Зачем, на кой, какого рожна, за каким чертом Елена Проклова, посегодня красивая настолько эпически, что кажется, будто она способна транслировать небесную гармонию, начала вдруг рассказывать, что романов с коллегами у нее было поболе, чем жителей в скандинавских странах, – для меня не квадратура круга, а совершенно эксплицитная интенция.
Никому из них, некогда гранд-дамам, не хочется, чтобы в рассуждении их употребляли вот это слово убийственное “некогда”, никому из них не хочется думать, что именно про них изрек Жванецкий: “Некоторым лучше стареть дома”, каждая из них тщится казаться живым образцом чуда в первую очередь физической гармонии, они, как им сдается, слишком тонко устроены для грубого мира, и Наталья Варлей вспоминает, что Гайдай запер ее в комнате не для того, чтобы рассказать, что онтогенез повторяет филогенез, а потискать чтоб.
По иронии судьбы эти откровения детерменируют полный крах, а ведь расчет был совершенно иной.
Когда кругом трещат про Лободу и Бузову, одну из которых обрюхатил оглашенный немец, а вторую бросил вероломный футболист и пытался объегорить сыровар, а не о тебе, Лене Прокловой, в которую, потеряв напрочь голову, когда-то втрескался сам Андрей Миронов, тебе начинает казаться, что ты “не едешь в поезде, а вручную катишь пейзаж”.
Харрасмент и феминизм с суфражизмом здесь ни при чем, а при чем заранее проигранное испытание невостребованностью, при чем – пронзительное, беспросветное, удушающее одиночество, когда из вчерашней красотки ты, как Наталья Кустинская, превращаешься в объект анализа внешнего вида и состояния здоровья, не исключая психического.
И анализ сей – беспощадный, как отношения Марии Захаровой с ею же придуманными врагами.
Коллизия эта, для меня элементарная, отчетливо отражает затейливый рельеф почти любой женской души.
Почти – потому что невозможно представить, чтобы о своих романах трещали Галина Волчек или Анна Шатилова.
Другая порода, им нет равных в умении эту породу блюсти.
Елена же Кондулайнен, которая хочет, чтобы все узнали, что у нее были интрижки с режиссером Г.Товстоноговым (с ее слов), с драматургом А.Володиным (с ее слов) и артистом Б.Титомиром (тут и слова не нужны, этот крутил со всеми сряду), хочет крикнуть: “Эй, я еще здесь!”.
Она тоже из ряда некогда изрядных красоток, объединенных в группу “добиться столь многого со столь немногим”.
У ученых мужей, большинство из которых те еще козлы-мизантропы, это называется “беспросветными безднами экзистенции”, у алчущего сплетен народонаселения проще, сермяжнее – “поезд ушел”.
“Вагончик тронется – перрон останется”, но на перроне-то жизнь продолжается, какая-никакая.
Чаще – никакая.
Но Андрей Миронов в том, что жизнь – “никакая”, совсем не виноват.
