соответствие с действительностью. А есть имидж, который создается стихийно, сам по себе. У меня никогда не было имиджмейкеров.
Все, что обо мне печатали раньше, писали, не зная, кто я такой, даже не зная в лицо. Теперь уже немножко знают, кое-кто из журналистов побывал у меня дома. Однажды сюда приехали телевизионщики снимать передачу на тему “сладкая жизнь”. Они рвались ко мне в расчете увидеть хоромы, а в результате им негде было разместить аппаратуру. Ребята были так искренне разочарованы, что мне их даже жалко стало. (“Музыкальная Правда”, 1998).
Начиналось все очень прозаично: идее с фестивалем (“Кинотавр”. – Прим. ред.) предшествовала пьяная тоска по какому-нибудь стоящему делу. Мы выпивали с Догилевой, Ининым, Мишиным… еще кто-то был. И такое беспробудное уныние навалилось от окружающей действительности… Попытайтесь вспомнить, что творилось в стране в конце 80-х. Мы готовы были заниматься, чем угодно, лишь бы не сидеть без дела. Поэтому я не могу даже сказать, что «Кинотавр» моя идея. Я лишь хорошо администрировал фестиваль. Поскольку в нашей стране привыкли к крайностям, к тому, что все делается либо гениально, либо бездарно, нормальная работа всех жутко изумила. (“Новый Взгляд”, 1999).
Та любовь, граничащая со страстью, которую я испытывал к этому миру, к сожалению, развеялась после того, как я приобщился к нему. И все равно я люблю этот мир, потому что люблю… себя. Когда я остался без родных, без близких, то, чтобы не сойти с ума, должен был создать вокруг себя интересную жизнь. Вот и получилось, что сделал нечто полезное из любви к себе и тем самым стал интересным для других. (“Музыкальная Правда”, 2000).
Журналисты любят спрашивать: почему вы не уехали вслед за родителями, братьями, сестрами? Честно отвечаю: не смог. Впервые я попал за границу в 88-м году и сразу надолго. За четыре месяца чуть с ума не сошел от тоски! Тогда окончательно понял: эмигрировать не смогу. Мой отец уехал в Израиль и почти сразу умер. Все чужое! Человек почувствовал себя лишним в той жизни. Так и я. Раньше попадал в Одессу и не успевал обойти всех родственников, а сегодня останавливаюсь в гостинице – переночевать не у кого. И все равно это мой родной город. Так и со страной. (“Музыкальная Правда”, 2001).
Театр для меня – это нереализованные мечты. Ведь я учился на театральном факультете, хотел играть в театре. Когда я согласился на роль в спектакле “Губы” Театра Луны, думал, что не выдержу даже месяца, сбегу. Когда ты в течение многих лет каждый день вынужден принимать командные решения, теряется очень много человеческого, притупляется чувство боли. А на сцене я выполняю чью-то волю: плачу, танцую, смеюсь, пою и… забываю о работе, о решении каких-то важных проблем. Сначала это ощущение меня просто держало на сцене, а потом я, как наркоман, втянулся и начал получать кайф от этого. После нескольких часов, проведенных на сцене, я вообще себя ощущаю другим человеком. (“Новый Взгляд”, 2002).
Кино – это единственный вид искусства, который объединяет вокруг себя всю культуру страны. Кино всегда рядом. Оно окружает нас как воздух. Все, что мы делаем, – это кино. Просто его никто не снимает. Идем по улице – это кино. Мы едим – это кино. Любовь – это тоже кино. Кино вбирает в себя жизнь, поэтому уйти от него невозможно. А тот, кто занимается кинематографом, прекрасно понимает, что где бы человек ни был и что бы он ни делал, – это все кино! Кинематограф вбирает в себя и музыку, и литературу, и театр, и балет, и фотографию. Кино – это всеобъемлющее понятие. (“Музыкальная Правда”, 2003).
Знаете, человек может устать только в одном случае – если занимается нелюбимым делом. Если же он делает работу, которую любит, – устать он не может. От любви еще никто не уставал. (“Музыкальная Правда”, 2003).
